russianlimbo - Tumblr blog

[russianlimbo]

Ми минор

Среди своих рукописей я вдруг обнаружил пожелтевший нотный лист: вальс ми минор Грибоедова. Бумага, словно карта сокровищ, была испещрена красными пометками моего учителя по фортепиано, а также бессознательными зигзагами, спиралями и рисунками звезд, которые я выводил карандашом. В середине листа намечался разрыв от частого сгибания. Я рассматривал ноты, и они стали сливаться в далекие затуманенные образы...

Зима, мне 11 лет: я возвращался из музыкальной школы.

Полупустой трамвай довез меня до остановки на вершине холма, и я вышел на скользкий и заснеженный тротуар. Рядом доносились задорные и немного сумасшедшие детские крики. До дома было не более километра, но передвигаться по льду, да еще и под колючим ветром оказалось целым испытанием. Я прятал дрожащие руки в дырявых карманах – перчатки я, видимо, оставил в раздевалке. Под мышкой я держал картонную папку с нотами и старался как можно крепче прижимать ее к телу, словно нес что-то драгоценное и хрупкое.

Спины сугробов и ледяную тропу впереди заливал лоснящийся фонарный свет. По склону вдалеке, словно толпа паломников, спускались заснеженные деревья и терялись где-то внизу. Многоглазые дома, тогда еще не заброшенные, задумчиво всматривались в темный зыбкий небосвод – но не было видно ни луны, ни звезд.

Среди нарастающих возгласов ребятни я стал различать какие-то знакомые голоса. Я прошел еще немного по дороге, и увидел большое скопление детей, в основном мальчишек: они играли в снежки, весело боролись, стягивали шапки друг у друга и катались с горки. В соперничестве за санки кто-то то и дело падал раскрасневшимся лицом в сугроб. Некоторые ребята вылепляли тучных снеговиков, чтобы тут же довершить акт творения коллективным разрушением.

В толпе я увидел много своих одноклассников и приятелей со двора. Я насчитал их около пятнадцати человек, и так удивительно было, что все они собрались вместе. Как будто это были гуляния по случаю нового года, масленицы или приезда в наше захолустье какой-нибудь американской поп-звезды.

Приступ детской, наивной меланхолии охватил душу – ведь меня почему-то никто не позвал. И с каким восторгом они скатывались с горки! Даже те, у кого не было санок или ледянки, доставали где-то доску или драную картонку и с криками съезжали вниз.

Склон стелился так далеко, что даже не было видно его подножья. Где-то там на равнине должен был лежать уютный коттеджный поселок и заледеневшая речка – все это я выстраивал лишь в памяти. Ветви деревьев еще смутно проступали внизу, но и они казались просто отростками наступающего вечернего мрака. Тросы старого, неисправного фуникулера тянулись над холмом, и похожи они были на цирковые канаты, которые устремлялись в затемненную область огромного, необъятного купола. На краешке горизонта, как дрожащие, полуживые светлячки, тлели редкие огни фонарей.

Рядом со мной группа ребят пыталась строить снежную крепость. Кто-то искал в сугробе ледянку. Но детей на горке уже становилось меньше. Внизу я никого не мог разглядеть.

Меня вдруг резко и упрямо пихнули в плечо.

– Слышь, картонку дай погонять. – На меня смотрел курносый мальчишка с разбитой губой. Из-под шапки-ушанки выбивалась русая челка. Это был забияка с соседнего двора. Однажды я не поделился с ним чипсами, и он сильно вмазал мне в ухо. С тех пор я старался его избегать.

– Не могу, здесь ноты... – Мой голос был оробелым и зажатым.

– Че? Какие ноты? Щас верну, блин, дай сюда. – И он резко вырвал папку у меня из-под мышки. Я бросился за ним с криком «Эй, отдай», но он уже уселся на нее и с гоготом поехал по склону.

Те, кто уже скатились, почему-то так и не поднимались наверх. На горке стало заметно тише. Строители крепости тоже куда-то пропали. Наконец, три оставшихся ребенка – два мальчика и девчонка – кое-как поделили санки и со смехом ринулись вниз. Их звонкие голоса рассеялись по ледяной округе.

Я подошел к месту, откуда съехал тот курносый задира, и среди следов детских сапог увидел на снегу нотный лист – видимо, он единственный выпал из папки. Я осторожно сложил его и убрал в карман.

Ветер качал ветви деревьев и тросы фуникулера. Горка опустела.

Никто из детей не поднялся наверх – никого из них я больше никогда не видел.

[russianlimbo]

Звонок

В гостиной истошно зазвенел телефон. Было шесть утра, я только-только лег спать. Дребезжание аппарата столь вероломно разбило мой хрупкий хмельной сон, что казалось, будто меня отхлестала по лицу рука в стальной перчатке.

С гудящей головой я вышел из спальни, приблизился к тумбочке и сорвал трубку.

– Слушаю...

В ответ – молчание. Вязкое и глубокое. Ни слова, ни шороха, ни вздоха на проводе.

– Что, снова?..

– ...

Этот звонок поступал мне раз в два-три месяца, и уже долгое время он оказывался единственной причиной, почему я подходил к телефону. Слабая надежда тухла после первого «алло».

– Сколько можно!

– ...

Молчание было невыносимым. Оно тяжелым прибоем накатывало на берег моей квартиры, и каждая его волна становилась все больше и чернее.

Пластмассовая трубка в руке стала скользить.

– ...

Безмолвие словно заглушало все звуки снаружи – гудение машин, щебет птиц, собачий лай – накрывало их своими свинцовыми водами.

Мне хотелось рявкнуть на этого немого абонента, и в то же время я был готов вымаливать у него хотя бы вздох, хотя бы тихий гудок.

– ...

Казалось, еще чуть-чуть, и эти грохочущие волны снесут стены. В тот момент мне хотелось, чтобы трубка сожрала мое ухо.

– Пожалуйста, хватит!..

Я захлебывался.

– Прошу!..

Трубка как будто тяжелела, и я стал ощущать, что держу гантелю.

– ...

– Да что же тебе нужно?!

– ...?

Я резко опустил трубку и швырнул телефон на пол. Аппарат разбился: белый диск с цифрами, как колесо от телеги, прокатился по полу.

Я обулся, схватил куртку и вышел за дверь.

Вот уже два года, как крысы перегрызли провод телефона.

[russianlimbo]

just a burning memory

– Сыграем?

Он положил на стол наган: так спокойно и бережно, словно это был сувенир из поездки на юга.

Я ничего не ответил, но он, должно быть, все понял по моему взгляду.

– Семизарядный.

Он чуть улыбнулся, сохранив такое же холодное и надменное выражение.

Я его терпеть не мог. Только со мной он вел себя таким образом. Была ли это его маска или настоящее лицо – оставалось для меня загадкой.

– Кто победит, тому она и достанется.

Он прокрутил пистолет, и дуло указало на него. На стали поблескивал мутный свет люстры.

– Что ж, я первый.

Он достал из кармана патрон, вставил его в гнездо и перевернул барабан. Затем он поднес наган к виску.

Из дальней комнаты пел виниловый призрак Эла Боулли, духовой оркестр фонтаном аккомпанировал нежному баритону. Курок щелкнул в такт упоительной мелодии: «Heartaches, heartaches...». На лице моего соперника не дрогнул ни один мускул.

– Твоя очередь. – Он положил револьвер обратно на клетчатую скатерть. – «Вращайте барабан», хе-хе.

Какое-то время я сконцентрированно смотрел на наган. Затем я взял с облупившегося подоконника бутылку водки и наполнил рюмку, которая стояла возле блюдца с куском «Наполеона». Скатерть была усеяна крошками торта.

– Залпом! – снова усмехнулось лицо напротив, когда я опустошил рюмку. Водка была редкостной дрянью, но все же... Но все же.

Я прокрутил барабан, поднес дуло к виску и зажмурился. Джаз-оркестр играл словно в моей голове – скрипка и духовые жизнерадостно пели о разбитом сердце.

Курок бестолково щелкнул. Дрожащей рукой я положил пистолет на стол.

Противник, внешне спокойный, смотрел на меня с презрением и одновременно с какой-то затаенной злостью.

Он так же помедлил, но, наконец, прокрутил барабан. Дуло он приставлял справа, а я – слева. Даже здесь мы оставались противоположностями.

Я увидел, как напряглись его потрескавшиеся губы. Ему неплохо удавалось держаться.

Снова пустой щелчок.

Он ухмыльнулся и стал ждать моего хода.

– Выпей, что ли. Слабак.

Я посмотрел ему в глаза и упрямо истребил очередную рюмку.

Висок вновь ощутил знакомый холод, а нутро – знакомое тепло. Я сжал веки. Боулли пел уже другой шлягер 30-х, но в голове все повторялась строчка: «I can't believe it's just a burning memory».

Сосредоточившись, я вдруг увидел длинный отельный коридор с бесчисленным количеством номеров. Цифры на каждой двери расплывались; на табличках лишь можно было разобрать, что каждая комната – тысяча какая-то. Коридор уводил меня все глубже и глубже, и нельзя было разглядеть, где он кончался: вдали мерцала мгла. Вдруг я ощутил, как мое лицо и волосы обдувает прохладный ветер. Откуда-то продолжал играть патефон, но музыка его была уже искажена и замедлена. Я обратил внимание, что слепые ряды дверей остались позади, и я иду между пустых и темных стен. Эти стены как-то незаметно стали полукруглыми – полукруглыми стали потолок и пол. Казалось, я ступал по какому-то канализационному коллектору. Затем я замер: до меня дошло. Я оказался внутри дула. И где-то – очень далеко от меня – находился этот огромный палец, от которого зависел весь исход. О, если бы я только мог его остановить!

Щелчок.

Я в изнеможении бросил револьвер на стол и вновь налил себе водки.

Мой противник тоже выглядел неважно. Лицо его побледнело, а взгляд стал рассеянным и – неужели? – испуганным. Затем черты его вновь приняли то самое каменное выражение, но в глазах все еще оставалась какая-то беспокойная искорка, которая могла разгореться в любой момент. Он напряженным, натянутым движением – жестом механической куклы – взял револьвер и прокрутил барабан. Я заметил, как он пытался скрыть дрожь в теле, лишь бы сохранить этот налет невозмутимости, но прежний образ рушился, точно осажденная крепостная стена. Рука его стала трястись судорожно.

Вдруг что-то блеснуло у края его глаза. Он до белых костяшек сжал револьвер и направил его в мою сторону. Сдвинуться я не успел.

Выстрел.

Зеркало напротив меня треснуло, как мартовский лед. Осколки его разлетелись по полу, подоконнику и клетчатой скатерти.

Мечтательно и грустно вздыхали трубы и Эл Боулли.

[russianlimbo]

Впервые чувствую «такое» послевкусие от прочитанного. Хочется задавать вопросы от «Есть ли у вас опубликованные работы?» до «А здоровы ли вы?». Наверное, это называется талант.

Трудно передать, как тронул меня Ваш вопрос. Я очень признателен Вам за такие слова. На данный момент я пишу все в стол и тамблер, но постепенно надеюсь выйти из своего подполья. Что касается (ментального) здоровья, то я просто исследователь...

Ещё раз спасибо Вам. Я очень рад, что моё повествование может вызвать те или иные эмоции.

[russianlimbo]

У окна

Изо рта поднимались клубы пара и тут же растворялись в сумраке комнаты.

«Сохраняйте спокойствие» – твердил в далеких динамиках свинцовый мужской голос. Ему вторил тяжелый вой воздушной тревоги.

Я сидел возле окна, обхватив колени руками. Лунный свет сеял недоверие к вещам в квартире. От мерных толчков вдали иногда трясся китайский фарфор в шкафу и дрожали портреты на стене. Дрожал и я. Иногда, словно врачебный фонарик, в окно заглядывал луч прожектора и скользил по комнате. Вот он подсветил радиоприемник и связки писем на столе, прошелся по пыльным книжным полкам и напоследок тронул пианино в углу. Инструмент молчал уже долгие годы – лишь маятник часов, как метроном, отбивал затянувшуюся паузу. Интересно, что последний раз играл на пианино мой прадед?

Я смахнул пот со лба.

«...покойствие».

Дрожь не унималась: я не мог понять – это из-за холода или не только.

Вместе с приглушенным ударами о землю стал нарастать стальной, почти промышленный скрип.

Упрямо и навязчиво ныла воздушная тревога.

Я осторожно выглянул из-за подоконника: между молчаливых заснеженных крыш, подобно циркулям, шагали страшные существа на огромных ходулях. По небу рыскали прожекторы, и их лучи порою геометрически пересекались со стальными ногами, которые вот уже несколько часов патрулировали город. Издали я смог разглядеть, что циклопические подпорки держали костяной корпус, а головы существ напоминали лошадиный череп. Будто бы в наш город с незваными гастролями приехал бродячий некромантский цирк, а главный некромант, должно быть – как Фауст – давал бенефис в резиденции мэра.

«...няйте спокойствие».

На горизонте предупреждающе мерцал красный огонек телецентра.

Вдруг я услышал скрип совсем рядом, за углом дома. Я вновь вжался в угол и укрылся серой шторой. Тяжелые механические шаги приближались к моему окну: сервиз и картины на стене нервно подпрыгивали.

Шаги прекратились. На полу и на стене разлилась длинная тень с большой угловатой головой. За окном раздавался звук, похожий на хруст суставов, от которого становилось не по себе.

Картинка у меня перед глазами поплыла, но черный силуэт на ковре виднелся все так же четко. На секунду я подумал, будто это вовсе не тень того существа, что нависло над моим окном. Странная мысль заползла в мой череп, как холодная змея, и отчего-то напугала больше, чем само присутствие монстра на ходулях.

Из-за пыльной шторы мне ужасно захотелось чихнуть, и я едва сдержал себя.

«Сохраня...».

Тень слегка колебалась – словно под воздействием ветра, залетавшего в форточку. Существо на ходулях у окна чего-то бездумно и бесцельно ждало, но эта длинная вязкая тень, казалось, смотрела на меня с каким-то загадочным намерением.

«...ойствие».

Я сходил с ума. От страха мне хотелось исчезнуть из комнаты, слиться с серой пыльной шторой, забраться под крышку пианино, стать закладкой в книге, которую никогда не достанут с полки.

«Сохра...».

Динамики вдали не переставали поливать округу воем.  

Вдруг – в полуметре от растекшейся черной головы – я ощутил еще один взгляд. Взгляд портрета над книжным шкафом. Старинная картина как будто властно потребовала внимания. На меня строго глядел мужчина в стальной кирасе, похожий на конквистадора или рыцаря. Его лицо украшали усы, эспаньолка и шрам на скуле. Черные густые брови были нахмурены.

В детстве прадед мне сказал, что это наш далекий предок. Не знаю, говорил ли он серьезно или шутил; возможно, портрет из любопытства купили в антикварном салоне, где-то в подвале на окраине. Вполне возможно, что этого человека никогда и не было. Но взгляд его в тот момент был необычайно живым, и глаза его будто блестели в полумраке, гипнотизируя меня. То ли из прошлого, то ли из какого-то зазеркалья этот мрачный конквистадор призывно взирал на мою скорчившуюся у стены фигуру. Взгляд его, казалось, тяжелел.

Я резко отодвинул штору. Внезапно я обнаружил, что тени в комнате уже нет. Я прислушался и различил вдали неясные удары, но затем они растаяли в ночной тишине.

Город за окном мирно спал. Словно древние башни, вдали вставали заводские трубы. Мягко проступали антенны на скатных крышах, сонно свисали провода. В одиноких, разбросанных по городу окнах теплилась жизнь.

Но все так же странно мерцал красный огонь телецентра.

[russianlimbo]

14-й этаж

Подъезд. Тёмный и обволакивающий. Я как будто снова вернулся в лоно первозданной мглы.

Луч от фонаря телефона осторожно прорезал тьму, как черничный слоёный пирог. У стены под лестницей высветились поржавевший велосипед, детская коляска на высоких колёсах, синий диван, изодранный котами, и ящики с книгами и журналами. В углу пылилась древняя шина, помнившая, наверное, автомобильный бум 70-х – на ней лежало несколько бесхозных плит ДСП, увенчанных пустой чекушкой. Кафельный пол был усыпан лубочными флаерами и письмами из прошлого.

Да, мало что изменилось. В подъезде после стольких лет почти всё было на месте. Как будто у редких одичавших старожил было предчувствие, что я приду, и они выстроили эту инсталляцию.

Праздное любопытство влекло меня в темный угол, к макулатуре. Я подошел к одному из ящиков и стал рассеянно перебирать содержимое: бульварные детективы, сборник анекдотов про новых русских, приключения попаданцев, пособие по дачному садоводству, антология комсомольской лирики... и вдруг среди этого серого хлама – Данте. Как удивительно! Монументальная "Божественная комедия". Красную обложку со следами копоти украшал портрет гвельфа в профиль: благородный орлиный нос, сосредоточенный надменный взгляд и лавровый венок как неотъемлемый личный бренд.

Ветер на улице надрывно свистел и бил в дверь.

Флорентиец, поцеловавший руку Вечности... Страница 234:

"Простор был скрыт громадами камней, Но над тесниной звезды мне сияли, Светлее, чем обычно, и крупней. Так, полон дум и, глядя в эти дали, Я был охвачен сном; а часто сон Вещает то, о чем и не гадали."

Мой голос легким эхом рассеивался по этажу.

Я положил книгу обратно в ящик с приключениями попаданцев и комсомольской лирикой и поднялся по ступеням к лифту. Случайно я пнул жестяную банку из-под энергетика, которая с занудным шумом откатилась к двери подъезда.

Я нажал металлическую кнопку вызова, которая обожгла меня холодом. Какое-то время я ждал лифт, затем раздосадованно шагнул к лестнице. Но вдруг с недовольным скрипом механизмы пробудились, и я услышал, как сверху спускалась кабина.

Врата распахнулись, и по этажу разлился яркий свет, маня в лифт согревающим восточным гостеприимством. Щурясь, я с какой-то странной робостью переступил порог. Меня встретила знакомая деревянная отделка: на ней не одним поколением жильцов были намалеваны маркером или выцарапаны ножом признания в любви, матерные частушки, номера телефонов, рисунки... И что-то новое я заметил, чего здесь, кажется, не было. Цветастый постер с профилем Данте, прилепленный к кабине скотчем. То же изображение, что я видел в том издании, теперь было представлено в шести ипостасях поп-арта: зелено-голубой по��трет на розовом фоне (Цветение вишни, объемлющее тенистый пруд), фиолетово-оранжевый на зеленом (Корзинка с инжиром и апельсинами, примявшая траву), пурпурный на красном (Душистый куст шалфея на поле брани), нежно-розовый на желтом (Закат в марокканской пустыне), салатово-синий на голубом (Гороховая трапеза на адриатическом круизе) и желто-синий на фиолетовом (Юные афганские крестьянки, собирающие шафран).

Мне почему-то представился взъерошенный курносый семиклассник с упрямым взглядом: он вошел в лифт, достал из портфеля этот постер, лежавший между двоечным дневником и учебником по алгебре, и небрежно приклеил его к кабине в качестве контркультурного жеста...

Пока я разглядывал изображение, я вдруг осознал, что лифт все еще ехал наверх, хотя уже прошло несколько минут.

Скрипели тросы, гудела шахта.

Внезапно лифт вздрогнул и остановился. Кабину стала заливать тишина. Я слышал лишь пульсацию сердца и свое дыхание. Но затем перестал улавливать и эти звуки, как будто я попал в какой-то странный вакуум. Я принялся торопливо искать кнопку для вызова диспетчера. При этом из какой-то недоступной мне глубины стала пробиваться тихая музыка, грустная и нежная, как первая любовь в пионерском лагере.

Лифт снова вздрогнул, и вздрогнуло сердце – но теперь я его слышал, как слышал свое дыхание и скрип тросов. Странная музыка рассеялась и осела на моем мозгу.

Наконец, двери открылись. Я посмотрел на часы: оказывается, прошла лишь минута.

Меня встретила решетка с замком, преградившая путь на чердак и крышу. Интересно, жив ли был еще консьерж? Не лежал ли его обглоданный крысами скелет в подвале – с медальоном ржавого ключа, висящего на шейных позвонках?

Я прошел в коридор, в котором затихли ста��ые квартиры, словно монастырские кельи. В его конце таилась милая, столь дорогая сердцу дверь под номером "110".

Часть крыши над проходом когда-то обрушилась, и в дыру, окаймленную огрызками бетона и прутьями рыжих арматурин, с детским любопытством глядело звездное небо. Ветер, уже уставший, задумчиво тянул мотив, который мне казался чем-то знакомым. Тонкие пальцы холода касались моей шеи и плеч.

Взглядом лани, мелькнувшей в соснах, на меня посмотрел черный глазок двери. Я поднес руку к звонку, но отчего-то не решался нажать кнопку. Словно боялся нарушить этим действием какой-то хрупкий баланс на этаже, сплетенный из артерий труб, сухожилий проводов и лифтовых тросов и черт знает еще каких невидимых нитей. Но все-таки я сделал это: никакого звука не было, просто пустой пластмассовый щелчок. И правда глупо было ожидать, чтобы звонок работал. Я дернул ручку, но дверь была заперта так же, как и тогда.

Я вздохнул, и сел на сорвавшийся кусок бетона, лежавший у двери. Звезды на небе невинно блестели, и казалось, что они образовывали какое-то новое созвездие – дантевский орлиный нос. А еще казалось, что их трогательный сонм выстраивался в одну очень знакомую фигуру.

Иногда я спрашиваю себя: почему нельзя выпить звездный свет?

Пошел снег. Я закурил.

Снежинки усеяли мои щеки, а вместе с ними – слезы.

[russianlimbo]

Болотный пепел

Зимний закат тлел как недокуренная сигарета. Наверное, этот бычок висел над землёй, чтобы прожечь в ней обугленную дыру, как в диване грязного притона.

Таксист вез меня в неизвестном направлении, мимо проносились пёстрые вывески магазинов и банков, чёрная паутина проводов и окна высотных зданий – бездушные глаза мегаполиса. Вдоль улиц смазанными фотоснимками мелькали лица тёмно-серых прохожих.

Затем виды ненадолго сменились. Машина проезжала по длинному мосту, под которым тянулась мутная река, покрытая льдом и снегом. Она напоминала замороженный холодец с плотной потрескавшейся коркой противного жира. Вдали виднелась сосновая щетина лесопарка, осаждённого бетонными коробками и заводскими трубами.

Солнечный луч вяло скользнул по лобовому стеклу.

Водитель тщетно пытался завязать со мной разговор и в итоге решил разбавить атмосферу иначе: загорелая рука с аляповатым алым перстнем нащупала кнопку магнитолы, и в салоне заиграл армянский джаз. Несмотря на все пламенные порывы певца, звучала музыка отчего-то уныло, скучно и в целом как-то назойливо.  

На дороге гнило месиво из грязи и снега.

У светофора таксист затормозил. Реле поворотов метрономом щёлкало под выплясывания зурны, откуда-то глухо доносилась сирена скорой помощи.

– Чего такой грустный, брат, а? О чём задумался?

Края серой облачной массы пунцовели от догорающего солнца, и дым с отдалённых заводов дополнял картину, напоминавшую зловещее пожарище.

– ...либо бог бросит курить, либо спалит диван.

Густые брови в салонном зеркале приподнялись. Взгляд покосился в сторону. 

[russianlimbo]

Мюзикл

Съездил в столицу, побывал на мюзикле.

Произведение мне советовали как одну довольно занимательную и необычную вещь от модного румынского композитора Михэицэ Катарджиу (это, насколько знаю, псевдоним).

У нас его ставили впервые, и людей собралось немало – наверное, такой концентрации бомонда, как в тот день, мне ещё видеть не доводилось. Итальянские пиджаки, колье, запонки, шелест платьев. Бархатное эхо духов, дорогие часы, блеск туфель. Плавные жесты и айфоны.

Раздался торжественный последний звонок. Протискиваясь к партеру, я едва нашёл своё кресло.

По правую руку от меня сидели две пожилых солидных дамы  с лорнетами. Их строгий и чинный вид выдавал особенную искушённость в музыкальном искусстве и, пожалуй, глубокий академизм. Я даже испытал что-то вроде благоговения, почти что mysterium tremendum.

Музыкантов пока не было видно, инструменты лежали нетронутыми, напоминая одну большую инсталляцию. Занавес что-то скрывал, и вообще пустая сцена выглядела чересчур подозрительно. По рядам, как осенний туман, стелился шёпот: где же оркестр, где певцы? Дамы рядом недоуменно переглядывались и морщили лоб.

Вдруг на сцене послышался какой-то шум, возня, глухие удары. И в этот момент занавес извергнул связанного человека в смирительной рубашке. Он ничком упал на сцену и начал истошно и громко мычать. По залу прошла волна испуга и шока.

Я вначале не мог понять, почему же он мычал, а не хрипло пел или, скажем, хотя бы орал. Затем я пригляделся и увидел, что у него зашит рот.

Лицо его раскраснелось – то ли от гнева, то ли от отчаяния, то ли от всего вместе. Он раскатывался из сторону в сторону, бился об сцену телом и головой, напоминая рыбу, выброшенную на горячий песок. Он словно был заложником какого-то затейника-психопата, жертвой и одновременно участником нелепого и жестокого розыгрыша.

Испуганные зрители стали покидать зал. Одна из пожилых женщин справа нервно перекрестилась и вместе со своей подругой тоже поспешила к выходу, отдавливая мне ноги.

Я же сидел и восхищался гениальным либретто.

Наконец, зал опустел, я остался один, а экспрессивная ария продолжала литься. Меня захлестнуло, я встал, принялся хлопать и кричать "Браво!". Мои хлопки будто попадали в такт сдавленным отчаянным стонам.

Артист и его благодарный заслуженный зритель нашли друг друга.

Мышцы устали, но я не прекращал рукоплескать. Браво!

Браво, браво, браво!!!

[russianlimbo]

Недавний приступ

Я осматривал выставку бытовых приборов, как вдруг оно повторилось снова. Я перестал быть. Я исчез, диссоциировался, абсорбировался окружающим пространством. Я снова пережил... Точнее, что-то, что было мной... Остатки моего я вновь пережили очень условный миг существования. Моё сознание, как кровь из взрезанных вен, заливало кафельный пол, каплями попадало на ботинки случайных прохожих. Оно испарялось, улетучивалось, протискивалось в вентиляцию. Оно было клочьями разбросано вокруг моего тела, рваными тряпками свисало с металлических балок потолка, забивалось серым песком под ногти прохожих.

"С вами всё в порядке?" - спросили меня. Якобы меня.

"Да, всё хорошо, спасибо, просто немного голова разболелась, а так всё хорошо. Извините, что лёг на ваш багаж, он просто такой мягкий..." - ответил нестройный, грязный хор диссоциированных фрагментов. Где же, где же хормейстер? Его куда-то уносят люди. А кого? Нас? Их? Он постепенно приходит в себя... В кого? А как в себя можно прийти? Можно ли вообще прийти в себя? Что такое это "себя"? Возвратное местоимение в русском языке. Спасибо, лингвистическая картина мира, ты вновь приютила меня, дала чувство каких-то ориентиров... Как порою трудно без тебя.

Я поднялся, отряхнул пыль с костюма и вышел на воздух. Февральский ветер освежал меня, вдыхал в моё тело – тонкую костяную флейту – часть своей жизни. Мучительно и сладостно пели птицы.

[russianlimbo]

Кладбище ангелов

Неподалеку от моего дома находится кладбище ангелов. Так в нашем городе называют свалку бракованных детских кукол, когда-то выросшую рядом с заброшенным кукольным заводом. Даже ближайшую автобусную остановку так и называют – "Кладбище ангелов" (конечная).

Иногда я прохожу рядом и через забор смотрю на этот одинокий погостик, на этих пластмассовых чад, уставивших большие круглые глаза на облупившийся потолок небес. Брошенные куклы укрыты покрывалом мягкого снега и выглядывают из-под него словно ранние несвоевременные подснежники.

Мне что-то хочется вымолвить при виде их белых хорошеньких лиц. Что-то со дна моей души поднимается вверх, но так и не выплывает, запутывается в водорослях и вновь покорно оседает.

Я вздыхаю и иду дальше.

[russianlimbo]

Собака

Где-то в пыльном углу моей души лежала боль. Она бродячей собакой свернулась на своём лежбище, и её всё никак нельзя было выгнать. Всякий раз, когда я к ней прикасался, она ощетинивалась, начинала тихо рычать, а взгляд её наполнялся злобой.

Пса я заводить никогда не планировал, собак не любил. Но к этой тощей псине я как-то странно привык, и дом без неё мне показался бы теперь пустым – словно колыбель без младенца.

Бывало, что посреди ночи она вдруг вскакивала и принималась истошно выть и лаять, безумно выпятив свои большие чёрные глаза, так что её едва можно было успокоить. Но это случалось редко. В основном она неподвижно лежала в своём мрачном закутке, периодически почёсывая уши.

Тикали старые кварцевые часы – стрелка, как заключённый на прогулке, проделывала очередной бессмысленный кружок – и тихо, едва различимо, сипело облезлое существо в углу.

[russianlimbo]

Зеркало (не Тарковский)

Как это нелепо и бесконечно глупо.

Ванная комната, мерцающая лампа, потрескавшийся кафель.

Я стою перед зеркалом и никак не могу взять в толк, кого же всё-таки я вижу в отражении: доктора Джекила или мистера Хайда?.. Ха.

Черты лица искажаются, обрисовывают лукавую улыбку.

Ха-ха.

Кончики губ неумолимо ползут вверх.

"Это очень смешно. Ты очень забавный человек. Ты опять довёл себя до какой-то крайней фазы, а по-другому ты не можешь. Да и не хочешь. Знаешь что? Ты мне неприятен. Уже очень давно, всегда был мне неприятен – в общем-то с самого твоего рождения. Мне тебя жаль. Мне тебя безумно жаль, бесконечно жаль, я бы хотел тебя обнять, на самом деле ты заслуживаешь любви. Собственной любви и любви ближнего своего. Друг мой, любимый брат. Да, поверь, ты заслуживаешь её... но не достоин её. Давай взглянем правде в лицо: ты смешон, невероятно смешон и низок, ты просто полнейший...".

Звучит это очень оскорбительно (ха-ха-ха!). Как смеет картинка в зеркале говорить мне такое (Ахахпхпхахахха)))? Говорить без разрешения (xDDDD). Без моего, чёрт возьми, на то разрешения! (XDDDDDDDDDD)

Кулаки невольно сжимаются, меня раздражает этот мерзкий сардонический оскал.

Не выдерживаю: удар по зеркалу, злобный крик.

Трещина.

Я протягиваю руку к стеклу, но в том месте, где должно быть повреждение, – ровная целая поверхность. Удивительно: гладкое, новое.

Вдруг чувствую, что щека болит. Провожу по ней рукой, и вижу в отражении, как трещина разрастается по всему лицу. Кусок картинки медленно отламывается и падает вниз.

Удар щеки о холодный кафель. Она разбивается вдребезги.

Затем всё моё лицо начинает рассыпаться, как конструктор Lego (4-99). Рассыпаются руки, ноги, торс – всё моё тело.

И вот разбросанными осколками я лежу на полу. Меня нет – есть лишь фрагменты некогда бывшего "я", кусочки распавшейся личности, мраморное надгробие, разбитое вандалами.

А был ли "я"?.. Может, моё "я" изначально – не более чем совокупность чуждых друг другу элементов, лишь лоскутное одеяло, нелепый гомункул с обнажёнными швами.

Пошлая мозаика в псевдоантичном стиле.

Сборник постмодернистской лирики (Самиздат, 199* г.).

Я чувствую, как в моих осколках отражается тусклый свет. Чувствую его слабое тепло. Это всего-навсего свет пыльной лампы, но и он кажется абсолютно трансцендентным.

Лампа ещё немного мерцает и гаснет.

[russianlimbo]

из свежего

Недавно я провёл ночь с полуразложившимся трупом. Не самая худшая ночь, которую я с кем-либо проводил, но ощущения так себе.

Я сидел на кухне, в полной темноте, и курил. Запах дешёвых сигарет немного перебивал смрад, лившийся из спальни. Я чувствовал себя какой-то тенью, контуром мебели, очертанием старого холодильника.

За окном был слышен лай усталой собаки и гул автомобиля, летящего в пустоту.

Что же со мной не так?

[russianlimbo]

Мой ненавистный дневник

Этой ночью меня опять разбудил какой-то гул. Я с трудом разжал веки и стал бить соседям в стену. А потом вспомнил. Соседи-то ведь съехали в прошлом году, сбежав от моих серенад. И от истошных криков во сне. 

Так что же это было? Что так стучало и скрежетало? Какое-то рычание, какие-то проклятья на утробном эсперанто...

Наконец я вспомнил. Закатил глаза и неохотно поднялся с матраса.

Полчище демонов и бесят, живших в моём платяном шкафу, вновь рвалось наружу. Волосатые ручки и ручища высовывались из-за деревянной дверцы. Кривые уродливые рога упирались в трухлявый потолок, который когда-нибудь похоронит меня.

Сонный, я лениво дошёл до кухни. Достал разделочную доску, нож и отсёк себе четыре пальца правой руки. Затем я открыл холодильник и достал оттуда тарелочку с остатками сыра и помидоров.

Всё это я понёс в спальню, чуть не поскользнувшись на своей крови, пока выходил из кухни.

"Жрите." – я поставил тарелку в шкаф – чёрные коготки набросились на снедь – и раздражённо закрыл дверцу.

Какое-то время питомцы ещё рыч��ли и боролись за лакомство, но вскоре замолкли.

В блаженной тишине я наконец заснул.

И снились мне милые лица да лиловые дали.