loveisuperpower - Tumblr blog

[loveisuperpower]

О читке пьесы Александра Железцова «На ладони»

Пётр, зритель:

– У меня сложилось впечатление, что сейчас мало кто понимает, что такое рыбалка. А эта история как раз не про репрессии, она про рыбалку. Я на протяжении пьесы искал драматургический перелом, где герой вдруг понял, что он работает на систему, надел плащ и маску и пошёл спасать девушку – этого всего здесь нет. Смотрит ли он вдаль или винтит пацана через полгода – это неважно. Важно, что он из своей рутины той девушке в прошлом признается в любви. Тут важен не полицейский, а мужчина, который всегда спасает Лейл, спасает свою любовь. И чем старше я буду становиться, тем сложнее мне будет признаться в любви. А ему вдруг хватает сил, и он признаётся. Это очень сильно.

Евгений Казачков:

– Так, а что про рыбалку?

Пётр:

– Получается, здесь про то, как лучше закидывать.

[loveisuperpower]

Можно успокаивать себя, что мы не соучастники преступлений, но по большому счету мы все, современники событий, против своей воли, опаскудились.

[loveisuperpower]

В греческом тексте Нового Завета слову «общение» соответствует греческий термин Koινωνία (koinōnia). Сам по себе данный термин не является ни христианским, ни религиозным. Перевод Koινωνία как «общение» не совсем полно передает значение греческого термина, поскольку, как отмечает Дж. Кэмпбелл (J. Campbell), «главной идеей, выражаемой термином koinōnos и родственными ему словами, является не общность с другой личностью или личностями, но соучастие в чем-то, в чем принимают участие также и другие» . Можно было бы перевести это слово как «соучастие, cоработничество, сотрудничество» (cр. греч. synergia — «соработничество, сотрудничество»). 

Ковшов М.В. 

[loveisuperpower]

...Тогда я почувствовал нежность мира, глубокую благость всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую я искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в пролетающих уличных звуках, в подоле смешно подтянутой юбки, в железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость, благостное волнение, подарок, не оцененный нами.

[loveisuperpower]

Сегодня такое настроение, что очень, особенно сильно, люблю всех, кого люблю.

Я верю, что любовь никогда не перестает, точнее я это знаю. Иногда это заставляет меня грустить, потому что нельзя всегда быть со всеми теми, кого любишь. Иногда нельзя вообще быть.

Но это внутреннее ощущение, пожалуй, единственная вещь, которая не меняется.

А можно ведь вообще не видеться, и пройдёт год, два, три, между ними, от силу десять сказанных слов, но любовь, – хоть она и про присутствие, – она никуда не девается, она остаётся здесь, вне зависимости от пространства и времени.

Я все время думаю: а знает ли тот, кого я люблю, как сильно, на самом деле, я люблю его? Знает ли он это по-настоящему, ощущает ли он в себе присутствие моей любви?

И мне становится невыносимо, от того, что я не знаю, как сделать так, чтобы да. И это не имеет никакого отношения к жёнам, детям, сексу и вот этому всему, что так часто включается в эту связку. Это не имеет с этим ничего общего, от слова совсем. В самом деле.

Ничего мне от тебя не надо, просто будь.

Я хорошо понимаю, точнее ощущаю, как любовь и смерть тесно связаны. И когда случается она – смерть – вся эта любовь вдруг взрывается и заполоняет собой вообще все. И понимание глубокой любви часто приходит со смертью.

И я пишу:

«Я сегодня летела на самолете, и был такой хуевый стремный полет, и я подумала, что если я вот сейчас умру, ты даже никогда не узнаешь, как часто я о тебе думаю, и как сильно я тебя люблю, и что я люблю тебя всю жизнь и каждый день, и я никогда не перестану тебя любить.

Я понимаю, что пока мы живы, эти слова они как бы не имеют особого смысла – слова и слова.

Но мне так хотелось бы, чтобы ты правда знал, что я люблю тебя постоянно. И поэтому мы всегда вместе, и с тобой ничего не случится».

В самом деле. Настоящая любовь она такая, всегда счастливая и всегда невыносимая. Ее всегда так сложно создать, но когда она случается – это обязательно навсегда. Иногда, любишь так сильно, что каждая редкая случайная встреча заставляет грустить неделю. И лучше даже никогда не видеться, потому что каждое прощание – как разбитое сердце.

Я думаю, что в первую очередь, как человека, меня определили те люди, которых я люблю. И без них, я – не я. Потому что это – навсегда, а значит, ты – это я.

«Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

[loveisuperpower]

[loveisuperpower]

Дорогой Раффаэле!

Сейчас, когда миновали тяжелые и прекрасные дни, которыми завершается всякая работа над спектаклем, и еще не настал момент, когда, вспыхнув, в мгновение сгорят перед зрителем плоды твоих многомесячных трудов, я хочу передать тебе свои дружеские поздравления, полные любви и участия. Мне очень хорошо знакомо все, что ты сейчас переживаешь.

Я поставил столько спектаклей за эти долгие годы, не спал столько ночей, потому что, как и ты, не мог поверить, что «все» уже завершено и «родился» наконец театр — не подготовка к театру, а именно театр, «общение со зрителем».

Мне знакомы и страх, и чувство одиночества, и редкие моменты восторга, и сомнение, и ненависть, и безграничная любовь к тому, что в течение всей своей жизни я наблюдаю на сцене, такой странно маленькой, то ужасно далекой, то совсем близкой, словно смотришь на нее с разных сторон бинокля.

Ты тоже не избежишь действия неумолимого закона, преследующего всех, работающих в театре, а более всего ту их разновидность, к которой принадлежат «режиссеры», — самую несчастную, самую мучимую внутренними противоречиями.

Режиссеры — это люди, которым в нашу мрачную для театра эпоху словно «судьбой» предназначено — ввиду их полной непригодности в одной сценической области и высокой одаренности в другой — оторваться от хора актеров, причем образовавшаяся в результате рана уже никогда не затянется.

В сущности, им пришлось оторваться от «самих себя» и перейти в то таинственное пространство, которое разделяет сцену, полную света, звуков, движений, и темный, безмолвный, затаивший дыхание зрительный зал. Режиссеры — это те, кто делает тяжелую работу, «помогая» театру «осуществить себя», но так, что сами они никогда не могут присутствовать на сцене.

Они обречены ощущать театр где-то вовне… Всегда. Даже в тот момент, когда магическая искра объединяет группу людей, погруженных в добровольное безумие сценической игры — в ней есть что-то чудовищное: накрашенные лица, молчащие или вопиющие рты, простертые или бессильно опущенные руки, широко раскрытые глаза, выдающие умственное усилие или бессонную трезвость сценического сна, — и группу зрителей, которые наблюдают за их игрой из зала с напряженным вниманием или завороженные до самозабвения.

Может быть, именно оттого, что с момента, когда феномен театра, собственно, и осуществляется, мы отсутствуем, оттого, что для нас театр — это в одиночку переживаемое самозабвение счастливой репетиционной минуты, оттого, что мы одни против всего и против всех, даже против себя самих, оттого, что мы одиноки, хотя перед ��ами, позади нас, над нами, под нами и вообще «с нами» столько людей, мы одиноки самым полным одиночеством, ибо нам отказано в том забытьи, которое дает «игра», единственное, в чем реально осуществляет себя человек театра, — может быть, отсюда и ощущение ужасной пустоты, когда работа идет к завершению, чтобы сделаться в конце концов совсем чужой.

Да, театр всегда нам в чем-то чужой, особенно когда он, собственно, и «становится театром». И какой прок в том, что свое неосознанное раздражение мы обрушиваем на других, когда, уличая их в разного рода провинностях и упущениях, ищем способ скрыть гложущую нас изнутри боль!

К тому же мы тяжелее, чем остальные, переживаем и пресловутое «потом». Это «потом» наступает тогда, когда в зале гаснет свет (старый, отдающий риторикой, но глубоко истинный ритуал), когда потухают огни рампы и мы выходим на улицу, в темь, холод и ветер. Дрожь, которая нас пронизывает, она не только от холода, но и от жизни, той реальной жизни, которая продолжает себе течь, потому что никому из нас никогда не удалось «остановить» ее на сцене.

Да ее и не надо останавливать. Ах, Раффаэле, нет на свете человека более одинокого и более ненужного, чем режиссер, когда спектакль, в который он вложил свою плоть и кровь, уже родился и существует теперь независимо от него и часто вопреки ему.

Так вот, дорогой Раффаэле, в этом письме старый режиссер (каким странным кажется мне слово «старый», я сам себе не верю, когда его пишу), старый, но не «конченый», к сожалению тех, кто живет в страхе перед собственной слабостью и никчемностью, обнимает молодого, с которым он прошел вместе часть своего пути и который, я надеюсь, извлек какую-то пользу из жизни, сжигавшей себя на подмостках еще до его прихода.

Есть такое выражение, идиоматический штамп: «делать что-то, шагая по трупам других». Но штампы ни для кого и ни для чего не годятся, в том числе для «артистов» (предположим, что хотя бы иногда мы бываем артистами). В искусстве, если ты хочешь создавать подлинное искусство (как и в жизни, скажем занимаясь политикой), нельзя «шагать по трупам других» — нельзя поступаться никакими принципами, никакими чувствами, даже если они в чем-то нас ограничивают.

Допуская это, мы делаем ошибку, и не только с точки зрения морали, именно функциональную ошибку. Ибо таким образом ты поступаешь противоестественно. Так вот я, сделавший столько ошибок, говорю тебе, что даже самую ничтожную гусеницу нельзя раздавить ради самого бессмертного стиха…

Разумеется, существует нечто, что мне хотелось бы оставить в наследство другим: это мои сценические решения, мой метод, который незримо присутствует за «всем», что я делаю. И я спрашиваю себя: неужели тот, кто захочет быть «верен» тому, что я реально дал сцене, будет «верен» только каким-то внешним признакам, а не всему, что за ними стоит?

Мне кажется, что внешние признаки обретают смысл только вкупе с другим. Ибо способы и методы, взятые сами по себе, независимо от причины, которая заставляет их и, значит, весь «театр» чему-то служить, — ничего не стоят. Это будут лишь жесты или сумма жестов, иначе говоря — театр только как театр. Успех, неуспех, усилие (как будто усилие само по себе чего-то стоит!), звук, цветовое пятно, крик. То есть «ничто». Ничто, если за всем этим не стоит какой-то «человеческий смысл».

Самый прекрасный спектакль, самое великое искусство ждет смерть, если они лишены той единственной истинной ценности, которая способна восторжествовать над смертью. Восторжествовать и победить. Эта ценность — гуманистический смысл искусства. Гуманизм его правды. Его гуманная «нравственность».

В конце концов для нас, деятелей театра, есть только одна крохотная, но близкая нашей душе реальность (проклятие ли она наше или наше спасение и освобождение?) — это театр, который мы делаем. И потому было бы непростительной ошибкой, если бы мы перестали думать о его назначении и наслаждались им только как театром.

Джорджо Стрелер

[loveisuperpower]

только с любовью, только со светом.

[loveisuperpower]

«До второй болезни я считал, что мир вокруг меня не любит, если я не делаю чего-то полезного. Не знаю, откуда во мне появилась эта идея. А на самом деле мир тебя любит просто так – планеты, Вселенная, вот это всё; мир любит тебя просто за то, что ты есть. И я перестал бегать, кому-то что-то доказывать, мне это не нужно, я просто такой, какой я есть, это важно. Я даже попросил набить себе татуировку на протезе «Мир любит тебя, воин Света». Д.К. 

[loveisuperpower]

[loveisuperpower]

[loveisuperpower]

Валентина Ходасевич: Однажды утром раздался звонок у входной двери и в переднюю ворвалась молодая женщина и, плача, требовала, чтобы ее пустили к Горькому. Она оказалась поэтессой Наталией Грушко, рассказала, что у нее грудной ребенок, что у нее нет молока и она пришла просить Горького, чтобы он похлопотал о регулярной выдаче молока ее ребенку. Горький написал и дал ей адресованное к кому-то из товарищей, ведавших распределением продовольствия в Петрограде, письмо. Причем для большего успеха он написал, что речь идет о его незаконном ребенке, но он просит сохранить это в тайне. Молоко Грушко получила. Еще многие женщины приходили с теми же просьбами. Алексей Максимович, желая им всем помочь, писал письма, усыновляя в письмах их детей. А мы смеялись над Алексеем Максимовичем и стыдили его. “В вашем возрасте, в вашем положении… как-то неловко, столько детей, да еще и от разных матерей!”

[loveisuperpower]

‪

‪солнце останавливали словом, словом разрушали города!‬

[loveisuperpower]

Кого бог хочет лишить будущего, у того отнимет прошлое.

[loveisuperpower]

В искусстве, если ты хочешь создавать подлинное искусство (как и в жизни, скажем, занимаясь политикой), нельзя «шагать по трупам других» — нельзя поступаться никакими принципами, никакими чувствами, даже если они в чем-то нас ограничивают.

Допуская это, мы делаем ошибку, и не только с точки зрения морали, именно функциональную ошибку. Ибо таким образом ты поступаешь противоестественно. Так вот, я, сделавший столько ошибок, говорю тебе, что даже самую ничтожную гусеницу нельзя раздавить ради самого бессмертного стиха.

Д.Стреллер

[loveisuperpower]

Большой художник в своем творчестве всегда резонирует не слышимым современниками «веяниям времени».

[loveisuperpower]

‪«Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства – это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная»‬