alckslmv93-blog

[alckslmv93-blog]

1. Полчаса до прибытия поезда

Я думаю, что чем человек взрослее, тем хуже ему дается просыпаться по утрам. Мне кажется, что взрослым становится хоть немного, но тяжелее вставать с кровати каждый следующий день. Я так думаю, потому что, например, ранним утром, когда я иду в школу, не вижу ни одного улыбающегося взрослого. И еще, по-моему, ближе к вечеру взрослые, становятся если не более приветливыми, то менее брюзгливыми (но в этом я не уверен).

Пару месяцев назад мне исполнилось 12, и просыпаюсь я так же легко, как в детстве. Стоя на перроне в половине пятого утра, мы с Исидой громко и живо общаемся, смеемся и о чем-то шутим. Наши лица, пусть сонные, излучают радость: радость встречи, неожиданной поездки на поезде, радость нового дня, в конце концов. Лица взрослых, напротив, - грязно-серые, их черты, мне кажется, минута за минутой оползают, спускаясь все ниже, пока не становятся до неприятия печальными.

Я понимаю, что сегодня тот день, когда ни у кого из взрослых просто не может быть хорошего настроения. Виной тому, не столько по-спартански ранний подъем (вчера мама просила меня поставить будильник на 4 утра), сколько, как уже пару раз выразилась моя тетя, "стремительно нагрядающая оконщИна деда Камбулата". Я искал слова "нагрядающая", "оконщина" и "Камбулат" в словаре, но ничего не нашел. И вот Исида - уже на вокзале, за полчаса до прибытия поезда - говорит мне, что наш дед, Камбулат, умирает, и мы едем к нему, чтобы попрощаться. Срочность поездки, говорит она, обуславливается тем, что попрощаться мы можем и не успеть. Она говорит, цитируя Альберта, своего отчима, что старик Камбулат "держится на волоске". Она считает, что все это, должно быть, нервирует взрослых, хотя она "не то чтобы сильно переживает".

Ей 15 лет, и родители (мать и отчим), сколько я их помню, разговаривали с ней как со взрослой: холодно, мало что утаивая. Для примера, мне сказали, что дед "слегка приболел", и мы едем "помогать ему по хозяйству". Камбулат живет один, в большом доме на озере, и я, в глубине души понимая, что на самом деле означает "нагрядающая оконщина", все равно осмелился взять с собой плавки.

Поезд еще не подали, все пути кроме третьего (скорый поезд Санкт-Петербург - Самара) стоят пустые и упираются прямо в небосклон. Время от времени над вокзалом возникает гнусавый голос женщины-информатора. Наш поезд прибудет на четвертый путь. На перроне пахнет подсолнечным маслом, металлической стружкой и - особенно сильно - потом, хотя людей на вокзале не так много. Исида говорит, что потом тут пахло еще до вокзала и смеется. Я тоже смеюсь, хотя шутку, как мне кажется, понимаю не сразу.

"Так воняло, что построили вокзал вокруг запаха пота" - говорит она.

"А пот никуда не делся, так и воняет до сих пор!" - добавляю я.

"Скорый поезд "Москва Потная - Вонь Вокзальная" прибудет на первый путь!" - Исида передразнивает информатора, зажимая пальцами нос.

"А пока на вокзале будет вонять!"

Мы громко смеемся. Моя мама, увлеченная взрослыми беседами в сторонке от нас, реагирует, видимо, на слово "вонять", неодобрительно цокает в нашу сторону и снова отворачивается.

Исида замечает маленького смуглого мальчика, лет 6. Он стоит на самом краю платформы, один. У него узкие глаза, пухлые щеки и черные сальные волосы. Мальчик крутит головой из стороны в сторону, плачет и кричит. Разбирать, ЧТО он кричал - было бессмысленно (сам мальчик, думаю, не понимал, где он находится и что с ним происходит), куда важнее было понять - ПОЧЕМУ.

Наверняка малыш потерял свою маму. Я подумал, что мальчик, если так и будет крутить головой, непременно упадет на рельсы - уж слишком близко к краю платформы он стоит. Я хочу высказать опасения Исиде - но вот. она уже рядом с мальчиком, опускается на корточки и берет за плечи, видимо, пытается его успокоить.

Я подхожу ближе, и рассматриваю мальчика внимательнее: нос картошкой, оттопыренные уши, грязные ногти. На ресницах - крупные слезы.

- Ты потерялся? Малыш, где твои родители? - спрашивает его Исида. - Ты знаешь, где твои родители? Мальчик, где твоя мама?

Мальчик не отвечает, только сопли пузырятся в ноздрях. Я говорю Исиде, что малыша надо сдать милиции, мол, пусть дальше с ним разбираются они. Добавляю, что видел где-то неподалеку пункт охраны. Исида встает с корточек, и ничего не говорит в ответ, только смотрит в упор - и так колюче, что мне становится неприятно.

Исида на 3 года старше и приходится мне троюродной (или, как говорит мама, "может, даже пятиюродной") сестрой. Еще не так давно, мы были соседями и много времени проводили вместе - но потом ее родители купили квартиру побольше, переехали, и видеться мы стали куда реже, чем мне бы хотелось.

Живя по соседству, бОльшую часть времени мы проводили в ее огромной детской комнате: играли в видеоигры, прыгали с кровати на кровать, допоздна смотрели телевизор. Гостить у Исиды было весело: ее родители не мешали нам развлекаться, потому что (по словам моей мамы) «были безответственными, и им не было до нас никакого дела».

Случались такие вечера, когда ее безответственные родители уезжали и возвращались только на следующий день, редко не раньше обеда. В такие вечера у Исиды было особенно хорошее настроение, ведь она оставалась "за главную" , и мы, конечно же, играли так долго, как хотелось.

В один из таких вечеров, когда ее родители, надушенные, причесанные и одетые с иголочки, закрывали за собой дверь на ключ, мы играли в "Полицейского и преступника". Суть игры заключалась в том, что один из нас (полицейский) допрашивал другого (преступника). Полицейскому разрешалось использовать "методы давления", адаптированные из американского кино: можно было светить преступнику лампой в лицо, повышать голос, постоянно говорить «мать твою!» и (понарошку) распускать руки. Преступнику же в ответ следовало вести себя нарочито нахально, огрызаться и смеяться, постоянно повторяя, что он «ничего не расскажет копу».

В тот вечер я был преступником, а Исида - копом. Не на шутку разыгравшись, мы давились собственным смехом - каждая реплика, даже глупая и неуместная, гарантированно вызывала истерический хохот. На волне истерического веселья, Исида выбежала из комнаты и минутой позже вернулась с мотком веревки. Она крепко связала меня по рукам и ногам и примотала меня грудью к спинке стула, на котором я сидел.

Тогда я отчетливо испытал новое для себя чувство: сердце часто забилось, голова закружилась, щеки налились кровью. Тело будто парализовало и на миг мн�� даже показалось, что я онемел, ослеп и оглох, одновременно стремительно теряя ощущение себя в пространстве комнаты. Исида сидела напротив, ее лицо совсем близко к моему. От ее тела исходил отчетливо различимый аромат - пахло чем-то терпким и сладким, а не ромашковым мылом, как обычно. Новый запах опьянил меня, дышать стало тяжело.

Мы перестали смеяться. Когда я подумал, может ли быть такое, что сейчас она испытывает то же возбуждение, что и я - она стянула с себя футболку. На ней был белый кружевной лифчик - крохотный, кукольный, но очень элегантный (может даже, излишне). Чашечки придерживали уже набухшую грудь - тоже белую и маленькую.

Мы долго сидели друг напротив друга, молча и неподвижно: я - привязанный к стулу, и она - в коротких шортиках и в белом лифчике. Ее каштановые волосы растрепались, губы налились краской, а дыхание было глубоким, тяжёлым - я наблюдал как поднималась и опускалась ее грудь, и, тогда впервые, мне удалось, если не ухватить, то коснуться чего-то недосягаемого.

На этом все закончилось: она оделась, развязала меня, мы собрали разбросанные игрушки и прибрались. Не знаю, вспоминает ли она о том случае так часто, как я - думаю, вряд ли. Сам я то и дело прокручиваю в голове тот вечер, пытаясь ощутить то возбуждение - когда предельное нервное напряжение, словно по волшебству, раскалывает тебя мощным потоком электричества, топит в себе, переливается через край.

Даже сейчас, пока Исида внушает мне, что ребенка надо вернуть прямо в руки родителям, избегая милиции, я не могу не думать о том вечере, о белой груди и сладко-терпком аромате.

Собравшись с мыслями, я решаю отвлечься и, наконец, поговорить с узкоглазым малышом, но не могу его приметить. Исида поворачивается ко мне спиной и тоже оглядывается. Малыш исчез.

Оглядываясь, мы заметили, быстро приближающуюся сутулую женщину, окутанную в черную шаль. Ее лицо напугало меня: отрешённое, морщинистое и очень злое. Подойдя вплотную, женщина начинает кричать на нас - она кричит так громко, что слюни разлетаются в стороны. Рот женщины, полный золотых зубов, источает тошнотворный аромат гнили.

Когда женщина хватает меня, остолбеневшего от стража, за ухо, Исида ударяется бежать и зовет на помощь. Я не успеваю понять что произошло - женщина в шали выпустили мое ухо из пальцев (очень больно) и кубарем катится по пыльному асфальту. Подняв мокрые от слез глаза, я вижу маму и догадываюсь, что, должно быть, именно она высвободила меня и сбила с незнакомку с ног, вступившись за меня.

Женщина поднимается и плюет на землю, рассыпаясь, как мне показалось, в проклятиях (она говорила на незнакомом мне языке) - теперь, когда ее гнилой рот перекошен в ярости, и мутные желтые глаза налиты кровью, она выглядит более зловещей и в сотню раз более пугающей. Разогнавшись, она набрасывается на мою мать, и я в ужасе пячусь назад, не решаясь оторвать взгляд от земли.

Схватка продолжается меньше минуты (хотя мне показалось, что тянулась эта минута целую вечность) - услышав вдали крик ребёнка (МАМА!), женщина ретируется. Теперь мы его заметили, малыш все этл время стоял двумя путями левее, спрятавшись за киоском. Напоследок женщина оборачивается и грозит моей маме кулаком, хищно сверкая золотыми зубами, а потом летит к своему птенцк, широко расправив шаль за спиной. Как подбитая ворона. С черными крыльями и золотыми зубами.

Я наконец решаюсь взглянуть на маму. Ее лицо расцарапано, губа вздулась, из носа течет тоненькая струйка крови. В глазах матери я не вижу испуга, зато могу отчетливо разглядеть недовольство. Она говорит, что разочарована и не ожидала, что ее сын так себя поведет.

- Как? - спрашиваю я.

"Как маленький трус", наверняка, ответила бы она, если бы всеобщее внимание не привлек утробный гудок поезда, прибывшего на четвертый путь.