old-gallery1345

[old-gallery1345]

5 марта 2025 г.

         Мы приходим в этот мир говорить, но храним все свои песни в гортанях немых. Я засыпаю под разговор китов. В эти минуты мне кажется, я обретаю свою настоящую семью. Но они слишком со��ершенны, чтобы принять меня в свою вселенную.

         Во мне не осталось живого места. Вместо песен хрипы из-за нехватки воздуха. Пустота устала от меня. Кому я нужна? Я больше не взлечу. Останусь трепыхаться ласточкой на земле. Пока не замру. Быть может, холодное тельцы птахи покачает в своих теплых ладошках немой ребенок. Положит в жестяную коробку из-под леденцов и оставит в густой траве у высокого дуба. Слушать песни трав и деревьев, слушать голоса облаков и разговор китов.

         Немой ребенок не спит. Он слушает, как в его гортани расцветает удивительная музыка, которую не услышит мир. Песни, которые навечно останутся заперты в грудной клетки, точно невиданные птицы с обжигающим оперением.

         Я запиваю очередную капсулу тибантина, от которого мой голос всё чаще срывается в пропасть.

         Завтра я буду смотреть на реку и провожать очередную Офелию. Глаза будет слепить яркое весеннее солнце. Люди, придумавшие бога, не предполагали, что их шутка затянется на такое долгое время.

         Им бы хватило крепких поручней на крутых спусках и колокольчиков, чтобы не потеряться в тумане. И правды в виде песен, разносящихся над этим миром и делающим его таким же прекрасным, как вселенная китов.

                                                                                                               Ира Романец

[old-gallery1345]

18 декабря 2024 г.

         Я больше не пишу стихи.

         Отлив обнажает землю и лазурь мечети Хасама Второго остается наедине с самой собой. Океан отталкивается от стен старого города, и голос муэдзина, теперь ничем не заглушаемый, звучит громче и грустнее.

         Я смотрю на свои руки, только сейчас заметив, как они постарели. Руки старухи, ласкавшие лишь кошек.

         Собирая вещи, я обнаруживаю собств��нную предсмертную записку, короткую и отчужденную. Наверное, я действительно хотела это сделать. Записка плавно опускается на дно корзины, может, кому-то пригодится.

         Я ничего не оставляю в этом городе кроме бродячей рыжей кошки, которую подкармливала всю ее жизнь. Возможно, это ее последняя зима. Больше всего на свете она любила приносить котят, непременно рыжих с золотыми глазами. Иногда они уходили раньше нее, возвращаясь на свой золотой берег. Лилу брала с моих ладоней еду и не доверяла мне. Она знала, что люди всегда предают.

         Я закрываю крышку чемодана.

         Волны Атлантического океана возвращаются. Лазурь мечети снова встречается с лазурью вод Касабланки.

         Я навсегда покидаю этот город, в котором прожила почти всю жизнь. Я всегда была тенью с серебряными звенящими браслетами на смуглых больных руках. Тенью в ярких платьях и сломанной грудной клеткой, в которой находили свой последний приют раненные птицы.

         Я помню имена всех бродячих псов, которых хоронила в своем семейном склепе, в котором для людей места, к сожалению или счастью, не находилось.

         Касабланка, я знаю, ты не заметишь моего отсутствия, но чего-то будет не хватать. Тени в оранжевой тунике, так любившей слушать напевные призывы муэдзина с лазурной башни твоей мечети.

         Волны всё громче.

         Я могла бы стать самым бесценным из всех твоих сокровищ, но не стала им. Ты больше не перебираешь вручную зёрна чечевицы и не собираешь в сумерках пряные травы.

         Я опускаю свои стихи поверх предсмертной записки (видимость жизни всегда была сильнее смерти), беру пустой чемодан, выхожу на горячее солнце. Я вижу на белых камнях собственную тень. Кто из нас живет на земле, а кто лишь перекрещение света и тьмы, я не знаю. У наших отголосков есть эхо, у нашего эха есть память, в поделках из окаменевшей лавы с темно-красными прожилками.

         Из случайной тучи, внезапно набежавшей на синее безоблачное небо, падают мелкие тяжелые капли. Нечаянная милость. Так суют пятак в карман нелюбимому ребенку, прощаясь с ним навсегда, чувствуя в сердце странную боль, предвестницу жестокого прозрение, которое наступит слишком поздно. Но сейчас и здесь по нам никто не будет плакать. Сколько бы мы сами ни оставили здесь слёз. Для океана их всегда будет слишком мало. Самая горькая соль на земле. То, что надо, чтобы прожить миллионы лет. Я черчу в пыли короткое слово, самое беспощадное слово на земле, достаточное для того, чтобы умереть в одно мгновение и продолжать существовать дальше.

         Волны знают об этом, поэтому всегда возвращаются к нашим ногам.

         Последняя капля разбивается о землю, Туча превращается в белого верблюжонка. Это хороший знак. Мою следующую дочь с рыжими глазами будут звать Акбота.

         Я спускаюсь с тротуара и, смешавшись с пестрой шумной толпой, так похожей на прибрежные волны, навсегда ускользаю из твоих рук, сверкнув на прощание желтыми глазами.  

         Прощай, Касабланка!

         Прощай, женщина с серебряными погремушками на руках!

         Я буду помнить вас.

                                                                                                                               Ира Романец

[old-gallery1345]

Весна 2021 г. Часть I

26 апреля 2021 г.

         Музыка, единственный собеседник, который скажет вам всю правду, и эта правда удивительным образом не ранит вас и не унизит. Музыка великая печаль в мажоре и величественная в миноре.          Я пишу эти строки и не знаю, куда они меня выведут. К каменному колодцу, черная гулкая вода которого притягивает к себе маленькую девочку с армянским именем. Заточенная в камень, бьется она в маленьком сердце, черная и тяжелая.  А, может, к дому, где живут худые люди с прозрачными глазами и не прожитыми жизнями, которые превращаются в одиночество среди цветущих деревьев. Худшее из одиночеств – светлое одиночество. Как невидимая птица на плече, пьющая дождевую воду из ложбинок над ключицами. Вещая птица, потерявшая память.          А, может, эти строки приведут меня к прощению. У меня есть я, это ли не повод для прощения. У меня есть музыка. Это ли не повод для того, чтобы полюбить врага и отпустить на свободу остальных. У меня есть пятнадцать строк. Это ли не повод идти. У меня есть моя боль. Это ли не повод стать тростниковой дудкой, на которой играет Бог. У меня есть моя печаль. Это ли не повод стоя на коленях радоваться новому дню.          И снова она рассказывает мне обо мне всю правду, утешает, не зная жалости. исцеляет, не зная человечности, этой нашей проклятой увечности, святотатственой, словно старческая нагота.          Я совершаю ещё один круг, отстающие впереди, победители на обочинах – единственное место, где плетутся венки из одуванчиков – всё отлетит – отлетим и мы. Кто-то легко, не уставив следа (величайшая красота), кто-то, проносясь кометой, опалив сердца и души, кто-то тяжело упадет спелым яблоком в траву, таких окажется слишком много, чтобы знать о первых и не воздвигать памятники вторым.          Я возвращаюсь к своей невидимой птице, сидящей на плече. Не хрипи. Завтра пойдут дожди и ты напьешься. Твоя гортань станет певучей, пусть ты так и не вспомнишь, что родилась певчей. Твои глаза увлажнятся, пусть ты и не увидишь будущее. Но ты увидишь горы и узришь больше, чем имеющие глаза и память.

27 апреля 2021 г.

         Наши спины остаются наедине с зеркалами, пока наши глаза высматривают в февральской снежной пыли осенний бледный свет, принимая цвет замершего солнца. Рассвет застает нас у опустевшей колыбели, мы надеемся, что он окажется милостив к нам, высветлив нашу боль до белизны старых простыней и сделав невесомее кольца-перстни на наших артритных пальцах.

         В загустевших вьюгах мы проживаем свои столетия, слушая, как в наших венах звенит снег. Он окрашивает наши смуглые сердца в оливковый цвет, почти, как у Лорки. Знал ли он, чем пахнет снег? Отдал бы ли он свое сердце заснеженным деревьям? А, может, остался бы верен лимонным?

         Мы пересекаем аллею, и в наших подошвах шаг за шагом оживает узнавание. И это не камешки в туфлях. Мы уже были здесь когда-то. Но кем? Цветными витражами или пряхами с продолговатыми пальцами? Уже не вспомнить.

         Мы поднимаемся по каменным ступеням и входим в дом. Мы прячем себя в старинных зеркалах, пока сухая древесина поет в оконных рамах и поит гипсовых птенцов сосновым духом. Лепнина потолков удерживает их в своих силках. Они никогда не узнают, что их крылья не настоящее, а небо и седой старик – всего лишь роспись.

         Мы не видим, как они отчаянно вьют для нас из воздуха свои знамения. Мы прозрачней их. И мы плохие чтецы.

          Поднявшись по широкой лестнице вверх, мы расходимся по своим камерам-мансардам, чтобы через несколько месяцев взвиться в весеннее небо ангельской пылью, чудесной светлой пылью, возвращающей оливковым лицам всю их полновесную зрелость-смуглость, а сердцам прозрачную легковерность в то, что рассветы высветлят нашу боль и выпрямят наши согбенные спины.

         Мы должны оставаться стойкими и сильными. Ведь кто-то должен сажать лимонные деревья и растить кареглазых дочерей, отдавая их на милость трамонтаны и бледно-желтых солнц.

29 апреля 2021 г.

         Когда я говорю «Молчание», я представляю глиняные кувшины с водой. Всего одна капля вина, и маленький алый сгусток, на мгновение приняв очертания дракона, исчезает без следа, точно вспышка истины в угасающей воде.

         Я ищу молчание у людей, но не нахожу его. Стеклянные кувшины с молоком и гранатовым вином сменяются серебряными кувшинами с сухими цветами и синим виноградом.

         Глиняные кувшины с прозрачной водой канули в прошлое. Молчание стало редкостью. Оно уже на передается из поколение в поколение вместе с письмами и тонкими цепочками, как семейная реликвия. Молчанием больше не клянутся и не проклинают. Молчанием больше не говорят и не плачут.

         Слова и знаки заменили его. Вот только нет в них ни красных драконов, ни трепещущих рук, ни кричащих взглядов.

         Оригами больше никого не пленяют и не мокнут на прищепках под дождем. Плазменное небо заменило настоящее. А стихи пишут все кому хочется говорить. Верблюжьи иголки безвозвратно затерялись в многочисленных стогах, напрасно ждущих своего Моне.

         Перед тем, как произнести слово, мы больше не делаем пауз и не считаем до ста. Перед тем, как напечатать знак, мы больше не задерживаем над ним рук, чтобы согреть и вложить в него молчание. Вместо знака молчания маленькие обезьянки, прикрывающие лапками хитрую мордочку – и они тоже говорят.

         Говорят о молчании, но не молчат.

         Глиняные кувшины с прозрачной водой. Остались ли вы в ком-нибудь из нас?

         Осталось ли в нас молчание?

         Бог больше не целует нас в лоб, а свет давно потухших звезд больше не прячется под нашими веками, и тусклое золото их больше не течёт по нашим венам, превращая наше пробуждение в молчание и память о забытом.

                                                                                                                                Ира Романец

[old-gallery1345]

Лето 2019 г. Часть II

12 июля 2019 г.

         Спасла паука, накормила ежа, выпустила в небо божью коровку, слушаю стрекот кузнечика.

         Первый жаркий день в году под +38.

         Проводила солнце лишь до половины. В этом что-то есть, остановиться за шаг до завершения, победы, познания, потери, обретения, жизни и смерти. Дочитать самую лучшую книгу до предпоследней страницы и навсегда закрыть ее.

         Божья коровка, полети на небо, принеси мне хлеба, черного и белого - только не горелого.

         Задумалась о корне слова Неисповедимый.

         И о путях, которые приводят нас к нашим целям. Идя на запад, мы приходим на восток. Знали ли об этом древние и можно ли, идя строго на восток, придти на север?

13 июля 2019 г.

         Весь день над лоджией кружилась большая стрекоза с коричнево-голубым узором, похожая на отколовшийся кусочек дорогой марокканской мозаики. Под вечер ее сменила оранжевая бабочка, больше похожая на осколок храмового витража.

         Удушающая жара продолжается. Бледное небо похоже на выцветший ситец.

         Вышел новый роман в русском переводе Таны Френч. В предвкушении. Пока дочитываю «Голубые огни Йокогамы» и продолжаю «Убийство командора». Япония британца и Япония японца. Первый стремится понять японцев, второй – себя. К тому же Мураками по-прежнему искусственен в своей тяге к рафинированности. Бокалы из тонкого стекла, черные рояли, разговоры о неуловимом, призраки в дорогой обуви и люди в такой же одежде. Ни пылинки, не трещинки. Странно, что один из самых не бедствующих писателей со странной маниакальностью пишет о богатстве такого дешевого пошиба.

         Сегодня ночью увидела короткий сон: человек в черном пальто сидел на скамье и смотрел на айсберг. Вокруг простиралась снежная пустыня. Человек в черном пальто смотрел на белую глыбу из льда так, как смотрят на море. Вот только до айсберга можно было дотянуться рукой.

14 июля 2019 г.

         Аллея пирамидальных тополей, белый кот с человеческим лицом, синее платье с белыми цаплями.

         Чувство собственного достоинства, как данность, когда точно знаешь свою силу и цену. Не знаю, проживет ли это чувство дольше одного вечера, но, единожды вдохнув полной грудью и прочитав собственную силу в чужих глазах, больше не сможешь жить в раковине. Что-то определенно меняется. Во мне. А значит, и вокруг меня. Одно неизменно влечет за собой другое. Это закон. А может, только нозепам.

                                                                                                                           Ира Романец

[old-gallery1345]

Дар

         Одиночество. Что-то забирающее. Что-то дающее.

         Я смотрю на бродячего пса, кроме меня как-будто не для кого не существующего. Он мужественно принимает свою призрачность. Пока кто-то не погладить по голове и не даст имени.

         К счастью, сокровенность живет в последних каплях крови и прольется в землю, пережив даже наши смертные души. Поэтому слёз тигров не существует, так же, как и того самого взгляда, замечающего бродячего призрачного пса.

         Растущая луна зависает над молодой березой в нежной листве. Ко мне в ладонь падает серьга. Где-то продолжает идти война. Когда смолкает ее голос, люди слышат голос птиц.

         Ты говоришь, что завидуешь покою мертвых.

         Но существует ли он? Находят ли они покой под полной луной и цветущими деревьями?

         Я беру со стола красное яблоко. Сегодня так выглядит мое одиночество.

         Пахнет дождем, который пройдет мимо, не потревожив сны людей.

         Я перекатываю в ладонях яблоко. Решившись, я выхожу на залитую лунным светом лужайку и, подойдя к старой яблоне, ложу яблоко к ее основанию. Молодая листва зеленым светом наполняет мое сердце.

         Я делюсь своим одиночеством, как последней тайной и отхожу в тень дома.

         Назавтра яблоко склюют вороны или унесет одна из сорок. Но мои ладони сохранят его прохладу и округлость.

         Наше одиночество совершает свой круг и возвращаются в наши ладони.

         Я глажу по голове спящего в углу пса. Он сонно лижет мою ладонь.

         Одиночество. Что-то забирающее. Что-то дающее.

                                                                                                                      Ира Романец

[old-gallery1345]

Лето 2019 г. Часть I

9 июля 2019 г.

         Тепла по-прежнему нет, холодный северный ветер сводит на нет все усилия солнца прогреть воздух. Интуиция подсказывает, что так и будет. Я уже и забыла, когда было настоящее лето, определенно, много лет назад.           Зато сегодня пахло свежескошенной травой, весь день провела на лоджии, успела и замерзнуть и согреться. Дочитала «Вчера» Фелиции Йап, концовка оказалась неоригинальной, а неожиданная мыльность – раздражающей и неуместной, к тому же крайне искусственной. Но идея все же интересна и оригинальна, тот случай, когда автор не стал слишком усложнять себе жизнь, и развел скромный садик там, где можно было разбить парк.           А вот новая книга Мураками неожиданно понравилась, хотя ещё совсем недавно всё, что было с ним связано (исключая прочитанную давным-давно «Мой любимый спутник»), вызывало ту же реакцию, какую вызывают картины Малевича и музыка Эйнауди. «Убийство командора» напомнило «Волхва», хотя сравнение здесь может показаться почти кощунственным.           Но главное, сегодня я, наконец, взялась за дневник. Мне нужен поводырь. И двери, от которых накопилось слишком много ключей.

10 июля 2019 г.

         То, как Пруст в «Пленнице» описывает музыку, по своей глубине и силе сравнимо лишь с самой музыкой Вентейля (пусть и вымышленной). Невольно задумываешься, а рискнет ли кто-нибудь из современных писателей так глубоко заглянуть в себя и вынырнуть живым. Не думаю. Смельчаки остались в прошлом. Больше никто не хочет заглядывать в бездну, при этом бездна прочно поселилась в нас. если раньше писали, то теперь лишь говорят о том, какие глубокие смыслы кроются в тех творениях, которые по сути своей не более, чем лужи. Вот только в лужах не крестят, в них не тонут и не слышат тревожный рев китов. Лужи они для резиновых уточек и бумажных корабликов.

         Инфантильная поэзия и мертвая живопись. Приходится вдохновляться «Ночными историями» Салли Шторх. Но этого хватает лишь на слабый намек, тень, которая будет всегда тиха, послушна и безгласна. Повесьте рядом Рембрандта и кого-нибудь из современных именитых художников, и вы увидите лишь Рембрандта. Куда легче стащить в кучу несколько стульев, украсить их лысыми куклами с выколотыми глазами, назвав всё это инсталляций, и продолжать верить, что искусство ещё живо.

11 июля 2019 г.

         Сердца с червоточиной. Врожденный порок. А может, принадлежность к касте падших ангелов. И как бы не старался извлечь, исцелить, очистить, ничего не получится. Червоточина в сердце. Как бы то ни было, выход один: оставь всё, как есть. Некоторые вещи нельзя изменить: исчезнут сердца с червоточиной, исчезнет и те, кого они меняют к лучшему.

         К вечеру чувствую себя выжатой, как лимон, но перестроиться все равно не получается. Снова пью снотворное на ночь. Это похоже на проклятье, никак не удается заснуть раньше двух.

         Много читаю, мало пишу. Возможно, так надо, но чувство, что хожу по замкнутому кругу. И как бы не хотелось из него вырваться, ничего не получается.

         Сегодняшнее совпадение, из разряда тех, что так люблю и за которые всю жизнь цепляюсь, Мураками: «Например, у собаки нюх в несколько тысяч раз тоньше, чем у человека, а слух – в несколько десятков раз острее. Однако мы способны выстраивать сложные гипотезы. Умеем сравнивать космос и микрокосм, оценивать Ван Гога и Моцарта. Можем читать Пруста – конечно, если захотим, – коллекционировать фарфор Имари и персидские ковры. Собаки такого не умеют».

                                                                                                               Ира Романец

[old-gallery1345]

Нежность зверей

         Внезапное тепло, пахнущее снегом, в последний день июня. Пятнадцать холщовых сумок - бизоны, гейши, черепахи. От болезней удлиняются глаза, продолговатые глаза древних итальянских мадонн. Держать взгляд долу – так ближе небеса. Над головой лишь небо и свет давно потухших звёзд.

         Ты свыкаешься с болью и холодными летними вечерами. Ты надеваешь серьги и браслеты, которые никогда не носила, и принимаешь свой дар. Ты прощаешь. Тебя больше не ранят слова и взгляды. Твоя трехцветная кошка вгрызается в твои больные руки, потом эти же руки нальют зверю молока – и в этом непреложность, которую так и не постигло человечество. Мы прячем свою мудрость и стыдимся своей божественности. Мы больше не гладим головы своим врагам руками, иссеченными их же клинками. Наши лбы остались беспризорны – их не целуют и не крестят. На улицах ты проходишь мимо людей с продолговатыми глазами, в их холщовых сумках обезболивающие, тандырные лепёшки для себя и молоко для кошек.

         К вечеру на землю вновь нисходит холод. Пахнет корицей. Призраки подранков мальчиков и девочек жмутся к синеющим стёклам. Ты крошишь им остатки лепёшки – у каждого должна быть своя дорога к дому. Крошки склевывает ворон. Это значит, завтра они вернутся. А пока возвращается боль. Ты натягиваешь кофту, которую носила ещё подростком, и, превозмогая боль, забираешься на высокий стул, чтобы проводить последнее июньское солнце.

         Оставшийся в живых подранок с продолговатыми глазами, у ног которого спит золотистый зверь с такими же продолговатыми глазами.

                                                                                                                        Ира Романец

[old-gallery1345]

Желтая канарейка

         Боль – это желтая канарейка со свернутым клювом.

         Боль – это серьги с рубином, пролежавшие в шкатулке тридцать лет и наконец дождавшиеся своего часа.

         Боль – это июльский зной, в котором парят черноволосые девушки е полотняными сумками через плечо.

         Боль – это рентгеновский снимок таза, похожий на костяную бабочку, и сверкающий на фоне синего небе купол мечети цвета бирюзы.

         Боль – это молодая цыганка в красном платке, ищущая чего бы «пожрать», дитя пылающего июля с прожженным голосом и длинными косами.

         Боль – это выжженные безжалостным солнцем латки полей под синим небом.

         Боль – это горячий ветер, треплющий волосы в салоне старого вишнёвого жигулёнка.

         Боль – это целая сумка таблеток и голубое платье, которое вряд ли придется надеть.

         Боль – это мужчины, глядящие сквозь растворяющихся в синем зное женщин.

         Боль – это не случившиеся любови и не рожденные сыновья, похожие на матерей, слишком рано растворившихся в летнем знойном мареве.

         Я покупаю белые пионы для себя и для тебя, моя райская птица. Боль больше не властна над нами. Мы приручим ее, взамен получив всю ее силу и красоту.

         И может быть, однажды мы обязательно переживем ее.

                                                                                                                                Ира Романец

[old-gallery1345]

В тонкой коже

         Кольца из бисера, свитера из недомолвок. Каждому по вере его. Люди больше не приносят в дар морю баллады о потерянных душах моряков и не оставляют сиренам букеты из душистых трав; люди перестали вслушиваться в пение пустынь под звездным небом.

         Я истончаюсь. Мой язык – молчание, а недосказанность фраз больше похожа на музыку, которую можно лишь почувствовать, свет, который можно лишь услышать. Простота эллинов была наполнена поэзией. Простота века нынешнего – леностью души, пустотой, выведенной через трафарет, легкостью бытия, сведенной к прозрачности инфузории-туфельки.

         Существуют ли ответы без вопросов и ключи без замков? Тени без света и музыка без слушателя? Дана ли будет милость людям узреть себя под сенью невидимых деревьев и обрести себя в прозрачности небес?

         А пока я зарываю абрикосовые косточки в землю и оставляю молоко диким кошкам, на другом конце земли созревают гранатовые зёрна – излюбленное лакомство для тех, чьё тонкое искусство недомолвок спасет нас когда-нибудь от пустоты.

      ��                                                                                                                       Ира Романец

[old-gallery1345]

Фобии

         Я не боюсь падений, но боюсь высоты.

         Я не принимаю ветхозаветного Бога, но принимаю ветхозаветного человека.

         Тьма приносит мне свет, свет множит ложь.

         Я не боюсь кары господней, но боюсь его всепрощения.

         Я не боюсь боли, но боюсь любви.

         Я не боюсь подставить спину, но боюсь подставить лоб.

         Я не боюсь прозрений, когда солнце склоняется за горизонт, но боюсь прозрений с его первыми утренними лучами.

         Я не боюсь чужого отчуждения, но боюсь своего.

         Меня не страшит одиночество, но я боюсь оказаться перед запертыми дверьми, за которыми услышу свой голос.

         Я не боюсь тишины, но боюсь того, что могу в ней услышать.

         Меня не страшит старость, но страшит ее непримиримость ко всему живому.

         Я не боюсь умирать, но боюсь засыпать.

         Я не боюсь вечности, но боюсь материнских слёз.

         Я не боюсь стука в дверь, когда останусь последней женщиной на земле, но боюсь увидеть на пороге маленького мальчика, который потянется ко мне, прося взять его на руки.

         Я не боюсь смерти, но боюсь что кольцо царя все-таки говорило правду.

                                                                                                                                Ира Романец

[old-gallery1345]

Август 2023 г.

         Пахнет скошенной травой и прошедшем дождем.

         Уже год над моей головой лишь потолок, не небо. Оно внутри.

         Мне говорят «Ты сильная, борись». Только вот борьба теряет смысл, когда у тебя не остается ни веры, ни будущего, когда ты сама можешь выбрать день своей смерти.

         Но это будет не август, самый богатый на небо месяц.

         Преодолевать можно горы, но не воронки песочных часов.

         И я не понимаю, что из всего этого должна вынести. Что болезненная худоба и тени под глазами делают женщин трогательными? Жаль, что Эль Греко уже давно почил - могла бы стать одной из, затерявшейся в сонме его большеглазых тонколиких святых. И хорошо, что картины молчат - святых святыми делает только их молчание.

         О чем жалею? О том, что так и не увидела моря (но оно тоже внутри). А ещё о том, что не написала книгу, но ее напишет кто-нибудь другой, вот в это я верю. Жалею о том, что больше не могу закапывать, как в детстве, все своих оловянных солдатиков в песок.

         Хотелось бы остаться гордой, но боль лишает человека не только силы, но и достоинства.

         Вот только счастье она у меня так и не смогла отнять, даже перед лицом смерти – та девочка, которая родилась мертвой, а потом всю жизнь простояла на сбитых коленях, с улыбкой глядя в небо, будет каждый август вдыхать несуществующий запах гладиолусов (говорят, по ночам они пахнут).

         А пока август. Музыка и небо. И птицы с крыльями внутри. И они бессмертны.

         P.S. Когда дописывала эти строки, на лоджию влетел молоденький голубь очень редкого окраса. Загнанный кошкой под кресло и обреченный на смерть вряд ли он понимал, что его ждет. Но человеческие руки бережно подхватили птицу и опустили на ветку дерева, откуда голубь взлетел на крышу дома. Однажды он встретиться с небом. А я по-прежнему продолжаю держаться за знаки и слушать море, которое внутри.

         P.P.S. А кошке своей я, конечно, теперь сильно задолжала.

                                                                                                                                  Ира Романец

[old-gallery1345]

Перерождение

         Я смотрю в бездну, потом поднимаю глаза к небу. Там облака.

         Когда-нибудь я буду стоять под цветущим деревом и не помнить своих прошлых жизней.

         Я теряла ноги дважды: когда родилась и сейчас.

         Это кара, я знаю.

         Я так и не потеряла веру.

         Впереди день перерождения.

         Я не знаю, что буду чувствовать, когда он наступит.

         Буду ли чувствовать всю скорбь мира в Страстную пятницу.

         И стану ли ближе в Светлое Воскресенье к тому, кого однажды прокляла.

         Вряд ли.

         Простив себя, я предам часть себя.

         А не простив, буду всю жизнь просить прощения у мертвецов.

         Поэтому остается только писать о цветущих деревьях и не родившихся дочерях.

         О Вилле, в которой живет женщины, носящая мужские сандалии и детские сережки-гвоздики.

         О Лисьих холмах с синими совами и лисицами-призраками.

         И, конечно, о хамелеонах, сливающихся с морем.

         И парить над бездной, слабеющими глазами вбирая синеву неба.

         Где никого нет.

         А может, никогда и не было.

         Я представляю, как по ночам невидимая рука гладит меня по спине.

         Боль на время отступает.

         Я начинаю говорить с мертвецами.

                                                                                                                                                                                 Ира Романец

[old-gallery1345]

О красоте

         Вчера слышала, как на озеро прилетели первые лебеди.

         Я не знаю, на каком этапе своего взросления человечество почувствовало, что нуждается в такой вещи, как красота, сделав ее своим главным амулетом, фетишем.

         Я вспоминаю, грациозных птиц, перед моим мысленным взором проходят гепарды и лани. Звери не знают ни о красоте, ни о безобразии. Их жизнь полна величественной простоты. И я понимаю - через них говорит природа, через нас говорит выдуманный нами Бог.

         В следующей жизни я не хочу ничего знать ни о красоте, ни о Боге, ни о человеке.

         Даже, если ради этого придется стать воздушным пузырьком, поднимающимся со дна бездны Челленджера.

         Возможно, я успею всплыть на поверхность и увидеть солнце или луну.

         При этом жизнь моя окажется полна и совершенна.

                                                                                                            Ира Романец                                                                                                

[old-gallery1345]

Взгляд

         Когда-то прочитала у Милана:

         «Нам всем нужно, чтобы на нас кто–то смотрел. Нас можно было бы разделить на четыре категории согласно тому, под какого рода взглядом мы хотим жить.

         Первая категория мечтает о взгляде бесконечного множества анонимных глаз, иными словами — о взгляде публики. Это случай немецкого певца, американской актрисы, а также редактора с большой бородой. Он привык к своим читателям, и когда однажды русские закрыли его еженедельник, у него возникло ощущение, будто он очутился во стократно разреженном воздухе. Никто не мог заменить ему взгляд незнакомых глаз. Ему казалось, он задохнется. Но в один прекрасный день он понял, что на каждом шагу его преследует полиция, что прослушивают его телефонные разговоры и даже тайно фотографируют на улице. Анонимные глаза вдруг стали повсюду сопровождать его, и он снова мог дышать! Он был счастлив! Он театрально обращал свои речи к микрофонам в стене. В полиции он обрел утраченную публику.

         Вторую категорию составляют те, кому жизненно необходимы ��згляды многих знакомых глаз. Это неутомимые устроители коктейлей и ужинов. Они счастливее людей первой категории, ибо те, когда теряют публику, испытывают ощущение, будто в зале их жизни погасли лампы. Почти с каждым из них такое случается раньше или позже. Люди второй категории, напротив, уж каким–никаким нужным взглядом сумеют разжиться всегда. К ним относится Мария–Клод и ее дочь.

         Затем существует третья категория: это те, кому нужно быть на глазах любимого человека. Их положение столь же небезопасно, как и положение людей первой категории. Однажды глаза любимого человека закроются, и в зале наступит тьма. К таким людям относятся Тереза и Томаш.

         И есть еще четвертая, редчайшая, категория; эти живут под воображаемым взглядом отсутствующих людей. Это мечтатели. Например, Франц. Он ехал к камбоджийским границам исключительно ради Сабины. Автобус трясется по таиландской дороге, а он чувствует, как в него впивается ее долгий взгляд».

         Задумалась. А какой взгляд нужен мне самой? Взгляд публики, иначе меня здесь не было бы. Взгляд отсутствующих, иначе меня не было бы вообще. Остальное суета. Даже любовь. Может, потому, что с любовью на меня смотрит только женщина, которая подарила меня миру, как глиняную фигурку с изъяном. Вспомнилась прекрасная фраза: Приходи на меня посмотреть.

                                                                                                                               Ира Романец

[old-gallery1345]

Канатоходец

Канат натянут. Маленькие серебряные чарки наполнены вином и ждут ласточек Басе с комочками глины. Музыка снова исцеляет раны. Рубцы не в счет: они должны остаться. У Бога свое тавро. Набивать тату – удел детей. С вечернем солнцем ты уже на равных. Что говорят другие, важно, но не суть. Что они думают, ты все равно никогда не узнаешь. Вслушайся в себя. Слух не играет в поддавки. Там внутри кто-то поет правдивые песни. Не бойся услышать их. Люди врут, когда говорят, что правда уродлива. Вслушайся. И начинай двигаться по канату. Без страховки. Без надежды упасть и сломаться. А когда пройдешь половину, смотай канат, брось его вниз и иди дальше. Дорога будет долгой.

                                                                                                                               Ира Романец

[old-gallery1345]

Июнь 1993 г.

         Июнь. Жара. Дрожащий горизонт и мягкая грунтовка. Знакомый поворот. Заросшая землянка и чудом уцелевшие качели. Горячий ветер и ковыль. Ты говоришь: «Я от него старею»...          ...И снова пыль дорог, привал у озера, закат в полнеба, звенящий от цикад. Ты говоришь «Какая тишь». И плеск воды. Шум крыльев – короче, тише вздоха.

         На въезде в город дождь. И молодая женщина в окне – почти иконное лицо. Ты говоришь «Мы видим то, чего не видим, и это не дает сойти с ума». Закладки в «Every Dead Thing» из детских черно-белых фотографий и Чарли Паркеру опять не спится, и Non Ti Prometto шепчется с дождем – «я ничего не обещаю».

         Уже проваливаясь в сон: веревки на качелях от времени совсем не перетерлись...

                                                                                                                         Ира Романец

[old-gallery1345]

Сднем рождения, Фрида!

         Каждый мой день - это сраженье с болью. Ее можно прервать одним росчерком бритвенного лезвия. Но я живу. Живу, потому что была она, женщина, с которой я родилась в один день.

         Ты ослепляешь птиц. Я тку персидский шелк. На нем всё те же птицы. Мои глазасты и безмолвны, твои певучи, но слепы, в их грудках горошины рулад и трелей, которым нет цены. У них отняли свет небес, но как отнять у света жизнь, трепещущую в каждой ослепленной птахе. И жизнь поет сильней и звонче во тьме и боли. Шелка безмолвствуют и льнут к телам людей. Они прохладны и нежны. Цвет зарождающейся любви и созревающих плодов. Зеленое на синем. Степной ковыль в морской воде. Перо Сирин и затаенность. И боль, Всё та же боль. Безмолвная, неясная, ветшающая с плотью и слишком долгой верой. Но не с надеждой. На чаше с голубой глазурью трепещет шелкопрядка, она не стала легкой и крылатой, но скоро в трещинках эмали появится пушистый мягкий жемчуг, предтеча тонкого пронизанного жарким светом шёлка.

         Жар льется с проводов. Вернувшись с похорон, я засыпаю крепким сном. Мы обе спим. Ты смотришь на меня, вытачивая из белого смолистого бруска сосны головку птицы. С открытыми глазами. В саду поет щегол. Не ослепленный, но несвободный от небес. Как птицы на твоей рубашке, в которой ты ушла к тому, кто ослепляет мудрецов и шелкопрядов.

                                                                                                                         Ира Романец