textuallytext

[textuallytext]

Двуликий Янус преподавания

Двуликий Янус преподавания

В третьем фильме “Дети шпионы: Игра окончена” Кибергений — антагонист, ушедший в мир игры — спорил с собственными двойниками, которые по усложненной схеме “злой ангел — добрый ангел” пытались растолковать сложившуюся ситуацию. Явление, когда актер играет всех героев или вообще единственное действующее лицо, называется — моноспектакль. Интересно смотреть на это из зрительского зала, но моноспектакль в учебном заведении, когда один преподаватель ведет множество дисциплин — вызывает истерический смех, как комедия, и неутешное горе, как трагедия. И нет рядом Антона Павловича, который бы уверил, что речь-то про первое, а не второе. 

Приходишь в понедельник — “Здравствуйте, Татьяна Игоревна”. 

Приходишь во вторник — “Здравствуйте, Татьяна Игоревна”. 

Приходишь в среду — …

И так до бесконечности. Можно допустить, что Татьяна Игоревна  — Джимми Нейтрон, но она прямо с порога заявляет, что эта дисциплина для нее новая, как, впрочем, и все предыдущие. 

Такое встречается не только в региональных вузах, но и в “престижных”. Например, в Плехановском университете. И можно смолчать, если бы такой беспредел на затрагивал профильные предметы. Один преподаватель ведет по 5-7 дисциплин, совершено в них не разбираясь. И вот моноспектакль превращается в сериал, который все крутят по “Домашнему”. 

Создается впечатление словно вернулся в начальную школу, когда один учитель ведет все предметы и выступает в роли преподавателя, родителя и надзирателя. Такой подход невозможен для вуза, потому что у студента нет второго шанса начать все с чистого листа. Мнение, сложенное впервые, так и будет кочевать за ним от предмета к предмету, потому что экзаменатор не меняется. 

Например, в педагогических вузах, подчиненных рособрнадзору, вводится новая дисциплина  — какая-нибудь биотехнология. Деньги на программу из бюджета выделили, расписание составили, а вести некому, вот тут и момент, когда Татьяна Игоревна появляется из ниоткуда, чтобы затем исчезнуть на полгода и вернуться вновь, уже под другим знаменем.   Такая многозадачность невозможна: человек  — не подручный, который прилетит по первому зову Микки Мауса. Он попросту не может знать все, разбираться во всем. И хорошо, если преподаватель заинтересован. Но чаще всего Татьяна Игоревна совершенно безучастна, и это безучастие течет за ней от дисциплины к дисциплине, от кабинета к кабинету, от курса к курсу. 

[textuallytext]

Танец  — тот вид искусства, зарождение которого проследить нельзя. Он неощутим, потому что не имеет материальной формы. Во времена, когда люди даже не думали о видеозаписи, он существовал только в минуту действия или запечатленный художником, уже навсегда застывший. Поэтому танец, такой неуловимый и призрачный, рассказывает о творческом пути человечества больше, чем все остальное. Так как, не имея никакой возможности показать себя потомкам, человек все равно танцевал, доказывая, что созидание важно само по себе.

Анри Матисс — автор картины "Настурции. Панно «Танец»", которая имеет четкую плановость даже в названии. Внимание сразу же привлекают танцующие и только потом остальные детали. Однако в названии сначала стоит слово  —  "настурции"  — цветы. Затем  — "панно". И только теперь  — "танец". Это интересно не только потому, что противоречит инстинктивному желанию сначала посмотреть на то, что больше, но и потому, что такая очередность перечисляет объекты в комнате. Здесь есть угол дивана, цветы и панно — картина. То есть танцующие  — тоже объект, а не действующие лица. У Анри Матисса есть еще одна работа,  — "Танец"  — которая перекликается с этой.

Интересно и то, что в обиходе гуляет другое название произведения  — "Танец вокруг настурций". Это название, как и один цвет полотна, который вытягивает пространство, еще сильнее стирает границы между реальностью и фантазией. В таком контексте кажется, что люди танцует вокруг костра, создавая на ходу первое искусство.

Греческое слово "Tropaeolaceae"  — род настурциевые  — переводится как трофей и полный, что весьма символично для эйфории творчества.

Какое второе название картины?

Как переводится слово "Tropaeolaceae"?

[textuallytext]

Как русская классическая литература озумерилась

“Сначала в пятом классе мы читаем “Муму”, а потом взрослые удивляются, почему подростки постоянно в депрессии”.

Когда я училась в пятом классе, мои одноклассники так не говорили. Они так и не думали. На переменке, конечно, мы посочувствовали бедному животному. Посочувствовали и те, кто рассказ даже не читал, а содержание ему передали “из уст в уста”. Осознание, что книга, которую ты взял в школьной библиотеке вот-вот перед уроком или стянул с полки дома у бабушки, может травмировать или быть “не по зубам, не приходило. 

Сейчас же на такие мысли наткнуться легче, чем на мемы с котиками. Тематических пабликов с Достоевским на аватарке больше, чем воды в “Войне и мире” — тоже прикол из мира зумеров.

···

Учителям теперь не нужно доказывать важность чтения, значимость русской классической литературы — за них это сделали старшеклассники.

“Бесконечное страдание” в русской литературе возвели до субкультуры, у которой нет одного названия, но есть черты, по которым можно понять, что это дама точно “тащится” по Верховенскому, а этот молодой человек ходит одинокий в пальто и точно задумывается о правах “твари дрожащей”. К этим чертам можно отнести: эстетизация русской классики, когда мучения героя, автора и читателя необходимы и даже желательный; поиск сакрального смысла в этих мучениях; всеобщая безысходность, которой нет конца; вера в Бога или неверие, что здесь одно и тоже, потому что диалог ведется в любом случае; исключительность русского страдания. 

Все это прорастает в творчество: пишутся фанфики на основе произведений или произведение вписывают в повседневность 21 века; снимаются ТикТоки, где неизбежность якобы русской жизни сейчас перекликается с прошлым. Достоевский и Бердяев не зря писали об этом.

Это эстетика — неприкаянности, отчаяния и исцеляющей тоски. 

Каждое течение преувеличивает само себя, доводит до крайности то, по чему его встречают. Однако ни одна субкультура не возникает из ниоткуда. На каждое действие есть противодействие. Поэтому с большой аккуратностью нужно признать, что в русской литературе страдают пусть и не все герои, но многие. Тех же Стругацких, Ильфа и Петрова не используют в качестве примера писателей меланхоликов. Но есть целая плеяда самоубийц или группа тех, кто заявлял прямо: страдание необходимо русскому человеку. 

Отсюда понятно, почему современные подростки на волне ментального здоровья, психологических травм, о которых можно и нужно говорить открыто, нашли пристанище в литературе. Здесь возможна некая сублимация, переоценка собственной жизни и реальности. 

В. О. Ключевский считал, что на формирование менталитета влияет все: от расположения торговых путей до климата. Ясно, например, что принятие христианства, которое имело собственные предпосылки, повлияло на литературу, еще даже до появления “романа” как жанра. Также абсолютно ясно, следуя логике, что окружение, современность влияют на молодых людей, скрещивая при этом то, что кажется взрослым не совместимым. Кто бы мог подумать, что, насмотревшись ТикТока, дочка или сыночка побегут скупать Платонова? 

Что же касается христианства и его влияния, то идея вечной жизни “уравнивала” людей перед Богом. После мирской смерти наступает жизнь вечная, где статусность уже не имеет значения: “Ибо нет лицеприятия у Бога” (Рим. 2:11). Но для обретения этой вечной жизни нужно пройти жизнь бренную, с ее утратами и болями. 

Так мотив необходимого страдания появился уже в фольклоре. В особенности он прослеживался в крестьянском творчестве. Нежелание обрекать дитя на мирские мучения вместе с отсутствием возможности “кормить еще один рот” отразилось в колыбельных. 

Популярными были колыбельные с пожеланием смерти ребенку. 

Например: 

«Бай да бай,

Поскорее помирай!

Помри поскорее!

Буде хоронить веселее,

С села повезем

Да святых запоем,

Захороним, загребем,

Да с могилы прочь уйдем».

То есть эта тенденция страдания прослеживается не только в литературе 19 века, которую так любят рвать на цитаты, но и раньше. Однако подростки для собственного творчества и эссе используют преимущественно произведения Достоевского, Бердяева и Андреева. К ним присоединяются Платонов, Ахматова, Цветаева, Есенин и Маяковский. Где-то позади плетутся Розанов, Гиппиус и Мережковский. 

Дань уважения нужно отдать и Пушкину:

«Опять кипит воображенье,

Опять ее прикосновенье

Зажгло в увядшем сердце кровь,

Опять тоска, опять любовь!..»

···

Вот это слово – тоска – здесь главное. В. В. Набоков считал его непереводимым и дал ему собственное толкование: «Ни одно английское существительное не передает всех оттенков этого слова. На самом глубоком и мучительном уровне это чувство сильнейшего душевного страдания, часто не имеющее объяснимой причины. В менее тяжелых вариантах оно может быть ноющей душевной болью, стремлением непонятно к чему, болезненным томлением, смутным беспокойством, терзанием ума, неясной тягой. В конкретных случаях оно означает стремление к кому-то или чему-то, ностальгию, любовные страдания. На низшем уровне — уныние, скуку».

Получается, в русском языке есть целое слово, которое совмещает в себе такое количество чувств, понятных якобы только носителю культурного кода.

И здесь Онегин, как и многие другие герои, страдает только из-за того, что он иной. Этой “инаковостью”, которая выступает причиной одиночества, скуки, непонимания заражен и Печорин, и современная молодежь. Их страдание, в том числе и мое — это не страдание отдельного человека, это чувство целого поколения, обособленность каждого, которую заполняют словами “революция”, “митинг”, “убийство Бога”.

Из "Героя нашего времени":

«…Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело».

«…я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели…».

«…влюблялся в светских красавиц и был любим – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто…»

Апофеоз “инаковости” достигается у Достоевского.

Так, например, в повести «Записки из подполья» главный герой сравнивает себя «человека страдающего» и людей, не страдающих. По его мнению, страдать – значит сознавать. Для него понять жизнь может тот, кто сознает действительность, которая не может существовать вне страдания. В этом понимании таится не только боль и тоска одиночества, но и смешанное удовольствие от возможности видеть правду и знать её. В первую очередь – знать себя.

Вот цитата из самой повести:

«Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и опять через минуту наступающих раскаяний - и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил».

То же все относится и Раскольникову из «Преступления и наказания» и Ставрогину из «Бесов».

Сам Достоевский придерживался таких же мыслей. Он писал:

«Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него не полно».

Во всем этом есть закономерность, и я писала об этом выше. Русская литература проросла в современные тренды и даже стала одним из них. Удивительно, насколько искажает реальность наличие интернета. 

Подросткам удалось связать абьюз, газлайтинг и порой скучные словеса писателей. Им удалось даже больше, но эти истории не для неискушенного читателя. А всем остальным:

“Встретимся на фикбуке”.