yes-ishtar

[yes-ishtar]

На счет три | 2.

Хорхе все равно. Он пустым взглядом смотрит на экран телефона и звуки вокруг него заглушаются – он слышит их будто сквозь толщу воды, погружаясь все ниже и ниже, ко дну. В этой пронзительной тишине собственного мозга ему мерещится птичья трель уведомлений и дикая песнь норвежского соснового леса в предчувствии грозы. Хорхе никогда не был ни в Норвегии, ни в близлежащих странах. Он вообще нигде почти не был, если не считать пышущей жаром Испании, в которую он влюблен и готов боготворить, и не раз посещаемой Ирландии. И если родной край полюбился ему за жаркие дни, палящее солнце, пляж Маспаломас и Севильский кафедральный собор, то Ирландия увлекла его своими легендами, утесами Мохер, знаменитым виски Пауэрс и пабами. Последнее, скорее, было наиболее излюбленным – несмотря на то, что Хорхе никогда не питал особой любви к горячительным напиткам, но в серой и облачной Ирландии ему катастрофически не хватало испанского солнца – он перебивался алкоголем, пытаясь заменить им тепло лучей на загорелой коже. Выходило отвратно. Он прожигал около трех евро за пинту Гиннеса каждый раз, когда приезжал в Дублин. Засиживался чаще всего в The Long Hall (хотя постоянно ворчал на чуть высоковатые, по сравнению с другими пабами, цены) до самого вечера, слушая истории местных и наслаждаясь аутентичной обстановкой паба. Пить одному, конечно, было еще отвратнее, но легкая туманность в голове помогала наладить отношения с барменами, попутно расспрашивая их про самые популярные достопримечательности или городские байки. Почему-то именно в такие моменты ему всегда вспоминалась Деоиридх. Наверное, потому что она сама была как городская легенда. Из серии тех, что навсегда запоминаются и остаются в сердце. Она встретились странно и совершенно спонтанно – парень отмечал сдачу курсовой с такими же везучими одногруппниками под окнами общежития. Все как всегда: они купили выпить чего покрепче, собрались на скамье, окружив собой деревянный столик и начали отмечать. Собирались посидеть тихо-мирно, но на буйную голову почему-то приходят самые озаряющие идеи, и после второго шота Соленой собаки один из ребят отлучился, а вернулся спустя полчаса с хлипкой на вид гитарой и еще парой пацанов под ручку. В ход пошел Веспер и песни на родном испанском. Зак��нчилось это все как-то ожидаемо для подобных гуляний: спустя десяток минут и пару просьб прекратить с верхних этажей, к ним, зло сверкая глазами, спустились пару человек. Пьяный разговор непременно бы перерос в драку с кулаками, если бы Деоиридх, поддавшись общему настроению и волне недовольства, не отобрала бы музыкальный инструмент из холодных рук и не грохнула бы им по столу. Звон в ушах ежесекундно накрыл всех, лязг и дребезжание струн заставило поморщиться; почему-то Хорхе хорошо запомнил тот момент, будто в замедленной съемке. Он видел, как разлетается лакированное дерево, как с характерным звуком рвутся металлические струны и как на лице девушки незамедлительно проступает понимание содеянного – у нее глаза, будто у оленя, прыгнувшего под машину, в свете фар; извинения висят в воздухе грозовым облаком, но никто ничего не успевает и сказать, как подоспевает комендантша, делая выговор всем. Ситуацию замяли, но Деоиридх чувствовала вину. Она копила деньги с обедов и в итоге купила новую гитару взамен старой. Хорхе тогда не оценил ее поступка – он считал, что если гореть, так до конца. А Деоиридх отступила на половине пути, не смогла раскрыться полностью и показать бунтарский дух, тот порыв эмоций – настоящий пожарище по ее меркам. Он думал, что она была похожа на Осло – такая же скучная и бледная. И на Дублин. И на сотни других неярких городков. Но почему-то он романтизировал ее так же, как подростки – депрессию. Загорелся вмиг тогда, завертелся волчком, а после сгорел, как пух одуванчика от чирка зажигалки. Видимо, прошло. Видимо, перегорело. Хорхе бесцеремонно сбрасывает вызов и заказывает такси до отеля.

[yes-ishtar]

На счет три | 1.

Весна приходит на счет три. На «раз» она трогает лед на речках под песнь людей, прыгающих в ледяную воду и идущих камнем на дно. Тянет нервы ночами, вьет из них гитарные струны и с присущей ей фальшь�� играет песню светлого будущего, оборачиваясь под ботинками противной грязью. Звенит капелью и бьет по вискам трелью птиц, словно телефоны – уведомлениями после бессонной ночи. На «два» она накидывает на твои плечи пальто, смеется громче и пропитывает балкон сигаретным дымом. Оставляет краску в твоих волосах и грязными разводами держится на пальцах, огнем распаляя внутри желание сбежать подальше от этого города. От города с серыми стенами многоэтажек, с людьми, показавших себя с другой стороны, когда ты оказался на перепутье. Весна вбивает тебе в подкорку желание сбежать от самого себя. На «три» она выдергивает шнур питания ноутбука, отключает телефоны и удаляет страницы соц. сетей, разбивает лампочки и выбивает пробки в порыве агрессии, лишает сна и еды, запирает в четырех стенах, когда зелень на улице начинает пестрить цветами. Заставляет просыпаться в жаркой истоме по ночам и с остервенением открывать форточки, до противного скрипа старой деревянной рамы. Она сводит тебя с ума, окрестив дураком. Поезд приходит на счет «четыре», когда влажный дневной воздух в вагоне перестает душить, а открытое окно по ночам уже, кажется, не спешит забраться под тонкое покрывало и надавать по почкам. Хорхе думает, что его родной Севилье с апельсиновыми деревьями на узких улочках, жаркими днями на берегу Гвадалквивира и однокомнатной квартирке в Триане, окна которой выходили на шумный клуб, где горячие дамы танцевали фламенко по вечерам, никогда не сравнится с серым и холодным, по-своему мрачным, Дублином. Единственной отрадой оставался День Святого Патрика, празднование которого должно было состояться через полторы недели, но высоченные цены на отели даже при условии бронирования за два месяца заранее плавили остатки радости. От вокзала Коннолли до района Темпл-Бар ему минут 20 езды на машине, и Хорхе, покрепче сжимая лямки небольшого туристического рюкзака, уже собирается вызвать такси, как на экране телефона высвечивается неидентифицированный номер, цифры которого, однако, выбились на подкорке мозга. Деоиридх любит звонить в самый неподходящий момент.

[yes-ishtar]

pov: ты воплощение весны, который каждый раз провожает зиму. но каждый раз, как первый.

Ты говоришь, что все нормально. А сама сидишь на этой ветхой икеевской табуретке, собранной через ругательства, разорванные инструкции и мои отбитые пальцы, греешь замерзшие острые коленки об чугунную батарею и пустым взглядом провожаешь последние вьюги за окном – едва слышно дребезжит старая оконная рама, подруги-снежинки, ведомые порывами ветра, кружат с задорным свистом. Телефоны оставлены в прихожей, разрываются трелью беспокойных птиц и ты морщишься от этих звуков уведомлений – не до них; на твои колени плавным движением прыгает сфинкс, впивается когтями в домашние штаны, требует ласки и ищет тепла. Холодно. Хочется захлопнуть форточку. Ты каждый раз приходишь ко мне, словно мы дали обещания друг другу в феврале, которые уже не в силах выполнить. Я каждый раз молча встречаю тебя у своего порога, понимая все без ненужных слов, провожаю на кухню, забывая выключить свет в прохожей, и завариваю чай, к которому ты все равно не притронешься. Но от этого – легче; легче от той иллюзии, что все в порядке. Твои глаза яснеют, украдкой бросаешь на меня взгляды и бездумно передвигаешь пепельницу на подоконнике; я понимаю все без слов. Они стали такими ненужными, когда мы разменяли третий десяток и перестали верить каждым встречным на улице, когда начали грызть зубами те границы между нами, словно истонченные нервы и сухожилия. Все в миг обрело свою ненужность и вскрылась изнанка мира; ты плачешь по ночам, скучая по родственникам в этом прогнившем насквозь городе, из которого тебе не выбраться, а я не смогу заменить тебе семью. Я не смогу заменить тебе меланхоличную сестру Осень или знойного и горяч��го, словно само пекло, брата Лето. Вся моя доля – это волосы в грязно-зеленый и старая ветровка на плечи; это вечные агрессивные ссоры и собачий лай на задворках сознания; это самоуничтожение и ненормальные отношения, что съедают нас по кусочкам пред самым рассветом. Кот на твоих коленях лениво щурится и протяжно мяукает, лопая тишину, словно мыльный пузырь – я слышу скрип дерева и свист вьюги, слышу, как капает вода в ванной и как спешит вперед секундная стрелка. Ты смотришь на меня прямо, повернувшись корпусом тела, и задаешь витающий в комнате вопрос: — Скоро мой конец, да? Я стыдливо молчу и отвожу взгляд.

[yes-ishtar]

Если бы при каждой мысли о тебе вырастал цветок, я бы бродила по своему саду вечно.

На утро постель оказывается усыпана цветами – молочно-белыми раскрытыми пионами, красными, словно кровь, бутонами роз на шипастых стеблях, завитками зеленого папоротника на подушке, помятыми пурпурными цветками сирени под ногами и сжатой в руках мальвой. От какофонии запахов кружится голова, туманится разум и глаза долго не могут привыкнуть к ярким солнечным лучам, пробивающимся сквозь полупрозрачные шторы. На подоконнике – кактусы в милых маленьких горшочках и прорастающая зелень кориандра; за окном – жаркое лето и личный цветочный сад, который каждый день пополняется новым бутоном после ночи, проведенной в безутешных мыслях и пятичасовом сне.

Адель поворачивается на бок, тяжело вздыхает, откидывая упавшие на лицо прядки, и пальцами перебирает цветок мальвы, рассматривая каждую жилку и наслаждаясь бархатом лепестков. Внутри что-то болезненно вспыхивает, поднимая волну неконтролируемой ярости, чтобы через мгновенье свернуться стыдливой змеей на груди, оставляя после себя лишь неприятный осадок и смятый в порыве цветок в руке, который печально падает на пол, стоит Адель разжать пальцы.

Легкий ветерок колышет шторку, солнечные лучи пятнами играются на кровати, нежно касаются лица, бутонов – лето за окном полноценно вступает в свои права, насылая дурманящую жару, звонкий напев птиц и теплые дожди; девушка прикрывает глаза, утыкаясь лицом в подушку и сжимая кулаки. Ей бы веселиться, смеяться, проводя свои дни в саду или возле речки, вот только сил на это совсем нет, ровным счетом, как и желания. Ее засасывает странная пустота, которой Адель не в силах противостоять. Она плывет по течению, словно бумажный кораблик и, кажется, вот-вот потонет, измученная кошмарами и ошибками прошлого, возможности которых исправить нет.

Адель лениво сползает с кровати, еще долго лежит на полу, наслаждаясь холодным линолеумом, и пустым взглядом смотря на помятый цветок мальвы, однако все равно в итоге встает, скалится отражению в настенном зеркале и убирает прилипший к бедру алый лепесток, нещадно сминая его и небрежно выкидывая в мусорное ведерко под столиком, словно пытаясь забыть ночной кошмар и стереть свои воспоминания. Только вот они все равно накрывают ее, когда она стоит в душе, когда убирает цветы, когда бросает простыню в стиральную машинку и когда, переодевшись, собирает садовые инструменты, чтобы привести клумбы в порядок.

Это всегда было с ней.

Она поняла, что что-то не так, когда во время первой влюбленности в подростковом возрасте одним пасмурным утром проснулась в кровати, усыпанной полевыми колокольчиками. Адель бы с радостью списала это на шутку от старшего брата, только вот за окном была снежная зима, и живых цветов не было в сотнях милях вокруг. Тогда она, переволновавшись, спрятала все колокольчики под кровать, смяв нежные лепестки в кашу, и молчала об этом происшествии, боясь показаться сумасшедшей и еще более странной. Адель избегала влюбленностей и всеми силами контролировала свои чувства, ограничивая контакты с людьми, однако поняла, что не все так просто, когда, потеряв брата, чуть не захлебнулась в черных розах, розмарине и собственных слезах, проклиная и цветы, и саму себя – с тех пор она не просыпалась по утру, словно в ботаническом саду, и, кажется, даже научилась засыпать без страха.

По крайней мере, так было до встречи с Персией, после общения с которой хотелось смеяться, кружиться и вновь просыпаться в астрах, мелиссе и акациях. Адель спустя столько времени смогла поверить в себя, радуясь каждому нового цветку; однако, это все давно кануло в прошлое, оставив после себя неприятный привкус на языке и целое море воспоминаний – чертов цветочный сад.

Ей бы открыть собственный цветочный магазинчик и не знать горя – Адель не раз об этом говорили, только вот с воспоминаниями и людьми так просто не расстаются – они, как цветы, пускают корни глубоко в душу и долго потом придется ворошить все внутри, чтобы попытаться выдернуть прекрасный цветок, вдруг ставший сорняком. Обманывать себя и говорить, что так будет лучше – уже давно переставшая работать пилюля, которая не залечит старые раны, не исправит все сделанное и сотворенное за месяцы и годы прошлого. Это не сказка, чудес не бывает, а цветы как позорное напоминание, жгучая кожу метка или клеймо, от которого уже не избавиться, и память себе, к сожалению, тоже не стереть.

Она приходит неожиданной черной тенью, закрывает собой солнце, когда Адель сидит на корточках, выдергивая мелкие сорняки; девушка смотрит снизу вверх и сперва не может разобрать чувства в чужих глазах, прежде чем до нее начинает доходить неизбежное – Персия пришла к ней в сад.

В цветочный сад, взращённый на мыслях о ней.

В цветочный сад, где все цветы кричат о тоске, любви и боли, что они причинили друг другу.

В цветочный сад, где каждый цветок может рассказать отдельную историю, поведать о теплых снах, о кошмарах и об бессонных днях, ночах, о каждом мгновении, когда Адель вспоминала прошлое.

Девушка поспешно встает, снимает рабочие перчатки и кидает их в кучу других садовых принадлежностей, мнется с пару мгновений, прокручивает в голове слова, предложения и фразы, но в итоге давит лишь усталое:

— Уходи.

Персия сначала не понимает. Стоит в своих черных брюках, какой-то белой блузе, поправляет висящий на плечах пиджак и запускает пятерню в волосы, все еще продолжая пялиться на Адель почти пустым взглядом – та щелкает пальцами, хмурит брови и повторяет одно-единственное слово, как попугай, чтобы в ответ услышать твердое и чуть спутанное: “Нет”.

— Тогда уйду я, — равнодушно пожимает плечами Адель, ступая на мраморную дорожку и разворачиваясь в сторону дома. Она делает всего несколько шагов, прежде чем ее бесцеремонно хватают за запястье и тянут на себя. Адель почти шипит, ругается в голос, морщится на легкую боль и бьет Персию кулачком куда-то в живот, попутно наступая на носок туфли – и тут же, чувствуя свободу, отходит на пару шагов назад, смотря с непониманием и злостью в глазах.

— Я хочу поговорить, — ��покойно шепчет Персия, потирая ушибленное место и хмуря брови. — Просто поговорить, прошу, выслушай. Я собиралась давно позвонить тебе, но ты сменила номер, и я подумала, что лучшим решением будет прийти лично. Твоя матушка сказала, что ты переехала сюда и я... ты можешь просто выслушать меня, Адель? Или вечно будешь убегать от меня? От проблем?

Персия делает шаг вперед, но натыкается лишь на злобный взгляд – тушуется от этого мгновенно, неловко ероша волосы. Она знала, что будет непросто. Они обе это знали, когда ставили жирную точку и разъезжались кто куда, лишь бы сжечь все мосты, поудаляв номера телефонов, социальные сети и с концами оборвав все контакты. Они пытались забыть друг друга, словно страшный сон, но все равно вернулись к исходному состоянию, которое впоследствии лишь усугубилось из-за ссор и нежелания слушать друг друга.

— Как глупо все вышло, — неожиданно цедит Адель сквозь зубы в яростном порыве, вытирая тыльной стороной ладони выступающие слезы и срываясь на хриплый крик: — Ты не понимаешь, насколько это, черт возьми, неправильно? Зачем ты пришла сюда? Неужели мы недостаточно все сожгли? Ты же знаешь, к чему это приведёт: я буду все портить, ты снова будешь меня прощать, всем будет больно и... и, черт, черт, просто зачем?

Адель сжимает челюсти, впивается ногтями в ладошки, оставляя на нежной коже следы-полумесяцы, кусает губу и заставляет себя не скатываться в истерику, однако в горле предательски стоит ком, мешающий дышать, а нос нещадно щиплет, и она судорожно вдыхает, стараясь унять позорные слезы. Персия мнется в метре, бьет носком туфли мраморную плитку и не знает, что ей предпринять. Порывается что-то сказать, прочищает горло, но в итоге тупит взгляд в землю и заламывает пальцы.

— Я... — начинает она через какое-то время, но не решается подойти ближе, предчувствуя приближающуюся истерику у подруги, — мы обе погорячились в тот раз. Я вспылила из-за того, что ты не слушала меня, гнула свою линию, а в итоге все вышло так... как вышло?

— Я жалею, что все так получилось, да, — хрипит Адель, захлебываясь слезами и пытаясь отпустить то чувство, что дико давит в груди и мешает сделать глубокий вдох. Она обхватывает себя за плечи руками и роняет голову на ключицы, стараясь скрыться от внимательного взгляда; внутри соленое море мчится на скалы и разбивается, Адель кажется, что она тонет, но никак не может ощутить под ногами песчаное дно. — Я жалею, что причинила тебе боль. И ты, наверное, жалеешь, что повстречала меня. Но мне действительно было больно от твоего безразличия, но я бы отмотала время назад, чтобы снова смеяться с тобой, рассказывать друг другу какие-то истории и... и просто быть? И я боюсь, что мы просто попадем с тобой в замкнутый круг из ссор, но я снова хочу быть счастливой.

— Мы можем все исправить, — просто отвечает Персия с надеждой в голосе.

И от этого у Адель внутри что-то щелкает.

Она неловко вытирает слезки, шмыгает носом и спрашивает по-детски:

— Правда?

Персия кивает головой, а Адель мгновенно светлеет лицом: улыбается еще слабо, но искренне, щурит глаза и делает пару шагов вперед, чувствуя, как спадает камень с плеч и перестает давить в груди, давая вдохнуть полной грудью свежий воздух; ее дурманит чувство, что разливается по венам – она бы назвала это счастьем, но оно куда обширнее и щекочет смехом и облегчением горло. Адель улыбается, ощущая тепло в груди, и наклоняется к ближайшей клумбе, срывая колосок красного цветка.

– Что это? — озадаченно спрашивает Персия, когда ей вручают непонятное растение – она крутит его в руках, нюхает и даже порывается откусить, однако вовремя передумывает, с вопросов в глазах смотря на Адель.

– Амарант, — отвечает та, кидая хитрый взгляд из-под ресниц.

Персия хихикает, смешно морщит нос и фыркает по-особенному, так знакомо, и от этого у Адель болезненно щемит сердце. Она помнит каждый ее жест, каждую эмоцию – как она запрокидывает голову, когда смеется, как улыбается и озорно показывает язык, как хмурит брови в недопонимании, и как ругается, кричит, действует слишком порывисто и рубит с плеча, часто не подумав. Адель помнит все, и она знает наперед, что сейчас в глазах у Персии радость и легкая озадаченность.

– Я не знаю, что он обозначает.

Адель улыбается уголками рта, хватает крепко чужие ладошки в свои, тянет к груди и, прикрывая глаза, целует костяшки и не сдерживает смех внутри, полный облегчения и счастья. Она окунается в теплые и такие родные объятия, зарывается носом в волосы и шепчет едва слышно, прикрыв глаза:

– Амарант олицетворяет бессмертную любовь.

[yes-ishtar]

поляна среди яблоневой рощи.

Стрекот сверчков тонет в зачаровывающем треске дров, пожираемых ненасытными языками пламени костра. Жар едва опаляет лицо, танец огня невольно приковывает взгляд, и ты не можешь отвести от него взора – зачарованно щуришься, тянешься замерзшими ладошками и улыбаешься уголками рта. Ты выдыхаешь горячий воздух и откидываешься корпусом назад, прижимаясь к чужому плечу. Летний ветер гуляет в кронах отцветших яблонь, шумит и шепчет что-то на своем, ерошит волосы и колышет пламя костра. Пленительно тянет полынью, чабрецом и дымом; протяжно ухает сова, комфортно чувствуя себя под ликом луны; маняще сияет Сириус, россыпь звезд отражается в чужом восхищенном взоре. Ты ловишь ее взгляд, в котором всполохами пляшет пламя – смотришь, гадаешь, какому черту она продала свою душу (и зачем отдала тебе, бестии, свое сердце). Смеешься звонко, губами в улыбке касаешься чужого открытого плеча; шепчешь что-то бессвязное, глупое до одури и сладкое на языке, но это всё имеет смысла куда больше, чем все слова во вселенной. Щекочешь дыханием и ловишь тихий смешок, жмурясь от звенящего внутри счастья; носом холодным перемещаешься к теплой ключице и чувствуешь губами эхо бешеного пульса, который находит отклик в тебе самой. Ты считаешь звезды, родинками прокладываешь новые созвездия и тихим шепотом рассказываешь придуманные на ходу легенды о храбрых принцессах, шумных бардах и мирных драконах. Сильнее кутаешься в теплый плед, прижимаясь поближе, хоть ногами и чувствуя желанный жар костра. Ты смеешься громко и ловишь ее пьянящий взгляд. (чтобы наутро проснуться в пустой кровати)