i-rube

[i-rube]

море (мягко лижет берега).

город-курорт Анапа, 01-10 февраля 2025. снято Зоркий-4 + Юпитер-8, плёнка Fujicolor 200/36

[i-rube]

Омут.

Всё – что дашь, что отберёшь –

Воспою, мой острый нож!

В омуте моих глубин

Ты уют найдёшь один.

Ни волнений, ни тревог

Не пу��у на наш порог:

Голосом уставших дней,

Убаюканных ночей

Заморочу и засплю,

В колыбели схороню

Твою тайну, твой обет.

За окном пусть брезжит свет,

Ты же спи, уються! Тише ж!

Что отдашь и что отнимешь –

Отпою всё! Ты один

В омуте моих глубин.

[i-rube]

Бы...

Моё завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня.

В.Ерофеев «Москва-Петушки»

Каким же оптимизмом можно тогда накачать воздушный шар своей жизни, стряхнув едкую горечь утрат, исчезновений…

Е.Ржевская «Знаки Препинания»

Решив раз и навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни, я сделаю огромную фотографию – в половину стены. Твою фотографию.

И повешу её на самом видном месте. И день за днём буду заклеивать её. Уличными объявлениями из разряда «продам-сниму». Маленькими рекламными стикерами. Наклейками из пачек с продуктами с пометкой «сюрприз внутри». Фотокарточками друзей. Присвоенными (да, да, нагло взятыми без разрешения – украденными) фотокарточками незнакомцев. Политическими агитационными бумажками. Товарными чеками. Выписками по карте… Всяким мелким мусором, ежедневно скапливающимся в карманах, – заклеивала бы твой портрет настенный.

Пожалуй, я бы даже из этого сделала какой-то ритуал. Например, выключала электрический свет, зажигала свечи. В одной руке непременно держала бы бутылку с алкоголем (шаманы ведь тоже употребляют свои особые отвары да настои – совсем не такие уж безобидные, как может представляться). 

Музыка звучала бы… уж и не знаю – какая. Наверное, что-то из твоих записей. Или треки, прослушивание которых неизменно напоминало бы мне о тебе: песня, звучавшая по кругу всю летнюю ночь, когда было совершенно не до сна; или песня, которой я начинала и наполняла каждый свой день в те месяцы, когда верила в твоё возвращение; или песня, в которой кричала боль оставленной женщины; а, возможно, песня со словами, отражавшими твоё (мне так казалось) состояние – «может быть, хватит уже сожалеть обо мне?». Каждый день я бы ставила новый трек. И хватило бы их на год – или два – или больше (меньше?).

Отхлёбывая прямо из зияющего дула бутылки большими глотками (жадными – будто последними, будто сейчас отберут!), я бы – возможно – нечаянно размазывала свой дневной макияж по лицу такими неожиданными слезами. Розовые тени (или – чёрные, или – зелёные, или – голубые, серебряные, коричневые, чёрт знает какие) вперемешку с угольной чернотой туши оставляли бы дорожки на щеках. И – возможно – щипали бы кожу. И – возможно – я бы ладонной ли, тыльной ли поверхностью кисти пыталась стереть эти ручейки. И – конечно же – усугубляла бы только ситуацию. Да и что? Я бы тогда с ещё большим удовольствием разглядывала себя в зеркало – такую жалкую, обиженную, заплаканную и снова жалкую. Злую. Злую и страдающую от того, что ушёл ты не от того, что полюбил другую, а от того – что просто разлюбил меня; или – просто не любил меня… Я бы изучала движения шейных мышц под кожей во время очередного медленного жгучего глотка – и старалась не жмуриться.

В зависимости от крепости и количества выпитого я бы с разной степенью твёрдости в ногах и уверенности в руках подходила бы к тебе. Ой, то есть к той твоей фотографии на моей стене. И – да! – в завершение ритуала заклеивала бы облюбованный (и предварительно зацелованный) участок твоего изображения…

День за днём… день за днём ты всё меньше места занимал бы в моей комнате. И – верую! – в моей жизни. Таяли бы под будничными серыми листками бумаги твои щёки, брови, грудь, шея. Руки. Лоб, уши, скулы, нос. Подбородок. Долго бы я решалась закрыть твой рот – губы твои похоронить под каким-нибудь «Уроки гитары» или «Аборт – убийство».

С каждым днём сгорали бы свечи и приходилось заменять их новыми.

Спиртное становилось бы всё более ненужным атрибутом.

Музыка уже не проникала бы в самые глубины подсознания.

Нечего было бы размазывать по лицу. И не от того, что я перестала пользоваться косметикой. Нет. Лишь потому, что плакать мне уже нечем было бы – да и незачем.

Потому и перед зеркалом я бы больше не задерживалась так надолго, высматривая в себе поводы для жалости к себе же самой.

А движения рук стали бы механически чёткими.

И тогда, думаю, мне было бы уже не так тяжёло избавиться от твоих глаз. Голубых – почти что синих. Синих – чистых и ясных. Глаз, которые ты так редко поднимал. Так редко смотрел мне в глаза ты. Когда целовал – закрывал. Когда говорил – отводил. Прятал, прятал. И, может быть, от это ещё сложнее мне было бы избавиться от этого твоего прямого взгляда со стены, о котором ты и не подозреваешь, так как более тысячи дней не был в моём доме. Но подготовленная прошедшими днями, подготовленная заученным ритуалом – я бы и это смогла.

Вероятно, я бы даже не замечу тот день, когда бы ты окончательно растворился в рутине будних и выходных дней. Погребённый под бесчисленным количеством бумаг (да-да: все те стикеры и рекламки, которые с упорством раздают у метро; чеки от покупки продуктов, книг, пополнения мобильных счетов, просмотров остатка на банковском счёте; бесплатные открытки, свободно лежащие в модных магазинах и ресторанах; схемы метрополитена; билеты на поезд, трамвай, троллейбус или автобус; и прочий-прочий-прочий мусор) – ты оказался бы погребён под бесчисленным количеством событий, поездок и знакомств разной степени значимости. Просто ты из такого большого и важного для меня – стал бы маленьким и незначительным. Незаметным.

И – возможно – я уже никогда не вспомнила бы о тебе. О тебе, которого я та�� желала любить – и любила. Желала возненавидеть – и не возненавидела. Которого я видела извечно красивым – и пыталась себя убедить, что ничего это не значит.

Решись я раз и навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни – я бы вычеркнула тебя. Раз и навсегда.

2009/ноябрь/13

[i-rube]

Бы...

[i-rube]

В пустом вагоне метро.

Нет, не надо старых сказок…

Лучше спой ещё о снах,

Промерцавших в быстрой фазе:

Грёз войска — в моих висках,

Пока сплю (вагон безлюдный),

Голову склонив к плечу

Твоему, мой друг беспутный

И заклятый (не шучу!).

Спой и о шарах воздушных,

Что над городом кружат

Нас, давно уже живущих

Только в песнях да стихах.

О дающей — крышу, пищу —

Спой! Я помню: знаешь ты,

Что добычей станет хищник.

Как ни три мои следы,

Всё равно твоя я — рядом! —

Непокорная слуга.

Вдохновением, наградой —

Муза гению дана.

2024/11/27

[i-rube]

Итоги.

- дух захватывает!

- а душа замирает…

Обещанием паденья

Сколько раз нарёк женой?

Приключеньем? Преступленьем?

А могильною плитой?

Губы помнишь? А объятья –

Рук надёжную петлю?

До колен подол у платья

Снится? Близишься к нулю –

Сладко корчась – половинясь –

Замирая – и кляня

Свет мой и мою безвинность?

Значит: выиграла – я…

2024/10/06

[i-rube]

Птичье (Андрей Выгонный) (читает Мария Рубе)

[i-rube]

hitchhike, эфебы, обувь без людей, личности и лица, тёмное время суток, башенные краны, промзона, Киев, донорство, Петербург, белые ночи, лабать панк-рок, мосты, люди, борьба со сном, эндорфин и адреналин, вода, крыши, хирурги, патологии, фотодрочерство, цитаты, коты и козлы, sleepover, бумагомарство, лулзы, воздержание, лепра, клептомания, разрыв шаблона, галимый эпатаж, человеческое мясо/дерьмо/кровь, книги, музыканты-мальчики, крысы, ходячка, спящие, имена, высота, носы и губы, глаза и брови, позёрство, 1:1, ж/д, new, депривация, 25, юношество, велосипеды, музыкальная гармония/дисгармония

было Stationery, Atonement 2.0

[i-rube]

36,3 - это не температура

ph Павел Аплетин

[i-rube]

За-клю-че-на

Худа я – была, и была: круглолица.

Но что моё тело – могила? Светлица?

Кто в храме? О чём он читает молитву?

Кто ждёт, что смирюсь я – а, может, привыкну?

Зачем день за ночью, из месяца в годы –

Не ведая путь и не зная свободы –

Сама я с собою вожу хороводы

В мерцании звёзд пыльного небосвода?

Без дела, без цели и без дна – душа:

Зачем в моё тело ты за-

клю-

че-

на?

2023/12/30

[i-rube]

Хоровод

Августейше откипает лето:

Миг, другой — и дождь засентябрит,

В пляске неприветливого ветра

Листопад укутает гранит.

Всхлипы птиц — печальны и протяжны —

Разобьют, распорют горизонт.

Мы не сможем быть себя отважней,

Оборвав сезонов хоровод.

Завтра станет день ещё короче,

Ночь — кромешней, злее, холодней.

Если ты сказать мне что-то хочешь,

Я прошу, до осени успей.

2023/08/31

[i-rube]

Поисковый отряд 2.0

           если однажды 

           вдруг 

           меня не окажется вовсе

           в заповедной заветной тарелке 

           твоего праведного сновидения 

           знай –

           неуловимые мстители

                      настигли меня.

                                          Егор Летов

Обезличен, безымянен —

Потерялся: не сыскать,

Как за пазухою камень.

Раз-два-три-четыре-пять:

Год за годом — в вечность, к чёрту! —

Следопыт не видит снов.

Безустало, безотчётно

Рыщет и на всё готов.

В заповедном мире грёзном

Нет для новой встречи мест. 

Но ищейка — рано ль, поздно —

Шарит-роет: где ты, бес?!

Где ты, мальчик? Где же, глупый?

Не напасть на милый свет.

Просыпается наутро

Сыщик — а следов: всё нет.

[i-rube]

дама Анархия. ph Миша Бурлацкий.

[i-rube]

КНИГА ДЕЯНИЙ ЮРОДИВЫХ И СВЯТЫХ.

я пишу большую прозу (да пребудет со мною небо).

(тумблер беспощадно искажает красоту визуального восприятия текста, это ад для такого перфекциониста как я)

[i-rube]

Джокер. ph Миша Бурлацкий.

[i-rube]

Это всё родит нечто новое.

- я ведь мог и не держать твою лестницу! film «3 биллборда на границе Эббинга, Миссури» звёздопляска! Воробей предвосхищение при исполнении. Май-март. Безлюдный пирс, залитый первыми лучами майского солнца, рукоплещет сцепленными меж собой сиреневыми и еловыми ветвями. На краю пирса стоят мужчина и женщина, красивые, статные, тонкие. Обнялись — и не отводят друг от друга по-разному синих своих глаз, качаются на лёгких апрельских волнах замедлившейся реки. Реки, раскованной уже мартовским ледоходом. Прозрачный воздух звенит, а если вобрать его в лёгкие поглубже — колет и ласкает за зиму истомившуюся в жилах кровь. Самое что ни на есть голубое небо финист-ясным-соколом бросается на гранитный камень, в сыру землю со свежей зеленью — зарывается, с пресной водой в берегах — плещется. Солнечные блики метят и в бровь, и в глаз женщине, мужчина же поворотами головы или корпуса оберегает её взор от участи мишени. Ветер шуршит пакетами в урне. Зачем-то сдувает с парапета два пустых одноразовых стаканчика, вставленных один в другой. Ни на минуту не утихая, разносит вдоль берега звук потрескивающих от улыбок лиц единственных в такое раннее утро свидетелей пробуждения города. В зацелованные губы женщины въелся запах самокруточного табака: пятнадца��ые сутки мужчина не позволяет их ладоням разъединиться, крепко сплетая свои красивые пальцы с её — хрупкими, в тонких кольцах. Пятнадцатые??! Кожа впитывает радиацию, ультрафиолет, зрачки жадно высасывают из пейзажа ежедневно новые детали окончания месяца марта, месяца апреля. Месяца мая. Каждая мышца готова сжаться в пружину или пружиной же и разжаться. Внутри грудной клетки хрустально клокочет смех: в нутре смеётся сиятельный хрусталь. Нутро сверкает смеющимся хрусталем. Женщина прижимает висок к груди мужчины и слушает поспешное его сердце. Вдруг: закидывает назад голову и смотрит под брови своему спутнику, озаряя набережную звонким смехом. В небе раздаётся крик чайки: пронзительный, короткий — будто пропетый. Мужчина ловит лицо женщины в ладони и смеётся вместе с ней: «Дух захватывает!» «А душа — замирает!» — с придыханием повторяет женщина ему в ответ. Пятнадцать следующих дней были похожи на предыдущие, а предыдущие — на первые. Льды таяли и уносились в море, травы прокл��вывались и крепли, вода в реке поднималась и опускалась, сирень зацветала и благоухала, то отступая в туман, то сверкая послегрозовой свежестью, вспыхивали огни в кленовых и берёзовых кронах, а эти двое на набережной и не помнили уже, как давно началась весна и будет ли ей конец. Февраль-декабрь. Гранитная крошка набилась в подошву: несколько снежных зим назад в наших городах и пригородах с загородами стали спасать население от гололёда не солевыми россыпями, а экологичными и навечными минералами. Мальчик восьми лет бьёт по моему стволу носком сапога, надеясь в таких упражнениях избавиться от гранитной крошки, набившейся в подошву. Через десять зим (если) он посмотрит на меня и не вспомнит этого события, на спиле моего тела можно будет увидеть едва заметную рябь на коротком отрезке одного из колец в месте сегодняшнего удара. Но и за десять зим до этой — кто-то ударил меня по стволу, выбивая из подошвы ботинка гравий. Пока я проклёвывался и креп, территория вокруг мало менялась: если считать меня центром Вселенной, то, начиная от моей лунки, дихотомически ветвились и разбегались в разные стороны ряды гаражей, домов, парков, континентов. Если же смотреть на карту, я рос на территории некогда автомобильного некогда кооператива некогда процветавшего К*-ского острова, каждый житель которого получил по гаражу. В настоящее время место давно пережило и свой зенит, и даже свой закат, многие постарались перебраться в индустриальные пейзажи города, продавая жильё на острове за бесценок. Так вот: и окружают меня преимущественно почти забытые и почти совсем забытые сооружения классического покроя «гараж». Вблизи от меня и днём, и, бывает, ночью проходят редкие жители острова — они любят погулять под шум волн, крик чаек: и зимой, поскрипывая снегом, и летом, похрустывая песком. Немногочисленные всё ещё используемые гаражи в подавляющем большинстве открываются только по выходным в тёплое время года. Уж совсем малая часть гаражей навещается хозяевами зимой. Я клён, кстати. Пока я проклёнывался, мимо меня пронеслись 4 сезона: весна, лето, осень, зима. И снова, несомненно, весна. Зимой всё будто теряет дар речи. Нет слов у красок и цвета: небо и земля однотонные, вода замерзает, всё покрывается снегом и становится безмолвным, одноцветным. Воздух зимой становится более гулким, контрастным, распространению звуков не мешают воздыхания запутавшегося в своих ласках с узорной моей листвой летнего ветра. На фоне однообразного бесцветия января-февраля-декабря редким сюрпризом становится радужный перформанс расплывающегося по замерзающей луже бензинового пятна. Я люблю зиму. В это время года я перестаю быть раскудрявым — я клён — мои могучие ветви видны во всей своей мощной красе и безупречной силе. Словно провода от вышки до вышки ЛЭП, натянуты эти могучие ветви между моим стволом и кристально прозрачным от звонкого мороза небом. Я устремлён в пропасть Космоса от самого своего проклёнывания. На моём спиле можно будет увидеть множество неровных колец — я давно тут. И тут я надолго. Я стою в стороне от дороги, но благодаря своему росту слышу даже самые удалённые от меня звуки. Слышу движение кораблей в порту на соседнем острове. Бывает, слышу шум прогревающегося автомобильного мотора в ближайшем ко мне гараже. Бывает, что и мальчик сегодняшний мимо меня пробегает, уже лет пять вижу его. Больше всего он мне нравится зимой: такой розовощёкий, губастенький, утеплённый. Летом, правда, он тут ещё ни разу не появлялся, равно как и в межсезонье. В эту зиму я начал ждать его пятнадцать дней назад. Правда, и предыдущие пятнадцать дней я его ждал. На самом деле, мальчика я видел раза четыре за все эти годы, может, пять. В прошлом декабре вот чего-то пытался ножичком нацарапать на стволе. Больше не приходил до сей поры. А в предыдущие зимы его мужчина сначала на шее приносил, а потом за ручку приводил, так он мне ствол погладил своими коротенькими пухлыми детскими пальчиками. Я стою в стороне от дороги — я клён — но мне было очень хорошо слышно, как мягкий новогодний снег опадает на девичьи ресницы, как вышибает из бутылки пробку и игриво плещется в одноразовые стаканчики шипящее вино, раздаётся в небе треск фейерверков и благоухание зажжёных юношей бенгальских огней. Благодаря своему росту я слышу всё, что происходит в округе и под небом. Я слышу плеск поцелуев, едва уловимый в какофонии огня. Я люблю зиму больше всего за эту яркую и долго бессонную единственную в году ночь, когда люди загадывают желания и верят в их воплощение. Однажды издалека до меня донёсся приглушенный шиповаными шинами шёпот придавленного к асфальту снежного настила. Благодаря моему росту мне многое слышно. Несколько позднее я и корнями уловил вибрацию приближающегося автомобиля, он проехал мимо меня, оставляя следы на нетронутом ещё снегу, тут же остановился и выпустил из себя парочку с бутылкой и спичками. Оперевшись на мой ствол — я клён — сутулившийся долговязый блондин целовал невысокую брюнетку в мехах, на бледном лице которой отражались отблески праздничных салютов. Они что-то пожелали друг другу, глядя в пропасть Космоса, куда устремлены и мои помыслы, мои могучие ветви. Больше, кстати, я их не видел, желаю им всех благ. Вместе ли они, сбылись ли их пожелания? Сплетены ли их пальцы меж собой, как корни мои — с почвой? Кстати, зиму я ещё люблю и за пьянящий запах продукции нефтяной промышленности. Далеко всё слыхать: а в холодную безмолвную пору и запахи теряют дар речи. Зато недалеко от порта да в гуще гаражей именно зимой лучше всего звучит редкий автомобиль со своими выхлопными газами и неровным покашливанием старого мотора. Иногда среди этого отдельным соло раздаётся скрежет дворников по оледеневшему лобовому стеклу. Судя по всему, закончилась «незамерзайка» (если не замёзрла) (шучу!) (я клён). А в остальном тихо. Только освежающий ветер в ветвях, проводах. Или вот ещё: люблю иней. Вроде бы давно — но и так недавно — отцвела своё и отвяла осень. Она у меня много сил отнимает: меняй окраску, сбрасывай листья, замедляй жизнедеятельные процессы. Осень, безусловно, самая красивая пора года! Но я зиму больше люблю. Лето, раз уж пошло на то, и вовсе не буду комментировать. Я клён: я не буду комментировать лето. Весна, опять же, очень радостный и яркий сезон, но тем он меня и утомляет: слишком быстрая смена разнообразных образов, разгон метаболизма и прочие полнокровные обязанности и ответственности перед пропастью Космоса, куда устремлены мои неистовые ветви. На излёте весны я себя чувствую так, словно последние тысячи километров я — клён — проехал в легковушке на переднем пассажирском сидении, слишком глубоко для моего могучего роста задвинутом вперёд, ни на минуту не отстёгивая ремня безопасности. И только зимой можно спокойно считать дни до крепких морозов, до нового года, до инея, до весны, до лета, до следующей зимы. И только зимой можно бесконечно смотреть на замерзающее в луже пятно, представляя, как безостановочно окунаешь ветви в полыхающую бензиновую пропасть Космоса. Ноябрь-сентябрь. Полчаса назад зарядил монотонный осенний дождь, небо беспросветно заволокло серой марлей. Полчаса назад мелким бисером об листья, землю, капюшоны, береты и платки забился хмурящийся ноябрь. Последние тридцать минут на площади стали собираться разодетые с примерно одинаковой торжественностью семейные кланы, социальные ячейки, одинокие парочки и сплочённые в коллектив индивидуумы. Для многих, пришедших на ежегодную мирную демонстрацию, эта дата была сродни личным праздникам, но возведённым в превосходную степень: несколько тысяч единомышленников (соотечественников, ура! товарищей) в едином порыве размеренно шагали из неизменной точки А в непреложную точку Б. Чеканили шаг. Шли колоннами, с лозунгами, транспарантами, палками для финской ходьбы и зонтами. Последние пару минут над всё уплотнявшейся толпой нарастал лёгкий гомон, на секунду стало тихо и в следующее мгновение людская масса пришла в движение: раздался шорох штанин, рукавов, хруст суставов — короткая пауза для полногрудного набора воздуха в лёгкие — и уже через мгновение на брусчатку обрушился ливень шагов многих тысяч ног: детских и взрослых, кривых и стройных, прямых и уставших, крепких и ватных. На абсолютно каменной (без клумб и фонтанов, с одним лишь памятником «Слава — вождю, вождю — слава») площади, среди луж и фантиков от «раковых шеек» безмолвно полыхал маленький кленовый лист, невесть откуда занесённый сюда безымянным ветром. Больше на площади ничего не осталось: человеческое море выплеснулось на главный проспект города и потекло в направлении исторического центра, в пути потихоньку оседая — кто пеной, кто илом — в приближённых к берегам центральной улицы рюмочных, булочных и бистро. На оставленной площади было безлюдно: настолько безлюдно, что некому было обратить внимание на кленовый листочек. Кроме меня. Я, видите ли, не люблю демонстраций, какими бы мирными они себя не провозглашали. Ах, до чего же радостна была эта встреча: словно мой октябрь передал мне в ноябрь короткий привет, взмахнув перед мои�� носом этим красноречивым бессловесным листиком, осиротившем своим (нервным?) срывом незнакомое мне дерево. Цвет его был медовый, спелый. Чем дольше глаза его рассматривали, тем больше напоминал он мне о сентябре. Мне даже послышался трамвайный звон, а губы стали тёрпкими, будто под стук вкрадчивых колёс проступили на них винные пары невинных поцелуев. Твои волосы щекочут мне мочку уха, это — несказанно приятно и нестерпимо сладко: до такой степени, что я решаюсь негромко рассмеяться и, извернувшись, уткнуться носом в твою шею, но так, чтобы вернуться к этому тягостному густому удовольствию позднее, когда ноюще отхлынет всё ещё бурлящая кровь от низа живота и прильёт к щекам и вискам. Трамвайный звон повторяется. Мои пальцы будто снова путаются в прядях твоих волос, но на самом деле я сжимаю маленький кленовый листочек. Резкое желание: и я принюхиваюсь к ладоням — они пахнут так, как пахнет твоя кожа на затылке вечером, если утром на неё попадает немного парфюма. Но я по-прежнему перебираю пальцами вдоль края резных кудрей листика. Опять принюхиваюсь к ладоням и снова будто бы чувствую свою мочку; твои волосы колют меня в неё, это меня отвлекает и раздражает. Обнявшись, мы стоим в огромном зале с высоко затаившейся стеклянной крышей перед картиной, ради которой в нашем городе организован настоящий фестиваль музейного сервиса и гостеприимства. Мы стоим, обнявшись, как тогда: под новогодним салютом у клёна среди гаражей. В наших руках пластиковые стаканчики, но на этот раз там скучно остывающий чай. Я прислушиваюсь: не щекотно ли мне, не раздастся ли сейчас звон трамвая? Я прислушиваюсь: внутри нас — тех самых нас! — будто образовались несуществующие доселе полости, по стенкам которых последние пятнадцать дней перекатываются шары со смещённым центром тяжести. И предыдущие пятнадцать дней тоже. Я больше не чувствую щекотку мочкой уха: я чувствую пустоты, по которым внутри нас перекатывается песок истоптанных нами пляжей и бисер, которым было так жалко метать в свиней, поэтому мы швырялись им друг в друга. Внутри меня так и остались эти осенние червоточины. Приложу к ним вместо подорожника — мой маленький переспевший кленовый лист. Клён смущён - Сентябрём. Октябрём - Обнажён. - Мёрзнешь, клён? Пусть нежит, пусть лечит, пусть щекочет. Август-июнь. Аааааать — мягко, но с оттяжкой смахнуло еловой лапой с твоего загорелого лица улыбку. Дальше ты идёшь, вытянув руки вперёд. В смешанном лесу летом хорошо укрыться от зноя песчаного пляжа: над головой щекочутся листвой берёзы, этажом выше переговариваются причёсанные сосны. Меж ними блуждают молодые и совсем ещё юные ёлки, осинки, клёны, врассыпную кидаются стёжки-дорожки, пни и камни, покрытые мхом, кусты ягодные и прочее лесное. В кронах деревьев трепещет ветерок, аритмично и лениво. Лето — это событие, не время года. Затаи дыхание. Распахни очи. Замирая душой и трогаясь умом, каждой клеточкой тела впитай июнь, вбери июль, прими август. Очередное неповторимое лето. Проживи, переживи. Пятнадцать предыдущих дней были подобны текущим, равно как и первым. Солнце практически не опускалось за горизонт, любой час каждых летних суток расцвечивая и освещая особым и неповторимым образом. Вскипало разнотравье на лугах, взбитые о берег пенные барашки без устали паслись на гребешках волн. Воздух иными днями становился горяч и прян, а то душен и утомителен, пах гниющими водорослями или сухостоем, горел и кис. Такие перемены привносили лишь очарование и некую новизну в краски лета. Топчи босоного закатную береговую линию. И еловые иглы, опадающие в самые жаркие полдни на травы и мхи. Дно морское, прибрежное. Оставляй следы на сочной траве. Фьюууууть — мягко, но с оттяжкой бьёт тебя по неудачно подставленной щеке еловая лапа, хотя руки твои были упредительно вытянуты. Тыльной стороной кисти ты отираешь черничные потрескавшиеся уста от быстро высыхающей слюны, твои пальцы чёрные от въевшегося в них ягодного сока. Даже под ногтями черно. Приляг на горячий песок, зарой ладони поглубже, до влажной прохлады пальцами рук докопайся, сожми их покрепче, загреби ими побольше. Дремлешь? Из уголка твоего черничного рта тянется тоненькая ниточка слюны. Это ничего такого, это вообще похоже на леску летящей над сентябрьским полем последней бабьелетней паутинки. Дремлешь… Надолго тебя всё равно не хватит! Всё лето твои глаза блестят, словно в них отражается новогодний свет бенгальских огней. Эти дни и ночи созданы для бессонницы, для счастья, для песни. Вот если можно было бы никогда не засыпать июньскими вечерами, никогда не погружаться в июльские полуденные дрёмы, никогда не отказываться от августовских прогулок туманными утрами. Вот если бы можно было соловьиной трелью взвиться под самое небо и навечно распуститься там ядерным грибом, исцеляющим всё на своём пути. Или: прочертить короткий след вечно блуждающей кометы, повторяющей свой маршрут в неугасимых чертогах Космоса. 24.12.2021

[i-rube]

выдохнуть сердце на лёд ph Миша Бурлацкий