#СЕМИНАРИСТ

[the-world-of-books23]

Когда запоют мертвецы

✍🏻Харт Уна

Возраст: 16+

Жанр: славянское фэнтези

Исландия, XVII век. Юный семинарист Эйрик Магнуссон жаждет овладеть ведовством: управлять мертвыми, наводить мороки и подчинять бесов. А еще — помогать простым людям. Есть только одна трудность — Эйрику предстоит стать священником. Как совместить пасторские обязанности с магией и не попасть при этом на костер? Девушка по имени Диса в маленькой рыбацкой деревушке приручает морское чудовище и узнает страшный секрет, который ломает ее жизнь. Она тоже мечтает о приключениях и колдовстве. Значит, им суждено встретиться.

[genealogyrus]

"Архивное дело". Иван Алексеевич Бунин. 📖 «Архивное дело» — рассказ Ивана Бунина, написанный в 1914 году. Сюжет: полукомическая жизнь и смерть старика-архивариуса по фамилии Фисун, который служил в губернской земской управе. В рассказе отражены автобиографические моменты: Бунин, живя в 1892–1893 годах в Полтаве, работал там библиотекарем при архиве городской земской управы. 📝 Архивное дело Этот потешный старичок, по фамилии Фисун, состоял в нашей губернской земской управе архивариусом. Нас, его молодых сослуживцев, все потешало в нем: и то, что он архивариус, и не только не находит смешным это старомодное слово, а, напротив, понимает его очень высоко, и то, что его зовут Фисуном, и даже то, что ему за восемьдесят лет. Он был очень мал ростом, круто гнул свою сухую спинку, носил престранный костюм: длинный базарный пиджак из чего-то серого и громадные солдатские сапоги, в прямые и широкие голенища которых выше колен уходили его тонкие, на ходу качавшиеся ножки. Он очень плохо слышал, — «сего Хвисуна хоть под колокол подводи!» — говорили управские сторожа, с хохлацкой насмешливостью поглядывали на его большие и всегда холодные восковые уши; он тряс от старости головой, голос имел могильный, рот впалый, и ничего, кроме великой усталости и тупой тоски, не выражали его выцветшие глаза. Прибавьте к этому еще и облезлую смушковую шапку, которую Фисун натягивал на голову ниже ушей, боясь, что в них надует и уж совсем лишит его слуха, прибавьте толстые морщины на сапогах, — фигура-то получится и впрямь потешная. Но мало того, — такой потешной наружности и характер соответствовал потешный. Секретарь, бывший семинарист, недаром называл Фисуна Хароном. Фисун, как я уже сказал, был убежденнейший архивариус. Служить он начал лет с четырнадцати и служил исключительно по архивам. Со стороны ужаснуться можно было: чуть не семьдесят лет просидел человек в этих сводчатых подземельях, чуть не семьдесят лет прошмыгал в их полутемных ходах и все подшивал да присургучивал, гробовыми печатями припечатывал ту жизнь, что шла где-то наверху, при свете дня и солнца, а в должный срок нисходила долу, в эту смертную архивную сень, грудами пыльного и ужо ни единой живой душе не нужного хлама загромождая полки! Но сам-то Фисун не находил в своей судьбе ровно ничего ужасного. Напротив: он полагал, что ��и единое человеческое дело немыслимо без архива. — А ежели справка понадобится? — говорил он и твердо был уверен, что фраза эта неотразима. В подземелье, до сводов заваленном докладами и отчетами, сидел в ту пору и я, ближайший сосед Фисуна, библиотекарь управы, тоже, значит, Харон в некотором роде. Но ведь я сидел всего третий год, а не шестьдесят пятый; я получал, ничего не делая, почти тридцать девять рублей и все был недоволен. А Фисун изнурялся в трудах и заботах с раннего утра до самого вечера, получал тринадцать с полтиной и даже терялся, не зная, куда девать такую уйму золота, — настолько были ограничены его житейские потребности. Два рубля в месяц зарабатывал он при начале своего служебного поприща в архиве опекунского совета, и то благодарил бога, а если и «не чуял ног под собой от радости», достигнув после десятилетней службы в сиротском доме четырех рублей с копейками, то не чуял вовсе не из корысти: единственно потому, что это был оклад уже не мелкой сошки, а полного господина архивных недр, оклад архивариуса. В управе он служил чуть не с первого дня ее существования. И как служил! Не знаю, когда он просыпался. Но думаю, что не позднее четырех утра, потому что жил он очень далеко, не в городе, а за городом, в голубой хатке среди оврагов предместья, шаркал своими расчищенными сапогами и переставлял костыль очень медленно и все-таки являлся в управу ровно в шесть. Бывало, еще солнце не успеет нагреть тенистых и росных садов, еще плавно и гордо вихляются по деревянным «пешеходам» грудастые хохлушки с коромыслами через плечо, с махотками молока и кошелками вишен, еще пуст базар и по-утреннему чисты, белы улицы, а он, в своем башлыке и болотных сапогах, уже поспешает. Сторожа, которых будил он стуком в дверь управы, не раз выскакивали на подъезд с твердым намерением надавать ему в шею; да ведь все-таки был он не простой человек, не свой брат сторож, а архивариус. Сторожа ругали, стыдили его; но он был упрям — и таки добился, что они смирились, привыкли к его стуку ни свет ни заря. При таком служебном рвении, можете себе представить, когда он покидал управу! Вот уже кончается долгий летний день, ушли из управы не только столоначальники, но даже самые последние писцы, и гулко раздаются в пустых отделениях свободные голоса сторожей, грохот передвигаемых столов и стульев, а Фисун все еще бродит в своих темных владениях, в дугу согнув свою худую спину держа в бледной, обезображенной ревматизмом руке пылающий огарок и заботливо осматривая полки с кипами дел; плавает над городом, в блеске опускающегося солнца дрожащий бас соборного колокола, призывая инвалидов и старух к вечерне; ложатся тени от крыш и садов, и усаживаются благодушествовать у раскрытых окон пообедавшие и вздремнувшие горожане; а Фисун только еще голову башлыком закутывает и стучит костылем в пол, распекая своего подчиненного — за то, что тот опять явился сегодня в управу чуть ли не в семь часов, чуть не на целый час позже своего прямого начальства. — Я бачу, бачу ваше поведэнiе! — глухо кричит он, стоя возле входа в архив, под широкой лестницей, ведущей во второй этаж, и глядит с тоской, злобой и старческой растерянностью. Да, как этот ни смешно, у Фисуна тоже был подчиненный! И этот подчиненный пресерьезно называл его иногда тираном, и, что всего странней, не без основания: характер у Фисуна был не легкий. Все управские старики, кое-что знавшие о личной жизни Фисуна, в один голос утверждали, что он и в семье тиран: что он весь век держит в истинно ежовых рукавицах свою жену, робкую и беззаветно преданную ему старушку, кое-чем торгующую на базаре, что она слова лишнего не смеет пикнуть при нем и все-таки с самой трогательной заботливостью, до седьмого пота начищает каждое утро его сапоги на пороге своей хаты. Как же мог после этого не бояться Фисуна вышеупомянутый подчиненный его, Луговой? Фисун шамкает, горбится от раздражения все круче, почти касаясь хвостом пиджака сапожных голенищ, и крепко стучит костылем, а тот, хотя и хмурится, да все-таки молчит, не поднимает глаз. Это был большой и угрюмый хохол, коренастый мужик в люстриновом костюме, долго работавший на почте по части зашивания и штемпелевания посылок и наконец попавший в управу на пост «помощника архивариуса». Он одним щелчком мог пришибить Фисуна, но ведь давно известно, что сила не в самой силе, а в той власти, с которой связана она. А что Фисун облечен был властью, что Фисун чувствовал себя очень строгим начальником и заражал Лугового своим чувством, в этом не было ни малейшего сомнения. Говоря по совести, дел (и совсем не спешных) было в архиве очень мало, но Фисун отличался удивительным умением находить их и работал так кропотливо, что работы и забот оказывалось всегда по горло. И он упивался ими, он замучивал Лугового особливо осенью, перед земскими собраниями, когда в управе шли вечерние занятия, в которых для архива не было ни малейшей надобности и которые тем не менее Фисун «назначал» неукоснительно. Само собой разумеется, что далеко не всегда, — и, прежде всего, по причине своей глубокой старости, — ощущал он себя носителем власти. Да и умалялась она сторожами, которые часто орали на него, находя, что он вечно мешает им под лестницей, вечно «вертится под ногами». Не всегда, конечно, трепетал перед Фисуном Луговой: были часы, когда нужно было отдохнуть от понесенных трудов и подкрепить силы для дальнейших, когда закуска, чаепитие и курение тютюна почти совсем уравнивали Фисуна с Луговым. Тут, сидя под лестницей за столиком, они беседовали, резали житный хлеб, чистили тарань и заваривали фруктовый чай в жестяном чайнике совсем как простые, одинакового ранга люди. Тут объединяла их еще и ненависть к сторожам, которые и Лугового не очень-то жаловали, а кроме того — глубокая отчужденность архива от всех прочих отделений управы: твердо держались эти архивные кроты, — и Фисун, конечно, особенно твердо, — того убеждения, что низ и верх суть два совершенно разных мира, что во веки веков не расти двум колосьям в уровень, что до скончания времен пребудут большие и малые, власть и подчинение, что напрасно молокососы потешаются над ними… и верой и правдой служили этому убеждению, один — властвуя, а другой — подчиняясь. Упрямы были они, эти темные люди! Знать не хотел Фисун того нового мира, в который попал он, старозаветный человек. И мы, молокососы, не только пожимали плечами, но порой и негодовали: смешон и странен был в нашем мире этот выходец из мира опекунских советов! Конечно, времена были тогда глухие, архиреакционные: но ведь все-таки были мы земские люди. А наше земство было к тому же не простое: на всю Россию славилось свободолюбием, демократичностью. Я в ту пору тоже находился внизу, но я уже был на пороге, на выходе из своего подземелья, и не куда-нибудь, а в статистику. Я был тоже не велик господин, но я уже был вхож в тот чуждый, заповедный для Фисуна и Лугового мир, где жизнь питалась совсем не теми идеями «времен Очакова и покоренья Крыма», что в архиве, — где со стен председательского кабинета глядели лица украшенных великолепными бакенбардами деятелей «эпохи великих реформ», где в двухсветной зале собрания, перед очами красавца царя-освободителя, во весь рост изображенного стоящим на зеркально-лаковом полу, от самого начала шестидесятых годов и до дней глубокой старости Фисуна смело звучали голоса «последних из стаи славной», где с уст старца Станкевича, могикана этой стаи, раздавалось столько бодрых и красноречивых призывов к «забытым словам», к добру, к правде, к гуманности, «к неуклонному следованию по тернистому пути русской гражданственности». И, повторяю, досадно и смешно было мне, подымавшемуся в этот мир и на обратном пути проходившему под лестницей, глядеть на своих столь архаических сослуживцев! Бывали минуты, когда даже не смеяться мне хотелось, а подойти к Фисуну и Луговому и каким-нибудь одним словом, одним жестом, вроде крепкого рукопожатия, заставить воспрянуть духом и этих людей, дать им почувствовать, как не правы они в своем страхе перед тем миром, что наверху. Но нужно было видеть, какими холодными взглядами провожали меня Фисун и Луговой, когда я, развязно спустившись из этого мира, проходил мимо них в библиотеку! Да впрочем, холодные-то взгляды были бы еще туда-сюда: беда в том, что дело обстояло еще хуже. Не одну враждебность ко мне, не одно презрение к моей развязности чувствовал Фисун: нет, несмотря на мой низкий чин, он непременно поднимался с места, когда я проходил мимо, и вытягивал руки по швам, старался разогнуться и получше уставить свои качающиеся ножки, до колен погруженные в прямые и широкие голенища. Ему чудилось сияние вокруг головы того, что спустился в эту темную архивную юдоль с горних высот, он знал, что сам председатель почему-то подает мне руку, что я как равный курю и болтаю с секретарем, — и чувствовал, что вместе со мною как бы доходит до него некое веяние оттуда, где обитала та самая власть, у подножья которой столько лет пресмыкался он и чьей ипостасью, хотя и очень малою, сознавал он порой и себя самого. Так вот и шли рядом две совершенно разных жизни наша и архивная. Так и стояли мы с этим упрямым и потешным старичком каждый на своем, коснея в своих совершенно разных убеждениях… Как вдруг старичок взял да и умер. Смерть его, как и всякая смерть, конечно, не могла быть потешной, — ведь все-таки горько плакала старушка на пороге хаты в предместье, нагревая щеткой солдатские сапоги и не желая расставаться с надеждой, что хозяин их поднимется и опять поплетется в архив, — но что эта смерть была не менее странной, чем и жизнь Фисуна, с этим, надеюсь, согласится всякий. Произошла она, правда, отчасти по нашей вине: мы ведь все-таки на некоторое время сломили его упрямство, заразили его своей верой в торжество свободы и равенства; да ведь кто же мог знать, что он уж до такой крайней степени окажется робок во втором этаже управы, что он, будучи таким робким и от природы, и в силу давней привычки трепетать п��ред вторыми этажами, вдруг перейдет всякие границы свободы и что дело кончится смертью? Произошла же эта смерть следующим образом. Служил я первый год, служил второй, третий… а Фисун шестьдесят шестой, шестьдесят седьмой. Время, повторяю, было трудное, — недаром обжора и пьяница, но либеральнейший человек, старший врач губернской земской больницы говорил: «Бывали хуже времена, но не было подлей»; время было темное, но ведь уж известно, что «чем ночь темней, тем ярче звезды», что «самая густая тьма — предрассветная». И мы все крепче верили в этот «грядущий рассвет». А Фисун по-прежнему твердо держался своего — того косного убеждения, что двум колосьям в уровень никогда не расти. Однако буквально каждый год приносил поражение за поражением этому Фоме неверному: с каждым годом все бодрее звучали голоса и старых земских бойцов, и идущих на смену им. И вот, наконец, чуть не поголовно всеми, ежегодно собиравшимися в ноябре в двухсветной зале нашей управы, овладели знаменитые «весенние мечтания». А когда из-за редеющих зимних облаков выглянуло и само весеннее солнце, когда полетели в поднебесье первые птицы и затрещал кое-где лед, сковывавший дотоле вольные воды, эти мечтания, прихлынув к сердцам, вылились уже в определенную форму, в форму страстных протестов, пожеланий, требований и самых зажигательных речей! До самых подземелий управы проник горячий весенний свет, и Фисун, хотя и растерялся от этого света, невольно зажмурил свои старые глаза, уже не мог не видеть, не мог отрицать того, что стало зримым, явным и несомненным для всех. Управа в тот ноябрь была подобна вешнему улью: сверху донизу гудела она народом, среди которого было и огромное количество посторонних, начиная с курсисток, студентов, врачей и кончая даже обывателями, и, казалось, уже не стало никакого различия между низом и верхом, между большими и малыми: все, от первых земских магнатов до последнего сторожа, от предводителя дворянства до Лугового, жаждали заключить друг друга в объятия, чтобы уже одним потоком к одной цели двинуться вперед. «Свобода! свобода!» — звучало повсюду. И вот на этот-то клич и двинулся к изумлению всех, даже и сам Фисун: повязался по холодным восковым ушам свернутым красным платком, выполз, горбясь и оседая на ноги, касаясь хвостом пиджака голенищ, из своих подземелий, добрел до лестницы, во всю ширину крытой красным сукном, — и хотя и очень медленно, но упрямо стал подниматься наверх, к тем огромным зеркалам, туманно-голубым от табачного дыма и отражающим в себе целое море народа, что были по бокам главного входа в двухсветный зал собрания. А поднявшись, смешался с шумными, воедино слитыми в одну массу народными толпами, вольно стал бродить по коридору, по отделениям, по кабинетам — и узрел-таки, наконец, самого Златоуста нашего, самого Станкевича. Полный текст по ссылке: https://genealogyrus.ru/blog/tpost/f7fjl333o1-arhivnoe-delo ПРОШЛОЕ - РЯДОМ! 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 🌳📚🔎 📜🔍 Услуги составления родословной, генеалогического древа. 📖 ЗАКАЗ РОДОСЛОВНОЙ в нашей группе ВК: vk.com/app5619682_-66437473 ✉ Наша почта: arhrodoslov@yandex.ru

[vannaraf]

Настроение дня на химии одноклассники спрашивали все ли со мной хорошо и семинарист (мой любимый уютный дядечка) узнавал, почему я сегодня какая-то грустная

[zetflixonline]

Я люблю Лиззи (2023)

Находясь в отпуске в семинарии, молодой семинарист влюбляется в местного гида и сталкивается с кризисом веры. Read the full article

[au-pas-camarades]

летом после Ланна хотела нарисовать детство&юность других маршалов, но как-то не задалось  [Мюрат - семинарист, Массена - юнга] 

[alexvikberg]

Panem et circenses!  

О душе сейчас говорят только в церкви. Что же это за бесполезная субстанция такая, где её злодейку сыскать в обычной жизни? Учитель литературы требовал от нас объяснить своими словами, какую сверхзадачу ставил перед собой автор. Конечно, времена махрового коммунизма, это многое объясняет. Сталин, бывший семинарист, самолично распорядился, чтобы преподавали логику. Вредный предмет запретил Хрущёв, автор поворота на запад. А сейчас она есть в школьной программе?

Казалось, далёкие друг от друга предметы: душа, писатель, логика. Однако, объединены они одной весьма существенной вещью, и называется она здравый смысл. Есть он или нет ничего. Пустота в человеке, заходи кто хочет.

Нет, я, конечно, понимаю, писателю тоже надо жить. Но для чего, вот вопрос? Зачем бездумно спекулировать на основных инстинктах: криминал (самосохранение), мистика, фантазии (познание), секс (размножение), социальный (власть, агрессия, любовь)? Зачем надо низводить венец творения до уровня животного?  Дозу сильнодействующих веществ можно повышать до известных пределов, а что потом? Смерь? Кому нужен этот яд?

Многие могут сказать, что там на лучезарном западе находится панацея, надо только следовать за передовиками производства, и у всех будет счастье. Отчего вы полагаете, что именно вам дадут кусок с иноземного стола? Его заслужить надо пропагандой европейских ценностей.

Спор между западниками и славянами древний и порядком надоевший, вспомним, статью Шевырёва «Словесность и торговля». Пыль веков скажут многие и будут неправы, от времени вино не портится, а только набирает градус. Противоречия остались. Нельзя бездумно относиться к вещам крайне важным для российского человека, а уж пережёвывать чужую жвачку и вовсе мерзкое занятие. Никто не мешает литераторам ставить перед собой сверхзадачи. Российский читатель устал от пошлых зрелищ, он ждёт книг, требующих сопереживания. Лицемерный гуманизм порядком наскучил. Произносятся глянцевые слова, которые исподволь, тайно разрушают самое ценное в человеке, основу его личности, его национальность.

Всех судеб не изведаешь. Характер зависит от переживаний, о которых человек узнаёт из литературы. Читая, он примеряет на себя чужую боль. Именно писатель создаёт идеалы, которые потом совершенствуются, но никогда не меняются. Душа соткана из них, малопонятная субстанция, но всем знакомая. В критические минуты настоящий человек отбрасывает доводы разума, это ли не пример! Вспышка, и он бросается в огонь, чтобы спасти чужую жизнь. В голливудских фильмах часто кричат: Бежим отсюда! Спасаем задницы! А славянин говорит: душа гибнет. Разные взгляды, разные миры.

Можно объяснять всё модной психологией, легче не становится. Если поливать человека грязью, то образуется корка. С каждым разом приходится подвергать всё более жестоким пыткам, чтобы получить крик. Римская империя дошла до последней черты, когда молодых женщин насиловали и разрывали на куски звери. «Хлеба и зрелищ!» – требовали плебеи. Англосаксы считают себя преемниками, даже систему мер оставили, как знамя. Идеологи запада стыдливо умалчивают об истинной религии Рима, о богах арены.

Да нет, не может быть, чтобы одна-единственная книга мир уничтожила, не ядерная же бомба! Так и её проклятую сначала придумали, а потом взорвали, и ничего не шелохнулось в душе этого самого пилота, когда жал на кнопку. «Мне никогда не снились кошмары…», «Мы никому не сочувствовали и не о чём не жалели…» – слова членов экипажа, уничтожившего Хиросиму.

Бездумное писательство сродни этой бомбардировке. Современные герои не переживают за погубленные души. Смерть? – что за ерунда, всё во имя гуманизма. «А если убить тебя?» «Нельзя, я ещё не всех негодяев казнил!» «Так, ты сам и есть убийца, разве не так? Ты душегуб, милый, душегуб, и прежде всего, своей собственной души!»

Когда в тексте невозможно отыскать сверхидею, то он производит разрушения подобные ядерному взрыву: душе отказывают в существовании. Кого или что будет спасать человек из пожара, голый экватор? Ведь так получается! На месте души пустота образовалась. Если о ней не говорить, то её и нет вовсе. Если изобретать событий, не задумывается о последствиях, то боги Рима обязательно придут и поселяться в доме, где воспевают основной инстинкт.

Читатель не готов к разговору о беспокойной душе многие скажут. И будут неправы! От вас зависит, дорогие писатели, когда он будет готов и к чему…

[ru69]

А ведь при наличии Интернета, те самые семинарист с художником, которые спали по 4 часа в сутки, могли бы стать неплохими блогерами, а не затевать II-ю мировую.

[oi5]

В Киево-Печерской лавре на COVID-19 заболели еще 20 семинаристов – Кличко

За последние сутки в Киево-Печерской лавре диагностировано заболевание на новую коронавірусну инфекцию в еще 20 семинаристов, сообщил городской голова Киева Виталий Кличко. По его словам, одного из этих семинаристов госпитализированы в Александровской больнице, остальные лечатся в условиях самоизоляции. Всего за минувшие сутки в Киеве заболели 32 человека, среди которых двое медиков, один человек умер. Всего за время эпидемии в столице умерли 23 человека, подтверждено – 1220 случаев заболевания. Предста... Читать дальше: https://oi5.ru/n362959971

[shizolda]

Моя учеба в МГУ началась с речи ректора, который поздравил нас с поступлением в "лучший ВУЗ мира"🤪

На следующий день у нас была лекция по анатомии, которую ведёт Станислав Дробышевский. Я была очень рада, ведь этот человек мой, так сказать, кумир в мире биологии С:

Вчера у нас было три предмета логика, информатика и математика. Логика мне очень понравилась, это жуть как интересно! На информатике(семинар) не было ничего сложного, надеюсь так будет и дальше. А вот математика... Семинарист моей группы одновременно и лектор. Вчера она даже не пришла, просто передала нам контрольную... Я три месяца не открывала математику, что я должна была решить?? Надеюсь дальше будет получше

Пока всё идёт в целом хорошо

[typical-msu-student]

То, чего так сильно ждала

Пока еду на поезде домой, появилось время и желание написать про сессию, которая (о, чудо!) завершилась. Скажу честно, у меня половина предметов закрыто на 3. Плохо ли это? Это идеально! МГУ- это то место, где ты понимаешь, что оценка абсолютно не важна, ты просто радуешься тому, что закрылся, и тебя не волнует, пятерка это или тройка (подсказка: скорее всего, это три). И таких, как ты, 2/3 курса.

Расскажу, насколько жесткой была сессия. Оговорю заранее, что очень многое зависит от препода.

Микроэкономика

Ключевые моменты:

Надо знать достаточно много теории и формул

Моей семинаристке сдать на 4 было несложно

Очень важно работать в течение семестра (балльно-рейтинговая система, ага)

Математический анализ/линейная алгебра

Тут два варианта: или ты пишешь спецвариант(максимальная оценка три), или основной(если тебя допустили)

Спецвар:

Много практики

Нет теории

Очень легко сдать, если ты хоть что-то делал во время семестра

Основа:

Много теории

Сложная практика

Будь готов учить теоремы Лагранжа, Коши, Вейерштрасса, ибо они станут твоими лучшими друзьями

Многие заваливают и в результате переписывают спецвар

Информатика

Вообще не знаю, что тут сказать, если честно. К экзамену надо знать много теории, но она очень легкая(я не ходила на лекции от слова совсем). Экзамен- тест на компьютерах, списать легко. В течение семестра надо писать контрольные нормально, и будет вам счастье.

История

От семинариста зависит ВСЕ. У меня семинарист лайтовый в течение семестра и жесткий на экзамене. Надо знать много теории, разбираться во всем. Кому-то могут поставить автомат(но не мой семинарист). Очень индивидуально, но учить(или хотя бы вникать) советую начать с самого начала семестра.

Ну а я поехала домой на каникулы, отдыхать и набираться сил!

[booksx8]

#Фэнтези Джо Р. Лансдейл - Дорога мертвеца. Руками гнева Юный семинарист Эйрик Магнуссон жаждет овладеть ведовством: управлять мертвыми, наводить мороки и подчинять бесов. А еще – помогать простым людям. Есть только одна трудность – Эйрику предстоит стать священником. Как совместить пасторские обязанности с магией и не попасть при этом на костер? Девушка по имени Диса в маленькой рыбацкой деревушке приручает морское чудовище и узнает страшный секрет, который ломает ее жизнь. Она тоже мечтает о приключениях и колдовстве. Значит, им суждено встретиться. История основана на фольклорных текстах о преподобном Эйрике Магнуссоне – реальном историческом персонаже, священнике и чернокнижнике. https://www.instagram.com/p/CflTUgYNLp_/?igshid=NGJjMDIxMWI=

[porshnevvitalii1962]

...– Третий закачиваем! – дружно  отвечают они, а тот, что выглядит старше, считает нужным  пояснить, – на дьякона пришли экзамен сдавать! – На дьякона – это хорошо! – говорит о. Онисий, – будет у вас духовное звание, зваться будете отцами! – семинаристы рдеют, им такие слова нравятся. А батюшка неожиданно просит,– а вы не сходите  за пирожком для старого священника? Я ларек видел, когда мы шли. У меня без еды   сахар в крови упал, голова кружится! –  Нам нельзя отлучатся, – извиняющимся тоном говорит  семинарист, – вызывают в алфавитном порядке. Если не зайдешь, то всё, неуд, а пересдача  не скоро будет! – А давно начали экзаменацию? Возможно, я опоздал? Я по фамилии, всегда первый ходил!–  упавшим голосом произносит о. Онисий. – Давненько уже! – сообщает семинарист, сожалея о том, что таким известием  огорчает  о. Онисия. Затем, помявшись,  юноша  спрашивает у меня, – как вы думаете, мне заходить на комиссию с распущенными волосами, или собранными? – А  какое   отношение имеют  волосы к возможному  принятию  сана?– удивляюсь я, глядя на его длинную, ниже лопаток, косичку. – Имеют! Митрополит  прогнал   ребят, которые  использовали черную резинку для волос. По его мнению,  это недостойно мужчины, так ходят  женщины. А другим сделал замечание, что с распущенными волосами они выглядят не благоговейно! – говорит  семинарист. – Тогда как же ходить? – недоумеваю я. – Спрятав  ту часть косички, что  ниже шеи, под воротник подрясника! – объясняет  семинарист, – но  в подряснике на территории епархии нам не разрешают, его надевать можно только  в семинарии. И теперь, из-за открытых  волос, я чувствую себя  неловко перед встречей с митрополитом!   Пока я думаю, что посоветовать, мне задает вопрос младший семинарист: – А у меня, зубы не выглядят  коричневатыми? – Что, зубы тоже  надо прятать в подрясник? – не сдержавшись,  язвлю я. – Владыко считает, что коричневые зубы бывают у тех, кто  тайно курит! Это великий грех, курящих не рукополагают! – с сожалением говорит  семинарист.   (at Серпухов, Московская обл) https://www.instagram.com/p/CDYZCryHlQX/?igshid=ah2fwwky8sfe

[kostromanews]

Про масона из Селища, метеорит, Чапаева и первую костромскую газету

Январь в истории Костромской губернии. Kostroma.News представляет новую ежемесячную рубрику ��Исторический календарь». Философ и масон

2 января 1797 года в Селище под Костромой родился Фёдор Александрович Голубинский. На эту путаницу со старым и новым календарём мы обречены, и потому отмечаем юлианское 22 декабря 1797 года по новому стилю как 2 января следующего, 1798 года. В тот день перед Рождеством в Селище родился младенец мужеского полу, записанный в метриках Фёдором. Отец звался Александром Андреевичем, фамилии не имел. Он тогда был псаломщиком костромского Троицкого собора, что в Ипатьевском монастыре. Сын же его получил фамилию в Костромской духовной семинарии при следующих обстоятельствах: «Маленький семинарист с кулаками налетал на большого, который был так смирен и незлобив, что не защищался. Ректора поразило такое незлобие. – «Прозывайся ты с этих пор Голубинским», – сказал он большому семинаристу, которым был Фёдор Александрович». Несмотря на то, что Александру Андреевичу в январе 1806 года пришлось даже взять сына из семинарии домой как неуспевающего по нотному пению, Фёдор Голубинский отлично закончил и семинарию, и Московскую духовную академию, в которой остался преподавателем. Считается основателем отечественной теистической философии. В молодости увлекался масонскими идеями. Они были очень разными, эти масоны. Некоторые считали, что причина всех неурядиц – в устройстве общества, которое необходимо изменить, даже если для этого потребуются революционные потрясения. Другие утверждали, что необходимо изменить самого человека, и путь к этому лежит через его нравственное самосовершенствование. Первые пришли, в конце концов, на Сенатскую площадь. Фёдор Голубинский относился к числу вторых. «Сам человек не может самого себя привести в гармонию и порядок, а хочет поправить других; сам не освободился от страстей, а хочет вне себя устроить порядок» – размышлял Голубинский после восстания декабристов. Знал множество языков, следил за развитием европейской философии, интересовался восточными учениями. Позже писал о счастии «после скитания по системам философским, после кружения в волшебных воздушных замках Пантеизма» вернуться к людям, «в которых с глубокою мудростью соединена жизнь, сокровенная со Христом в Боге». Умер летом 1854 года в Костроме, куда приехал навестить близких. Его могила у церкви Иоанна Богослова близ Ипатия сохранилась. Первые костромские газеты

8 января 1838 года вышел первый номер газеты «Костромские губернские ведомости», а 1 января 1885 года – первый номер «Костромских епархиальных ведомостей». Так что январь можно смело считать месяцем костромской периодической печати. Первые газеты не похожи на современные. Это были небольшие чёрно-белые брошюрки, которые выходили два раза в неделю. Они состояли из двух тетрадок, официальной и неофициальной части. Позже губернские ведомости стали выходить еженедельно, в большом формате. Конец этим изданиям положили события 1917 года. Сегодня мы можем по ним восстановить жизнь губернии и епархии XIX – начала XX веков. Свидетель падения Тунгусского метеорита

10 января 1963 года умер геолог Александр Алексеевич Полканов. Скончался Полканов в Ленинграде, всемирно признанным учёным. А вот родился он в Костроме 13(25) мая 1888 года. В автобиографиях (а позже и в биографических статьях) написано: «Детство прошло в многодетной трудовой семье. Отец работал на текстильной фабрике, принадлежавшей трем владельцам на паях, одним из которых был П.М.Третьяков, создатель знаменитой картинной галереи в Москве». Это правда, но не вся. Если бы в советских документах написать, что отец, Алексей Васильевич, и старший брат Константин на третьяковском предприятии заведовали первый ткацкой, а второй – отбельной фабрикой, учёного могли не спасти никакие заслуги. Между тем рабочие хорошо отзывались об отце («был сердитый, но отходчив», принимал участниц забастовки на работу после увольнения, поддерживал, выписывая премию в трудную минуту). Старший сын был жёстче, его не любили. Александр, младший, ушёл в науку. В 1906 году Александр Полканов с отличием окончил костромскую гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Позже вспоминал, что с особым интересом слушал лекции по минералогии академика Владимира Вернадского. Позже они продолжили знакомство, сохранились письма. В 1909 году Александр Полканов перевелся в Петербургский университет, который окончил в 1911 году. Еще будучи студентом, он начал заниматься исследовательской работой. Во время одной из геологических экспедиций в Сибири стал свидетелем падения Тунгусского метеорита. «Сейчас небо покрыто своеобразной облачностью, с неба льет, и несмотря на это – необычно светло. Так светло, что даже в самой темной комнате можно без света читать мелкий газетный шрифт. Свет не от солнца и не от луны, так как плотная облачность. Свет, видимо, идет от облаков, которые излучают удивительное желто-зеленое, ин��гда переходящее в розовое, свечение...» – записал Александр Полканов в своем дневнике о метеорите. В Кострому Александр Полканов заезжал в 1921 году. Как помощник ректора Пермского университета он «был командирован с научной целью и для приобретения оборудования для Пермского университета в Петроград, Кострому и Мурманск». С этого года жизнь учёного связана с Ленинградом, его университетом и институтами. В Костроме, судя по всему, больше не бывал – воспоминания костромичей о многодетной семье Полкановых могли быть уже опасными. Чапай из кинофильма

18 января (5 января по старому стилю) 1904 года в Саратове родился актёр Борис Андреевич Бабочкин. Будущий Народный артист СССР, Герой Социалистического труда, Лауреат двух Сталинских и одной Государственной премий играл на костромских подмостках в сезон 1925-1926 годов. Только тогда костромичи не подозревали о том, что видят перед собой будущую звезду. К тому времени Борис Бабочкин успел повоевать в по��итотделе 4-й армии Восточного фронта (в составе которой сражалась и дивизия Чапаева), только-только закончил учиться в Москве на актёра и переезжал из одного провинциального театра в другой. Иногда один-два сезона удавалось задержаться в столицах. В годы учёбы более всех своих учителей он почитал Иллариона Певцова, который играл в Костроме в 1906-1907 годах в составе «Товарищества новой драмы», а в следующем году согласился сам возглавить антрепризу. «В 1924-1925 годах я служил в Костроме. Под сценой городского театра жил старик сторож Николай Иванович. Ему было больше ста лет. О его возрасте все в театре знали. Николай Иванович никогда не поднимался на сцену и нашими спектаклями не интересовался. Мы же, молодые актёры, заходили к нему, расспрашивали о старых временах, о старых артистах. «Андреев-Бурлак до сих пор мне три рубля должен, – со злобой сказал как-то Николай Иванович. – Певцов? А как же, помню. Он у нас тут сразу прогорел, и сезон не кончил» – вспоминал Борис Бабочкин в книге «Без скидок на возраст». Карьера Бабочкина пошла в гору после роли Чапаева. Фильм, снятый в 1934-м году братьями Васильевыми, обошёл все экраны страны. Даже в 1950-х годах его показывали в Костроме на экране, растянутом на пожарной каланче. И зрители в сотый раз с волнением ждали: доплывёт или не доплывёт? Актёр дожил до 1975 года, обласканный властью. Много и плодотворно работал как актёр и режиссёр, как театральный педагог. Но для зрителей остался Чапаевым. Создатель уничтоженного льнокомбината

26 января исполняется 150 лет со дня рождения Героя Труда, инженера-изобретателя Ивана Дмитриевича Зворыкина (1870–1932). Уроженец города Мурома Владимирской губернии, он принадлежал к тому же большому и разветвлённому роду, что и изобретатель телевидения. В 1905 году, как и многие представители технической интеллигенции, участвовал в революционных событиях, был арестован, сослан. Освободившись, стал работать по специальности. В 1913 году Иван Зворыкин поступил директором на прядильную фабрику Большой костромской льняной мануфактуры. «Первый раз, взойдя в помещение геклинг машин, я увидел и удивился, что часть рабочих стоит у машин, а часть валяется на очёсе, и я спросил сопровождавшего меня служащего, что это значит. Тот мне ответил: “Это лежаки. Они лежат, а другая часть рабочих стоит у машин. Они станут к машинам, и те лягут. Так и чередуются”» – вспоминал Иван Зворыкин о своих первых впечатлениях. Инженер настаивал на интенсификации труда, введении сдельной оплаты, за что его клеймили большевистские листовки. В советские годы Иван Зворыкин встал на сторону новой власти, разработал новый станок, который совершил переворот в прядении льна. В 1926 году предложил создать предприятие-лабораторию, собрать там оборудование последних разработок, автоматизировать рутинные процессы и сделать более комфортными условия труда. Предполагались ясли, детский сад, жилые дома. Изобретатель не дожил до пуска комбината. Он умер в Костроме 27 июля 1932 года, а урна с прахом была замурована в обелиске на территории предприятия. Льнокомбинат по его проекту построили в середине 1930-х. В 1935 году закончено возведение корпусов, в последующие годы монтировали оборудование. Первую продукцию дали в 1939-м. В годы войны работали только по оборонным заказам. В 2011 году комбинат объявлен банкротом. Теперь на его территории – торговый комплекс. Но и сегодня стоят «зворыкинские дома», как памятник архитектуры эпохи конструктивизма, имя инженера сохраняется как городской топоним.

Следующий выпуск «Исторического календаря» читайте на Kostroma.News 1 февраля. Read the full article

[audioknigi-blog1]

[anecdotesinfo]

Анекдоты - Чтобы ладить с близкими, нужно держаться от них подальше!

Анекдоты – Чтобы ладить с близкими, нужно держаться от них подальше!

Семинарист спрашивает у батюшки: – От кого произошли люди? от Адама и Евы или от обезьяны? Батюшка отвечает: – Верно и то, и другое, сын мой. Ведь Ева мылась без мыла, причесывалась пятерней, маникюр делала зубами, наряды носила фиговые… никакой косметики. Так что она была еще той обезьяной… Почему, если зайти в Интернет пьяным, на утро обязательно обнаружишь установленный Яндекс – бар? – Моя…

[i-happy2020]

New Post has been published on Сказка Каждому!

New Post has been published on https://myhappy2020.ru/?p=24791

#Сказка #Happy2020 #ДедМороз #Поздравления #Видеообращение

Почему русскому человеку плохо за границей?

Даже диссиденты оставались советскими людьми

Можно снять «железный занавес», но нельзя сделать русских – европейцами

Версия для печати

Александр Архангельскийроссийский литературовед, литературный критик, публицист, телеведущий, писатель, профессор Высшей школы экономики

Содержание:

О Викторе Астафьеве

О красноярском семинаристе Максиме

О Валентине Распутине

О диссиденте Анатолии Краснове-Левитине

Об академике Дмитрии Лихачеве

(function(w, n) w[n] = w[n] )(window, 'adfoxAsyncParamsAdaptive');

Тем, кто смутно ощущает приметы «железного занавеса» в нашей сегодняшней жизни, будут интересны воспоминания Жоржа Нива – литературоведа, переводчика русских писателей и христианской литературы. Он стажировался в МГУ в 60-е, бывал в СССР 70-х и не мог не приехать в постперестроечную Россию 90-х. Какой ее увидел филолог-француз, с кем общался, чем советский уклад поражал европейца и почему русским так тяжело было адаптироваться на Западе? Отрывок из книги воспоминаний Жоржа Нива, записанных Александром Архангельским.

Советское уходило медленно и болезненно. Путешествуя по перестроечной России, нужно ��ыло помнить, что свободы передвижения стало больше, а материальных возможностей — меньше. Всюду были длиннющие очереди за бензином, за хлебом, даже в Москве. Казалось, страна вообще не выйдет из этого хаоса. Вышла, к счастью. Но в те времена нужно было изворачиваться — или как минимум иметь блат.

Вот тогда я понял, что такое слава в России, особенно если человека зовут Сергей Юрский. Мне как-то нужно было купить билет на поезд Москва — Ленинград, я отправился в кассы, там были очереди страшные, не пробиться. А когда пробиваешься, тебе довольно грубо отказывают.

Вернулся ни с чем. В тот приезд я остановился у Игоря Виноградова, а Сергей Юрьевич жил в соседнем доме. Мы кинулись ему в ноги: помогите. И он согласился, мы поехали вместе.

Вошли в зал, и вся огромная очередь разом, не сговариваясь, расступилась.

— А, Сергей Юрьевич, пожалуйста, проходите.

И в окошке та с��рашная старуха, которая всех отправляла восвояси, радостно улыбнулась:

— Чем я могу помочь?

Тем не менее странствовал я по новой России много, видел разное — и надежды, и разруху. Огромные проспекты без единой лампочки. Города в непроницаемой тьме.

Как-то в Свердловске, ныне Екатеринбурге, мы с коллегой довольно поздно возвращались от художника Воловича, у которого я купил симпатичную картину (она у меня до сих пор висит, напоминает о той эпохе, когда не было никакого транспорта, никаких такси, ничего не было).

Шли пешком. Вдруг на пустой непроницаемо-чёрной площади появляются трое мужчин, направляются к нам, и мы видим, как из ножей выскакивают лезвия. Кончилось неплохо, мой коллега шепнул мне: “Только молчи, чтобы они не поняли, что ты иностранец”, — и как-то их уболтал. Но эпизод неприятный. Тем более, что когда мы добрались до гостиницы напротив вокзала, старуха-сторожиха не хотела нас пускать, боялась. А вдруг мы воры, вдруг мы тоже разбойники. Пришлось стучать минут пять, прежде чем она смилостивилась и открыла.

О Викторе Астафьеве

Был я в перестроечное время и в Красноярске, встретился с Виктором Астафьевым, побывал у него на даче в Овсянке; зимой он там не жил, поэтому дом не топил. Но мы топили наши внутренности известными жидкостями, как надо в России топить себя, когда нету другого способа.

Он был в хорошем настроении, но проклинал, как всегда, местные власти, коммунистов, мэра. Можно сказать, что это был его стиль жизни.

— Смотрите на реку! Ну что это за река? Кошмар, а не река, сплошное безобразие!

А над Енисеем, несмотря на мороз, стоял густой туман. Мусор плавал, река не замерзала до конца.

В Красноярске мы были на обеде у тогдашнего епископа. Я знал книгу Лескова “Мелочи архиерейской жизни”, а тут убедился, что всё это никуда не делось. Мы пышно обедали за постным, но неимоверно обильным столом, а всё это время в углу стоял молодой человек, в тот день рукоположенный в дьяконы и отправлявшийся в Норильск; он ждал напутственного слова владыки.

Я говорил с ним и почувствовал, что этот бедный дьякон страшится, поскольку уезжает почти навсегда на вечную ссылку, ведь при его денежных возможностях летать из Норильска не получится, и он вновь окажется в Красноярске, только когда владыка ему скажет: вернись.

(function(w, n) []; w[n].push([ ownerId: 210179, containerId: 'adfox_153441603053819802', params: pp: 'h', ps: 'bjcw', p2: 'fkpt', puid1: '7', puid2: '', puid3: '', puid4: '0', puid5: '', puid6: '', puid7: '', puid8: '', puid9: '2' , ['tablet', 'phone'], tabletWidth: 768, phoneWidth: 320, isAutoReloads: false ]); )(window, 'adfoxAsyncParamsAdaptive');

(function(w, n) )(window, 'adfoxAsyncParamsAdaptive');

Тогда же я познакомился с одним семинаристом. Его брат сидел в тюрьме из-за какой-то мелкой кражи — кажется, он украл свитер. И получил шесть лет. Конечно, в Советском Союзе приговоры были чудовищными. Я помню, у меня украли фотоаппарат в ленинградском Доме книги, очень ловко срезали его. А потом вызвали в суд: нашли вора. Его обвиняли в краже фотоаппарата и шляпы одной дамы и тоже дали жуткий срок: пять или шесть лет. За какую-то ерунду. Судья меня пригласил потом поговорить: ну, для него я был таким курьёзом, мол, иностранец, забавно.

— Что вы думаете о нашем советском суде?

— Что я думаю? Как можно за кражу фотоаппарата и шляпы получить такой срок? Две недели максимум.

В общем, мы с судьёй общего языка тогда не нашли — и не могли найти. Зато мне стало понятнее, почему, когда происходила серьёзная авария на дороге, в Советском Союзе люди охотно толпились вокруг, но свидетелями быть не желали. Они понимали, что речь идёт о жизни и свободе неудачливого водителя, который получит 15–20 лет, даже если не до конца виноват в случившемся.

Это меня всегда потрясало. Движение машин было хаотическим, никто вообще правила не соблюдал, но случись авария, и жизнь водителя потеряна, проиграна, система беспощадна. Помогать правосудию в таких условиях подчас невозможно, ты выбираешь между гуманной ложью и жестоким законом.

О красноярском семинаристе Максиме

Тот красноярский семинарист очень хотел познакомиться со мной. Мы (а был я в Красноярске вместе с моим коллегой) назначили ему свидание в профилактории завода “Красная стрела”, довольно далеко, на окраине города. Этот семинарист, звали его Максим, долго добирался до нас автобусом с пересадками, пешком. Наконец дошёл, но ещё одна старуха-сторожиха, на сей раз красноярская, строго держала оборону и Максима не пускала: не положено! И так продолжалось до тех пор, пока коллега не сказал ей твёрдо:

— Вы что, не знаете, что советская власть кончилась?

И старуха заплакала.

Возможно, заплакала она потому, что осознала: советская власть действительно кончилась, и вместе с ней исчезает и власть сторожихи над посетителями профилактория.

А Максима я пригласил в Женеву, в летний лагерь для молодых христиан. Он, однако, не мог приспособиться к новой жизни, к новому окружению, видел повсюду дьявола, разврат — на экране телевизора, на афишах. Что тут сказать? Свобода пропаганды коммерческой иногда бывает омерзительна, ну и что? При чём тут торжество дьявола?

((__lxGc__=window.__lxGc__||'s':,'b':0)['s']['_218347']=__lxGc__['s']['_218347']||'b':)['b']['_662767']='i':__lxGc__.b++;

((__lxGc__=window.__lxGc__||'s':,'b':0)['s']['_218347']=__lxGc__['s']['_218347']||'b':)['b']['_662761']='i':__lxGc__.b++;

Но убеждать Максима было бесполезно; я понял, что ему необходимо как можно быстрее вернуться на родину. Он никогда не привыкнет, не встроится в другой контекст. И он далеко не единственный. В советское время были люди, они есть и сегодня, которые не могут по-настоящему принять наш образ жизни, им нужен только русский мир — и чужд любой другой, и я это понимаю.

О Валентине Распутине

Вот Валентин Распутин, которого я тоже переводил, — он был человеком чутким и уязвимым. Во всех отношениях. Я очень люблю его прозу, его талант, внешне скромный, но богатый внутренне. В позднее брежневское время его пригласили в Нью-Йорк, где потащили на пресс-конференцию.

Ну, естественно, это американская пресса, жёсткие вопросы. Как обстоят у вас дела с правом на изучение иврита? На евр��йскую эмиграцию? (Это было время отказников.) Он растерялся, не мог отвечать. И решил, что стал жертвой каких-то профессиональных русофобов, которые хотят выставить его главным советским антисемитом.

Конечно, это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Есть такой тип русского человека, который мы называем “русский европеец”. А он был именно что русский неевропеец. Он не мог ощущать себя счастливым в Европе, пересекая родную границу.

О диссиденте Анатолии Краснове-Левитине

Или совсем другой, казалось бы, человек, диссидент Анатолий Краснов-Левитин, который эмигрировал в 1974-м, а потом поселился в Швейцарии. С ним мне было очень интересно поговорить, поскольку он историк обновленчества, и благодаря ему я немножко лучше стал понимать это церковно-политическое движение двадцатых годов.

(function(w, n) w[n] = w[n] )(window, 'adfoxAsyncParams');

Но Краснов-Левитин тоже был глубоко несчастен на Западе. Ну, полное незнание языков. И неумение-нехотение учить их. Затем жизнь в Люцерне. Это красивый город, где разворачивается сюжет великого рассказа Толстого. Но любоваться красотами там было можно, а вести ночные разговоры на манер русских мальчиков нельзя, не с кем. Так что он говорил по телефону с другом в Австралии. Говорил часами. В то время не было скайпа, мобильной дешёвой связи тоже не было.

И хотя протестантская церковь регулярно выплачивала ему неплохое пособие, он всегда был в долгах.

Я его спрашиваю:

— Ну как же так? На что вы тратите?

Отвечает:

— Вы знаете, телефон здесь очень дорогой.

Продолжаю расспрашивать, узнаю про эти ночные звонки в Австралию, советую:

— Знаете, это надо прекратить. Телефон в Австралию действительно разорит вас, и не останется ничего ни на картошку, ни на хлеб насущный.

Бесполезно. И он в конце концов покончил с собой. Это не стопроцентно доказано, но, скорее всего, дело обстояло именно так. Была буря на озере. Он отправился в самый конец пирса и, судя по всему, бросился в воду. Абсолютно фрейдовский случай полной неадаптации к Западу.

Об академике Дмитрии Лихачеве

Особый случай — Дмитрий Сергеевич Лихачёв; он чувствовал современный мир, многое в нём принимал, никогда от него не прятался, но иногда просто не хотел преодолевать внутренний барьер. Я долго его убеждал, что ему стоит съездить в Японию. Он упирался как мог, но в конце концов удалось найти довод.

— Дмитрий Сергеевич, как вы посмели написать книгу “Поэзия садов”, не ознакомившись с японскими садами? Это всё-таки абсурд. Вы прекрасно знаете английские парки, французские парки, Петергоф. Ну а сады в Киото? А сады дзен?

— Ну хорошо, я готов, но не могу лететь туда без дочери.

— Они пригласят вас с дочерью.

Авторская статья

Заказать видеообращение Деда Мороза

ВКонтакте. Новогодняя сказка каждому

Источник