nurewigkeit

[nurewigkeit]

Счастливая судьба — сидеть в тихой комнате, в наследственном доме, среди оседлых, ручных вещей, слушать синиц, пробующих голоса в зеленой прохладе сада, и бой деревенских часов вдалеке. Сидеть, разглядывать карминную полоску заката, многое знать о минувших девушках— быть поэтом. И подумать: я тоже бы мог стать поэтом, найдись у меня жилье, хоть где-то, в заколоченно�� забытой усадьбе. Мне хватило б одной—единственной комнаты (светлой комнаты в мезонине). Там я жил бы со своими старинными вещами, семейными портретами, книгами. У меня было б кресло, и собаки, и крепкая палка для кремнистых путей. И больше ничего. Нет, еще одна тетрадь в кожаном, желтоватом, как слоновая кость, переплете с цветистой изнанкой: в ней бы я писал. Я писал бы много — у меня было бы много мыслей и воспоминаний. Но вышло иначе. Господь ведает – почему. Моя старинная мебель гниет в сарае, куда мне позволили ее свалить, а сам я — да, боже ты господи, у меня нет крыши над головой, и дождь капает мне в глаза.

[nurewigkeit]

Он тотчас узнает это смелое сердце, готовое до конца претерпеть любовь. Ему не странно, что оно оставалось непонятым; что в этой любящей, обогнавшей время, видели лишь безмерность — не новую меру любви и кручины; что ее жизнь странно перетолковывали; что ее обвиняли в погибели тех, кого лишь Бог побуждал изливаться в любви без ответа. Быть может, даже среди любимых подруг иные не понимали: что на гребне судьбы она плакала не о тех, кто ее покидал, но о единственном, которого теперь уже и не чаяла дорастить до своей любви.

Тут задумавшийся встает и подходит к ок��у; комната тесна ему, жмет; ему бы хотелось взглянуть на звезды. Он на свой счет не обманывается. Он знает, что разволновался так оттого, что среди девушек по соседству одна его занимает. Он задумал желанье (не для себя самого, нет, для нее). Это из-за нее он задумался ночью о правах, которые предъявляет любовь. Он ничего ей не скажет. Достаточно и того, что он один на один с ночью, не спит и думает, как права была та, любящая: когда поняла, что из союза двоих лишь растет одиночество: когда рвалась не к заветной черте, но мимо; когда ждала в темноте объятий, чтобы не утолялась, но нарывала тоска; когда презирала то соображенье, что из двоих один должен быть любящим, другой любимым, и увлекала не умевших любить на свое ложе, и подпаляла, и делала любящими, которые ее покидали. В те высокие прощанья вложила она свое сердце. Она пела эпиталамы вечным возлюбленным; славила свадьбы; величила жениха, чтоб они готовили себя для него, как для Бога, и даже такого его превзошли.

[nurewigkeit]

[nurewigkeit]

Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай» – вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу.

– "Братья Карамазовы"

[nurewigkeit]

Когда становится ясно, что нет ничего подлинно существующего, а окружающее не назовешь и «видимостью», то можно не думать о спасении, ты уже спасен и навсегда несчастен.

[nurewigkeit]

Моей России больше нет. 

Россия может только сниться, 

Как благотворный тихий свет, 

Который перестал струиться. 

Советским людям будет жаль 

Навек исчезнувшего света. 

Россия станет, как Грааль 

Иль Атлантида для поэта. 

Мы проиграли не войну, 

Мы не сраженье проиграли, 

А ту чудесную страну, 

Что мы Россией называли.

Из сборника «Нерукотворный свет», без даты.

[nurewigkeit]

“Повсюду тишь и покой. Я лежу и смотрю в окно. Лес в необычном уборе заката. Солнце уже зашло и оставило на горизонте густой, застывший отсвет, словно нанесенный алой краской. Небо везде чисто и открыто, я глядел в эту ясную глубь, и мне словно обнажилось дно мира, и сердце стучало и стремилось к этому голому дну, рвалось к нему. Ну почему, почему, думал я, горизонт одевается по вечерам в золото и багрянец, уж не пир ли у них там, наверху, роскошный пир с катаньем по небесным потокам под музыку звезд. А ведь похоже! И я закрываю глаза, и вот уже я с пирующими…”

Knut Hamsun “Pan”

[nurewigkeit]

“There’s something pleasurable about not talking” Ingmar Bergman

[nurewigkeit]

Весь век лишь слова ищешь ты,

Единственного слова.

Оно блеснет из темноты

И вдруг погаснет снова.

  Ты не найдешь путей к нему

И не жалей об этом:

Оно не пересилит тьму,

Оно не станет светом.

  Так позабудь о нем, пойми,

Что поиски напрасны,

Что все равно людей с людьми

Оно сроднить не властно.

  Зачем весь век в борьбе с собой

Ты расточаешь силы,

Когда смолкает звук любой

Пред немотой могилы.

[nurewigkeit]

Слова и смыслы

1

Ты обо мне не думай никогда!

(На — вязчива!)

Ты обо мне подумай: провода:

Даль — длящие.

Ты на меня не жалуйся, что жаль…

Всех слаще мол…

Лишь об одном пожалуйста: педаль:

Боль — длящая.

2

Ла — донь в ладонь:

— За — чем рожден?

— Не — жаль: изволь:

Длить — даль — и боль.

3

Проводами продленная даль…

Даль и боль, это та же ладонь

Отрывающаяся — доколь?

Даль и боль, это та же юдоль.

23 апреля 1923

[nurewigkeit]

Fascinating black and white capture life in Moscow during the Winter of 1959.

[nurewigkeit]

[nurewigkeit]

Все те же декорации — забытых переулков

Средневековый воздух и покой.

Кривые фонари, и стук шагов негулких,

Печаль и сон пустыни городской.

Глухие здания на старом звездном фоне.

— Зайдем в кафе. (Не холодно — ль тебе?)

Там хриплый рваный голос в граммофоне

Споет нам — не о нашей ли судьбе.

Я ждал тебя давно: предвидел и предслышал.

Я знал, что ты придешь и улыбнешься мне

Своей улыбкою (милее нет, ни — тише…)

С таким доверием, как будто мы во сне.

Знакомы мне твой грустный лоб и плечи,

И нежное дыхание твое,

И ток души живой и человечьей…

Я знал тебя до нашей странной встречи,

И полюбил тебя давно.

Вокруг — все то же: ночь, глухие зданья.

На башне бьет как — бы последний час.

Но глаз твоих стыдливое сиянье,

Но грусть твоих непримиримых глаз,

(Их гордое, мятежное бессилье!..)

Но грусть и страсть неутоленных глаз

Все изменили, все преобразили,

Все переплавили, освободили нас

От мировой, от беспощадной власти —

Для счастья краткой встречи городской,

Для темного безвыходного счастья,

Чреватого горячею тоской.

[nurewigkeit]

[nurewigkeit]

Облака — вокруг, Купола — вокруг, Надо всей Москвой Сколько хватит рук! — Возношу тебя, бремя лучшее, Деревцо моё Невесомое!

В дивном граде сём, В мирном граде сём, Где и мёртвой — мне Будет радостно, — Царевать тебе, горевать тебе, Принимать венец, О мой первенец!

Ты постом говей, Не сурьми бровей И все сорок — чти́ — Сороков церквей. Исходи пешком — молодым шажком! — Всё привольное Семихолмие.

Будет тво́й черёд: Тоже — дочери Передашь Москву С нежной горечью. Мне же вольный сон, колокольный звон, Зори ранние — На Ваганькове.

1916 г.

[nurewigkeit]

Parc de Saint Cloud, 1981.

Edouard Boubat. Gelatin silver.

[nurewigkeit]

Но вот уж близко. Перед ними Уж белокаменной Москвы, Как жар, крестами золотыми Горят старинные главы. Ах, братцы! как я был доволен, Когда церквей и колоколен Садов, чертогов полукруг Открылся предо мною вдруг! Как часто в горестной разлуке, В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!