1ns1de-out

[1ns1de-out]

Ангедония.

[1ns1de-out]

У меня не получилось быть счастливым.

[1ns1de-out]

стрелка старых часов пригородного отеля неуклюже перевалилась через цифру четыре. В щель тяжёлых штор вползает асфальтовый рассвет, ненадолго отодвигая лунный блес��. Похоже, этой шараге на отшибе страны стоять здесь ещё пару веков. Да и, знаешь, когда бы ещё она удостоилась хоть пары слов, если бы не от того, кто не умеет писать. Во всяком случае, здесь, на северах, поэтов и прочих балагуров если и встречали раньше, то руки их скорее были связаны. Время такое было. Как ты помнишь, последние письма Мандельштама не были новой вершиной поэзии. Это сейчас всем не до этого. Здесь осваивать начали! В ссылках теперь по доброй воле — вахта. В огромных КАМАЗах с маленькими окошками с периферии тянутся к лучшей жизни те, кого дома не ждут — рабочие, механики, нефтяники. Рельсам, что возили столыпинские, с годами стало тяжелее. Здесь сверяют расписание и ждут буровые установки. Ещё сутки и очередная вышка вкрутится в глубь земли, чтобы добраться до черного фонтана. За тысячи километров отсюда холёные бухгалтеры в жилетках обсуждают за чашками имбирного латте очередное повышение цен на бензин, а здесь, из термоса с утонувшими пакетиками запивают привкус нефти и сажи. На севере всё начинается. Заводской гудок на "Нефтегазе" в 6.30 утра. Пронзительный словно сирена. Второго, как в театре, не будет — в меню затертого отеля бутерброды и несколько пар брезентовых варежек. По настроению. Доброе утро. Надев бушлат, пора раздвинуть шторы и вывалиться всё в тот же полярный день. Белые ночи — уже не ждём вас очень.

[1ns1de-out]

Простыня белого клевера шумит под волнами рук как накрахмаленная рубашка. Вернись, пусти цветы между пальцев и трава неспешно заберёт своё, расправившись под приторным закатом августа. Каждое двадцать пято�� мая меня спешно эвакуировали в другую ж��знь под теноры "Бони Эм" и "Смоки" на старой "шестёрке". Там всегда ждали мальчики и девочки, которые почему-то назывались друзьями. Перестрелки из игрушечных пистолетов, заправленных горохом, и урожай от проросших просыпанных патронов. Почти как сцена на знаменитой фотографии, где хиппи в США протестует против войны во Вьетнаме, вставляя в дуло винтовки цветок. А ещё была обида то ли на себя, то ли на маму, что соль, которая очень была похожа на сахар, стала не самой удачной приправой для первого собранного маленькими ручками урожая клубники. Затоптал я тогда куда больше, чем нарвал. Но разве это важно? И вот ещё. Ёжиков мы ловили и в полотенцах носили показывать родителям. Один застрял за ножкой кровати на террасе — так весь двор сбежался. А кушетка ведь стояла на старых книгах — вот и проводили спецоперацию. И ещё. За резным наличником крыльца, заботливо опутанного плющом, жил большой, неторопливый и величественный паук. Он как будто знал, что завтрашним утром я снова вынесу на ступеньки пачку юбилейного, гранёный стакан молока и буду оценивать его труды. Начнётся немой диалог, борьба между трудолюбием и детской заносчивостью. Каждый день его величество любезно отползало в уголок своего детища, смотрело в центр и хвасталось — смотри, какое искусство я сотворил сегодня. Серебряные прутья хищной решётки были переплетены с ювелирной точностью. Они ощущались бесконечно крепкими, словно сделанными из самого редкого сплава. Каждое утро паутина производила на меня удивительное впечатление. И думаю, наши десять глаз встречались всегда. Во всяком случае мои два неизменно видели скромного мастера, что сотворил эту мишень. И у нас был уговор — я ничего не трогал, а он с каждым днём делал всё красивее. И вот, когда угол между крышей и наличником был затянут в тончайшую резную броню, словно лучший из доспехов, я принял решение. Такой паук должен обязательно жить у меня. Охотиться ему станет незачем, ведь мухи то и дело уже набиваются за оконные стекла, а уж я позабочусь о творце как следует. Сказано — сделано. На следующий день у меня был готов большой террариум из старой трехлитровой банки, приправленный песком, красивыми ветками, листьями и свежими мухами. Теперь художник полностью сконцентрируется только на своём таланте. И вот, всё готово. Утро, печенье, новая секция удивительной серебряной ткани, паук и трехлитровая банка. Он не убегал от меня, когда я ловил его. Но тот паук никогда больше не сделал ни одного, даже самого неудачного стежка.

[1ns1de-out]

***

"Плотно прижмите маску ко рту, дышите нормально" — угловатые пальцы девушки, сидевшей передо мной, вслепую искали рыжий ремень авиакресла. "Перевести селекторы в положение "Armed" — щелчок полированной бляшки, посадка окончена. Блестящий Боинг, лениво махнув хвостом, ползёт сквозь красно-белые огни на нужную полосу. В отражении иллюминатора сквозь разноцветные лампочки и семафоры я видел лишь прядь её волос. Кто-то, резко вытянув вверх руку, раздражённо крутил сопло кондиционера: "Мы уже как полчаса должны лететь". Ту девушку я заметил ещё в терминале — среди недовольных пассажиров, которые метались по залу ожидания после объявления об очередном переносе рейса, она не спешила. Словно из разворшённого улья люди сыпали в сторону кресел и бросали на них свои баулы и косметички. Всё, что было у неё в руках — телефон и паспорт. Места, конечно, не хватило. Не успело всё стихнуть, как айфон в её руке заморгал вспышкой. Я не слышал ни слова из разговора, но вылавливал силуэт в толпе, которая каждую секунду разрезала мой взгляд. За мгновения после какого-то немого вопроса улыбка с её лица исчезла. Идеальное спокойствие — она не сделала ни одного шага. Люди обходили её, пару раз даже задевали плечами, а девушка лишь внимательно слушала, не задавая вопросов. Наконец, когда монолог на том конце провода закончился, она молча нажала на экран, медленно опустила руку и подошла к прозрачному окну терминала. Над Шереметьево стояла ясная ноябрьская ночь, по разметке кружили нарядные шаттлы и тягачи, а вдалеке уже шла посадка на какую-то маленькую винтовую посудину. Почему-то я подошёл и сказал: "Знаешь, всё не так плохо". Она не ответила ничего. Её пальто темнело в стекле терминала и я видел, что моя собеседница смотрит не вдаль, а на себя в полупрозрачном отраженим бесконечных полос, табличек и мерцающих хвостов. Наше молчание прервал голос диктора — объявили посадку. Всё, что мне оставалось, это лишь поверить в то, что у неё и правда всё будет не так плохо. "Как тебя зовут?" — спросил я её, случайно узнав в иллюминаторе. "Таня" — едва было слышно сквозь внезапно заревевшие двигатели. "Дамы и господа, наш самолёт готов ко взлёту".

[1ns1de-out]

никакого тебе счастья

[1ns1de-out]

[1ns1de-out]

наверное, это всё потому что я очень плохой человек

[1ns1de-out]

hey

[1ns1de-out]

:)

[1ns1de-out]

не возвращаться бы

[1ns1de-out]

Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой.

Михаил Юрьевич Лермонтов. Герой нашего времени

[1ns1de-out]

Можно и не быть поэтом,

но нельзя терпеть, пойми,

как кричит полоска света,

прищемленная дверьми!

Андрей Вознесенский

[1ns1de-out]

[1ns1de-out]

[1ns1de-out]

Надо было сказать именно так: "Я люблю тебя – но я полное или почти полное ничтожество, и ты не можешь вполне примириться со мной, несмотря на всю твою любовь. Глубинам твоей души, истокам тебя самой потребна цельность, а во мне её нет. Прости мне, что душа моя меньше моей любви, возможности – меньше желания, прости, что любовь моя стремится к цели, мне недоступной. Прости меня и не унижай меня больше. Когда ты уже не сможешь любить меня, ты сможешь быть ко мне справедливой. Однажды ты поймешь, в каком аду я мучаюсь, и полюбишь меня, помимо нашей воли, любовью, которая никогда не сможет насытить не только тебя, но и меня, но которую я тем не менее посчитаю даром жизни и еще раз примирюсь с нею в своей муке". Да, сказать нужно было именно так, но тут-то и начиналось самое трудное. Альбер Камю. Записки бунтаря.

[1ns1de-out]