classical1970

[classical1970]

[classical1970]

EdieEdieEdieEdieEdie! He was nine years old, but it was a family joke now, his traditional greeting, his love song to her; and he sang it out across the yard just as he always did, as she stepped out upon the porch on that last afternoon she ever saw him.

“Come give the old girl a kiss,” she called to him. But though he usually liked having his picture made, sometimes he was skittish about it—came out a red-headed blur, sharp elbows and kneecaps scrambling to get away—and when he saw the camera around Edie’s neck he was off and hiccuping with laughter. “Come back to me, you scamp!” she called, and then, on impulse, she’d raised the camera and snapped it at him anyway. It was the last picture that they had of him. Out of focus. Flat expanse of green cut at a slight diagonal, with a white rail and the heaving gloss of a gardenia bush sharp in the foreground at the edge of the porch. Murky, storm-damp sky, shifting liquescence of indigo and slate, boiling clouds rayed with spokes of light. In the corner of the frame a blurred shadow of Robin, his back to the viewer, ran out across the hazy lawn to meet his death, which stood waiting for him—almost visible—in the dark place beneath the tupelo tree. ————

Days later, lying in the shuttered room, a thought had flickered across Charlotte’s mind beneath a mist of pills. Whenever Robin was going anywhere—to school, to a friend’s house, to spend the afternoon with Edie—it had always been important to him to say goodbye, in tender and frequently quite prolonged and ceremonious ways. She had a thousand memories of little notes he’d written, kisses blown from windows, his small hand chattering up and down at her from the backseats of departing cars: goodbye! goodbye! When he was a baby, he’d learned bye-bye long before hello; it was his way of greeting people as well as leaving them. It seemed particularly cruel to Charlotte that there had been no goodbye this time. She had been so distracted that she had no very clear recollection of the last words she’d exchanged with Robin, or even of the last time she’d seen him, when what she needed was something concrete, some small final memory to slip its hand in hers and accompany her—sightless now, stumbling—through this sudden desert of existence which stretched before her from the present moment until the end of life.Half-mad with pain and sleeplessness, she’d babbled on and on to Libby (it was Aunt Libby who had got her through that time, Libby with her cool cloths and her aspics, Libby who had stayed awake with her all night for nights and nights, Libby who had never left her side, Libby who had saved her); for neither her husband nor anyone else was able to offer her the flimsiest solace; and though her own mother (who to outsiders appeared to be “taking things well”) was unchanged in her habits and her appearance, still going bravely about the business of the day, Edie would never be the same again. Grief had turned her into stone. It was a terrible thing to see. “Get out of that bed, Charlotte!” she would bark, throwing open the shutters; “here, have some coffee, brush your hair, you can’t lie around forever like this”; and even innocent old Libby shuddered sometimes at the brilliant coldness of Edie’s gaze as she turned from the window to regard her daughter lying still in the dark bedroom: ferocious, pitiless as Arcturus.

“Life goes on.” It was one of Edie’s favorite sayings. It was a lie. These were the days when Charlotte still woke in a drugged delirium to get her dead son up for school, when she started from bed five and six times a night calling his name. And sometimes, for a moment or two, she believed that Robin was upstairs and it was all a bad dream. But when her eyes adjusted to the dark, and the hideous despairing litter (tissues, pill bottles, dead flower petals) strewn across the bed table, she began to sob again—though she had sobbed until her ribcage ached—because Robin wasn’t upstairs or any place he’d ever come back from again. He’d stuck cards in the spokes of his bicycle. Though she hadn’t realized it when he was alive, it was by their rattle that she’d kept track of his comings and goings. Some child in the neighborhood had a bicycle that sounded exactly like it and every time she heard it in the distance her heart vaulted up for a soaring, incredulous, gorgeously cruel moment.

Had he called for her? To think about his last moments was soul-destroying and yet she could think of nothing else. How long? Had he suffered? All day long she stared at the bedroom ceiling until the shadows slid across it, and then she lay awake and stared at the glow of the luminescent clock-dial in the darkness.

“You’re not doing anybody in the world any good lying in the bed crying all day,” said Edie briskly. “You’d feel a lot better if you put on some clothes and went and had your hair fixed.”

In dreams he was evasive and distant, withholding something. She longed for some word from him but he never met her eyes, never spoke. Libby, in the worst days, had murmured something to her over and over again, something that she hadn’t understood. We were never meant to have him, darling. He wasn’t ours to keep. We were lucky he was with us for as long as he was.

And this was the thought that came to Charlotte, through a narcotic fog, that hot morning in the shuttered room. That what Libby had told her was the truth. And that, in some strange way or other, ever since he was just a baby, Robin had been trying to say goodbye to her all his life.

————

[classical1970]

[classical1970]

JOHN CAGE: 10 RULES FOR STUDENTS AND TEACHERS (Set of guidelines that emphasize experimentation, self-discipline, and embracing the creative process. These rules were originally written by Sister Corita Kent in 1967)

Rule 1: Find a place you trust, and then try trusting it for awhile.

Rule 2: Pull everything out of your teacher.

Rule 3: Pull everything out of your students.

Rule 4: Consider everything an experiment.

Rule 5: Be Self Disciplined - this means finding someone wise or smart and choosing to follow them. To be disciplined is to follow in a good way. To be self-disciplined is to follow in a better way.

Rule 6: Follow the leader. Nothing is a mistake. There is no win and no fail. There is only make.

Rule 7: The only rule is work. If you work it will lead to something. It is the people who do all the work all the time who eventually catch onto things.

Rule 8: Do not try to create and analyze at the same time. They're different processes.

Rule 9: Be happy whenever you can manage it. Enjoy yourself. It is lighter than you think.

Rule 10: “We are breaking all the rules, even our own rules and how do we do that? By leaving plenty of room for X qualities.”

Helpful Hints: Always Be Around. Come or go to everything. Always go to classes. Read everything you can get your hands on. Look at movies carefully and often. Save everything - it may come in handy later!

[classical1970]

Музыка, звучащая в магазине «Забытый аккорд», охватывает собой все мысли о «Подзорной трубе». Звучание у нее прозрачное, струящееся, призрачное, гипнотическое… до глубины души знакомое. Луиза стоит зачарованная, словно окунувшись в поток времени.

— Я знаю эту музыку, — говорит она продавцу, который наконец спрашивает, все ли с ней в порядке. — Но что это, черт меня возьми?

— Простите, это по заказу, не для продажи. Вообще-то мне не следовало ее проигрывать.

— Ах да! — «Первым делом первое». — Я звонила вам на прошлой неделе. Меня зовут Рей, Луиза Рей. Вы сказали, что сможете найти для меня одну малоизвестную пластинку, секстет «Облачный атлас», сочинение Роберта Фробишера. Но оставим это на время, эта пластинка мне тоже нужна. Она мне просто необходима. Вы должны знать это чувство. Что на ней?

Продавец протягивает руки, подставляя запястья для воображаемых наручников.

— Секстет «Облачный атлас» Роберта Фробишера.

[classical1970]

[classical1970]

What a privilege to be tired from work you once begged the universe for. What a privilege to feel overwhelmed by growth you used to dream about. What a privilege to be challenged by a life you created on purpose. What a privilege to outgrow things you used to settle for.

[classical1970]

[classical1970]

Проверка реальностью. Как слабая этнография позволяет описывать кризисный мир:

Последние пять лет служат хорошей иллюстрацией для идей и дают нам возможность этот сложный мир не просто почувствовать, а буквально раствориться в нём. Ковид, война, слетевший с катушек мир сильных людей — всё это открывает для нас возможность познавать этот мир, войдя в другую, не парадную дверь. Этот чёрный ход пролегает через уязвимость, которая не просто абстрактно осознается, но вменяется нам в опыт, вмешиваясь в нашу реальность, дефрагментируя её, доказывая, что линейные модели трещат по швам. Но как такой сложный и распадающийся мир можно исследовать? Разве могут здесь работать привычные методы и схемы познания?

Автоэтнография и слабое мышление

«За этими новыми двумя месяцами предыдущие 10 в контейнере остаются лиминальными. Всякий раз, когда сейчас спрашивают «давно ли ты в Германии» мне сложно это определить. Технически уже вот год, но фактически и аффективно 10 контейнерных месяцев слепились в одну точку, в которой так много всего происходило, и в которой ничего не было, глядя отсюда. Предельно насыщенная пустота, которая перестала кровоточить, как только мы из неё выбрались <...> Но сейчас у меня есть эти записи, которые подтверждают, что всё это — было. Это не показалось и действительно случилось со мной и с нами. Этот формирующий опыт нам удалось пройти вместе и многие вещи значительно переопределились благодаря нему. Из контейнера мир устроен немного иначе, чем из любой другой точки за его пределами» Это цитата из моего дневника от 21 июля 2024 года. В тот день прошёл ровно год, как мы переехали в Германию и два месяца с тех пор, как мы с семьёй перебрались из контейнера в лагере беженцев в квартиру. Сегодня, спустя ещё один год, я могу только подтвердить написанное.

В этой цитате меня больше всего задевает констатация беспамятства: каким бы радикально сложным ни был наш опыт, в итоге он превращается просто в обрывки фраз и воспоминаний, в которые трудно поверить. Рефлексия прожитого опыта и его проживание в моменте — кардинально разные случаи. Рефлексия отдаляет нас от ощущений и состояний, того аффективного контекста, который в значительной степени влияет на то, что мы называем реальностью. Для того, чтобы не упускать этот слой, социальные исследователи изобрели автоэтнографию, которая позволяет описывать мир изнутри состояний и ощущений наблюдающего, через его собственный опыт. Мир становится познаваемым через тело, через аффект, через конкретность переживания, а не через абстрактные концепции.

Моя автоэтнография уязвимости¹ запустилась спонтанно, в очереди в медицинский кабинет в общежитии для украинцев, где мне нужно было подтвердить прививки дочери. Я просто достал телефон и стал записывать то, что происходит вокруг. Без цели. Это была попытка ухватить ускользающее. Внутри своей автоэтнографической практики я фиксировал изменение опыта, бессилие, беспомощность, неспособность к действию, переопределение мира. Спустя время я стал читать других авторов и узнал, что автоэтнография может быть и другой: злой, сильной, претендовать на истинность, стремиться переобустроить мир под наблюдающего. Но такая позиция плохо соотносилась с моим собственным опытом.

Исторически, примерно в одно время с автоэтнографией появилась концепция «слабого мышления». Её предложил итальянский философ Джанни Ваттимо. Центральный тезис его идеи — отказ от претензий на абсолютную истину и силу. Это философский проект, который признаёт ограниченность человеческого познания и делает эту ограниченность осознанной и проживаемой. Слабое мышление не стремится подчинить мир себе, а пытается найти способы сосуществования с тем, что не поддаётся контролю. Здесь слабость — это не оппозиция силы, а этический выбор. Про эту концепцию мы много говорили в нашем модуле «Слабость» внутри сообщества «Круг», но интуитивно похожие принципы я сформулировал для себя в попытках справиться с собственной растерянностью и убеждённостью институтов в новой временной жизни, явившейся в лагере.

Субъектность вещей

В контейнере я столкнулся с тем, что вещи начинали обладать волей. Они не просто окружали меня — они формировали мой опыт жизни, становились медиумами памяти и в буквальном смысле объясняли как именно мне стоит жить внутри них, и вместе с ними: робот-пылесос, продолжающий убирать старую тбилисскую квартиру в только что полученном жилье в Майнце; проигранная битва за чистоту, которую я вёл с контейнерным бытом; сам контейнер, который обжил меня, заставив, в некотором смысле, притащить в него книжный шкаф Billy, монстеру и расстелить ковры.

Объектно-ориентированные философы предлагают рассматривать вещи как самостоятельных акторов, действующих и влияющих на мир так же, как и мы. Грэм Харман пишет о том, что объекты всегда превосходят наше знание о них, что у них есть «тёмное» измерение, которое ускользает от прямого наблюдения.

Здесь я хотел бы вспомнить ещё двух мыслителей. Бразильский антрополог Эдуардо Кон в работе «Как мыслят леса» показывает, что ландшафт может учить людей мыслить, что деревья, животные, экосистемы обладают собственными формами интеллекта, которые не сводятся к человеческому разуму. Австралийский исследователь Тайсон Янкапорта в книге «Разговоры на песке» описывает концепцию «аборигенного мышления» как способ познания, который не разделяет мир на субъекты и объекты, а рассматривает всё как взаимосвязанную сеть отношений. В этой логике камни, растения, предки, технологии — все являются равноправными участниками од��ого процесса мышления.

Документалистика и artistic research

Многолетний опыт работы документалистом для социальных некоммерческих организаций и на территориях, где недавно произош��а катастрофа, дал мне ещё одну важную модальность — не критический подход к описанию происходящего. Встречаясь с людьми, здесь и сейчас проживающими опыт уязвимости и смерти не остаётся иных вопросов, кроме онтологических. Эти предельные формы неопределённости, которые люди проживают сами или (что ещё хуже) рядом со своими страдающими близкими, создают для нас, наблюдателей, пространство, где никакой подвергающий сомнению вопрос не имеет смысла. В этих условиях ты должен переходить на их сторону и оставаться в этом пространстве онтологического.

Одной из идей Хармана становится познание мира через искусство как методологический инструмент. Метафора для него становится возможностью для человека увидеть и понять не-человека. Харман даже ссылается на систему Станиславского: чтобы сыграть персонажа, актёр должен стать им, должен найти способ воплотить его изнутри, а не просто изображать снаружи.

Очень схожим образом работает artistic based research, задача которого часто состоит не в том, чтобы описать происходящее и логически его объяснить, сколько в том, чтобы подойти к реальности феноменологично, представив её, изобретя её логику и правила, метафоризировав её. Такой подход позволяет оставаться одновременно и в поле академических концептуализаций, и в зоне неконтролируемого. В моём словаре есть метафора «Золотого дракона», который может прилететь и вознаградить тебя за поиски, а может спалить всё дотла, разрушить. Очень средневековый, до-модерный образ дракона, который не подлежит твоему контролю, но который готов тебе открыться, если ты к этому готов. Почти такой же как гиперобъекты Мортона, которые, правда, уже скорее за-модерные.

Слабая этнография

«Тёмные философы» констатируют непознаваемость мира до конца. С одной стороны, это даёт нам возможность принять неопределённость мира, а с другой — позволяет жонглировать разными концепциями для его описания. Собственно, таким лоскутным способом Харман выводит свой «четвероякий объект».

Если позволить себе смелость и принять тезисы объектно-ориентированных мыслителей, тогда из всего этого личного, прожитого, осмысленного опыта и идей, описанных выше, проступает концепция «слабой этнографии». Она заимствует у слабого мышления отказ от истинности и позиции силы, у автоэтнографии — внимание к собственному опыту как источнику знания, у объектно-ориентированной философии — признание агентности нечеловеческих акторов, у кризисных документальных практик — адвокативность и не критичность. Слабая этнография, таким образом — это не метод в строгом смысле, а скорее аффективный регистр и способ быть в мире, где разрыв — это условие существования, а феноменологический поиск — возможность его познавать. Слабая этнография позволяет наблюдать за людьми и не-людьми, описывая мир в критическом состоянии.

[classical1970]

[classical1970]

Я не в силах предвидеть, что принесут Шерон и Питеру годы совместной жизни, что ждут их впереди, но любые супружеские отношения могут и должны развиваться, эволюционировать. Не тревожьтесь понапрасну и не отвергайте возможность перемен. Будьте неизменно терпеливы и добры друг с другом. Жизнь долгая, и порой грелка, заботливо поданная холодным зимним вечером, значит много больше, чем некий экстравагантный жест. Не забывайте и о благодарности, особенно за то, что обычно воспринимается как само собой разумеющееся. Определяйте суть проблемы сразу, как только она возникает, и помните, что гнев испепеляет. И если когда-нибудь ты, Питер, почувствуешь, что ведешь себя как осел… - (жених смущенно улыбается), вспомни, что искренние извинения не унижают того, кто их приносит. Ошибки и заблуждения учат нас в дальнейшем правильно выбирать свой путь. 

Интересно, какую оценку поставила бы преподобная Одри Уизерс нашим с Холли отношениям? Троечку с плюсом? Двойку с минусом?

- Ну когда уже дядя Питер будет с ней целоваться? - раздается детский голосок.

Все смеются.

Прекрасная идея! - Судя по всему, преподобной Одри Уизерс очень нравится ее работа. - Давай-те же перейдём к этой, самой лучшей части свадебной церемонии!

[classical1970]

[classical1970]

Альпы тут, Альпы там, тут Альпы, там Альпы, всюду, всюду Альпы-Альпы. Изломанные, зубчатые, бело-голубые, бело-сиреневые, бело-белые, изрезанные выступами скал, опушенные заснеженными лесами…

Вдыхаю полной грудью морозный воздух и вымарываю из окружающего пейзажа все признаки современности. Самолет в лучах заходящего солнца – долой. Огни Ла-Фонтен-Сент-Аньес в шестистах метрах ниже – выключить. Шале, колокольню, дома с островерхими крышами, похожие на деревянный макет деревушки, игрушку моего детства, – стереть. Приземистое здание лыжной станции Шемей, отвратительную бетонную блямбу в стиле семидесятых, кофейню с грабительскими ценами и круг смотровой площадки, где стоим мы, четверо студентов Хамбер-колледжа, – снести. Вагончики фуникулера, доставляющие нас, лыжников, на склоны, и кресельные подъемники канатной дороги к вершине Паланш-де-ла-Кретта – ффух! – сдуть порывом ветра. Сорок, пятьдесят или шестьдесят лыжников, скользящих по пологой синей трассе или чуть дальше, по более крутой и опасной черной. Лыжники? Какие еще лыжники? Я никаких лыжников не вижу.

Теперь здесь настоящее средневековье. Интересно, а деревушка Ла-Фонтен-Сент-Аньес тогда уже существовала? Гм, а вот эта худышка в мятно-зеленом лыжном костюме, там, у перил, курильщица, как все француженки – похоже, курение у них входит в школьную программу, – вот она пусть остается. В конце концов, каждому Адаму нужна Ева.