thepotatobag

[thepotatobag]

Тёмная материя

Ещё одна страшная и глубокая трагедия, на которую война навела прожектор, это трагедия поколений. Когда ясно видишь и осознаешь всю глубину этой трагедии, становится понятно, какой водораздел существует в России между люд��ми вообще. Он, в прямом смысле слова, делит людские массы, как морские воды. В кругах моих друзей и товарищей эта трагедия сейчас самая обсуждаемая и больная тема.

Абсолютное большинство наших родителей отравлены ядом путинской пропаганды. Они в разной мере и, пребывая на разных отрезках оси конспирологического бреда, с религиозным рвением верят во всякую абсурдную белиберду того или иного типа: в бандеровцев и укро-фашистов, планы НАТО окружить Россию, цели Америки столкнуть славян и тому подобное. Они почему-то уверены, что Россия не начинает войн, что одни мы есть носители справедливости и высшей правды, что у русского народа совершенно особенный, мессианский путь, а все другие неправы. Нас сдерживают и обманывают, а главный план всего мира вообще заключается в том, как полностью остановить развитие страны, где у четверти населения нет доступа к канализации. Наверное, американцы боятся наступления того момента, когда каждый житель России будет иметь унитаз — тогда-то нас уже не удержишь.

Трагедия же заключается в том, что эти люди не готовы слушать и слышать своих детей, самых близких людей, обращаться к их доводам. Говорящее говно типа Соловьёва, Симоньян, Захаровой и иже с ними для них авторитетнее и значительнее собственных детей. Основная реакция родителей большинства моих друзей и знакомых на любые попытки объяснить им очевидное — это тотальное неприятие, часто остервенение и даже злость. Они ничего не опровергают, но совершенно всё отвергают. В этом плане у них сугубо религиозная упёртость, они ведут себя как служители культа. Любой, кто говорил с религиозными фанатиками, увидит, что никакой разницы нет. Всё, что даже в малейшей степени идёт вразрез с официальной, телевизионной версией происходящего — отбрасывается без тени сомнения. Старики готовы рубиться с объективной реальностью и заминать в этой руб��е собственных детей.

Родители одного из моих добрых товарищей, человека умного и обходительного, так ему и сказали, что хорошо, что у них есть ещё один сын, нормальный (sic!). Другой друг уже месяц ежедневно, очень спокойно, с доводами, с железной аргументацией, документальными свидетельствами, на словах и пальцах пытается объяснить своей маме, что происходит в Украине, в России при Путине, и кто на самом деле рушит нашу страну. За месяц он не сдвинулся ни на дюйм. Где был, там и остаётся. Вчера мать попросила его удалить из социальных сетей обидную аватарку, которая высмеивает Путина, потому что это оскорбляет их семью.

И большинство из наших родителей ведёт себя так. Между нами даже не стена, а просто какая-то тёмная материя, которая поглощает вообще всё: и чувства, и слова, и смыслы. В чём путинское государство преуспело за 22 года своего существования, так это в создании этой тёмной материи, в размежевании людей.

Думаю, что, если кого-нибудь из нас посадят вот на пятнашку за анекдот про Путина, наши родители найдут в себе силы признать это правильным. Скрепя сердце, но найдут. Дескать, нечего было лезть, сам виноват. Родина в опасности, и надо сплотиться вокруг президента. Представляете глубину трагедии? Если никакого понимания у этих людей не вызывают родные дети, что уж говорить о людях вообще?

Гуляя по разным памятникам Второй мировой, по стёртым с лица земли городам, концентрационным лагерям, местам массовых расстрелов, я всё время думал, как происходит продвижение таких радикальных идей, обесчеловечение, опьянение идеологией, одурманивание войной. Как выходит так, что хорошие, неглупые, современные люди превращаются в на всё согласный, дремучий народ, который не спорит, не задаёт вопросов, а только принимает и делает всё, что ему велят. И при попустительстве этого покорного народа совершаются самые страшные преступления против человечества. Я не понимал этого раньше, а теперь, кажется, понял.

Но закончить я бы хотел не этим.

Если можете, спасайте своих родителей, боритесь за них до конца, даже если не видно никакого просвета. Возможно, это самая важная битва каждого из нас.

[thepotatobag]

В случае опасности используйте свисток

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства её.

Николай Заболоцкий

Проливной тропический дождь начался совершенно внезапно. Обезьяны исчезли сразу. Большие похватали малых и разбежались бог весть куда. Только кое-где можно было видеть самцов бабуинов, стоически пережидающих непогоду под кронами деревьев, слушающих магический ритм дождя. Мы ехали через прерии на всей мощи, на какую был способен старенький, списанный Ланд Ровер с открытой крышей. Водитель выдал нам дождевые плащи, но они мало чем помогали. Вода стекала по очкам в рот, она была вкуса земли и коры деревьев. Ехать становилось сложнее, машину вело в стороны, дорога превращалась в красную от глины кровавую реку. Старенький Ровер буксовал. Мы запели песню, чтобы приободрить себя, но слов практически не было слышно, только открывались рты, и по телу шла дрожь.

Наперерез нашему видавшему виды внедорожнику вышла семья слонов. Мы уступили им дорогу, а когда поехали мимо, те стояли у обочины под деревьями. Я видел как новорожденный, ещё нетвердо стоящий на ногах слонёнок укрывается под своей мамой. Взрослые слоны прижимались друг к другу и недоверчиво провожали нас взглядами.

Добравшись до лагеря, я первым делом разделся и вытерся тяжёлыми вафельными полотенцем. Кожа на руках была как после многочасовых ванн: столько воды она впитала, что пальцы можно было опускать в виски, чтобы его обмягчить. Территория лагеря была усеяна черепами животных, они неодинаково хорошо сохранились. Возле кострища я нашёл изъеденный ветрами и насекомыми, выпаленный на солнце череп жирафа. Даже его зубы стали словно бы пемзой. Я дотрагиваюсь до зуба, глажу его пористую, сухую поверхность. На пальцах у меня остаётся костная мука; я растираю её, а потом стряхиваю. Иду дальше. На входе в местную столовую, рядом с барной стойкой покоится блестящий череп слона. Видно, эти кости не так давно расстались с плотью, они сияют белизной, словно отмечают триумф.

Зашёл, заказал бутылку пива “Килиманджаро”. Пока бунгало обрабатывают ядом против комаров, делать особенно нечего. Я попросил управляющего не жалеть яду. Недавно мой друг привёз из Танзании малярию, почти помер, спасли в самый последний момент. Вот тебе и комар. На этикетке бутылки пива возвышалась великая гора, на шапке которой всегда лежит снег. Открывая б��тылку “Килиманджаро”, я наблюдал за пеной поднимающейся из горлышка, всасывал её в себя и думал, что я покоритель вершин, и что каждому своя высота. Когда моё жильё как следуют протравили, я пошёл отдохнуть. В просторном бунгало под потолком гудели три вентилятора. На двери висел свисток, с приклеенной на стене инструкцией: “Использовать только в экстренной ситуации”. Я лёг на кровать, синхронный мах вентиляторов гипнотизировал меня. Я читал русскую поэзию и пил дешёвый танзанийский джин. Мне было спокойно. Дело было вовсе не в спасательном свистке и не в джине, а в простой уверенности, что моё время еще не пришло, что ни малярийный комар, ни ядовитый паук, ни голодная львица не встанут у меня на пути.

За ужином Намуняк побила тарелки и чуть не опрокинула стол, увидев подле себя сороконожку размером с голубя. Столовая была открыта, и с деревьев на нас пялились бабуины, выпучив глаза и открыв рты. Они дивились, и чего орёт эта женщина? В этом отношении, я часто сам как тот бабуин, но не выдаю эмоций. Было хорошо после горячего вкусного ужина и холодного пива. За огнём присматривал масай — сторож нашего поселения посреди бесконечной саванны. У него было тонкое, острое копьё и не было переднего зуба, как водится у людей его племени. Масай был завёрнут в красивую красно-бордовую простынь и там, где она не закрывала тело, сливался с ночью. Очень высокий и вытянутый, словно виноградная лоза, он говорил тихо и нежно, голос его лился весенним ручьём по снежному ещё лесу. Показывая на мою бутылку пива, он говорил почти шепотом: "Дом. Там моя деревня, подле горы Килиманджаро". Я собрался рассказать про свой дом, но мой собеседник не знал, что Россия вообще существует. Первым делом он спросил: "Какие у вас там живут животные?" Я показал ему лису, зайца и волка, но больше его заинтересовал медведь. "Это очень сильное животное", – сказал масай, глаза его округлились. "Сильнее льва". И он рассказал историю о том, как убил льва и выпил его кровь, когда пришло время становиться мужчиной. История эта была без подробностей, поэтому я привожу её так.

— Кровь льва делает тебя сильнее, — то единственное, что заключил рассказчик.

Руки его, и я заметил это только теперь, все были в шрамах, а нек��торые ногти отсутствовали.

— Медведя я бы убить не смог,  — задумчиво, после долгой паузы кончил говорить ночной сторож.

Я допил свой джин и пошёл спать, крепко заперев двери и положив свисток на прикроватную тумбочку.

На следующее утро мы поехали на реку. С самого рассвета там у воды уже толпились люди в ожидании переправы. Небольшие деревни рассыпаны по разные стороны реки. Сотни людей, в основном женщины, собрались со всех близлежащих деревень и ждут своей очереди, чтобы сесть в лодку. Все женщины с детьми: те, что постарше, держатся своих матерей и крутятся подле них, те, что младше, подвязанные простынями, висят у них на груди или на спине. У каждой в руках поклажа, а у некоторых прямо на голове. К берегу причаливает лодка — выдолбленный ствол могучего дерева, промазанный воском. Ни мотора, ни парусов — только кормчий с огромной палкой задаёт судну движение, а на носу ещё один человек подправляет маленьким веслом. С нами два опытных рейнджера; у одного из них в руках ружьё, оба они одеты в яркие, расшитые голубые рубахи. Того, что с ружьём, зовут Мишель, а другого — Мансур. Разговаривает с нами только Мансур, а Мишель слишком увлечён ружьём — он гладит его и рассматривает, как будто это истукан его бога.

Забравшись в крохотную моторную лодку, отчаливаем. Мансур предупреждает, что в реке полно крокодилов, поэтому лучше не высовывать руки и не делать лишних движений во время хода. Я спросил, обычное ли это дело, что крокодилы нападают на людей, Мансур ответил, что да, дело обычное. Чаще всего нападают на рыбаков. Пекло солнце, но, так как мы шли против ветра, он нас остужал, оттого не было мучительно жарко. Вода текла мутная, коричнево-красная, ничего через неё нельзя было увидеть. Мне все время казалось, что кругом крокодилы, но Мансур меня успокоил, сказав, что обычно они ждут добычи ближе к берегу. Я прихлебнул из фляги. На секунду у меня закружилась голова и потемнело в глазах. Сфокусировав зрение, вдали я увидел множество поднимающихся из грязной воды голов с маленькими ушами. Это была стая бегемотов. Когда подошли ближе, стало видно, что это стая как минимум в двадцать особей. Хотелось рассмотреть их ближе, но Мансур сказал, что ближе нельзя — бегемоты очень агрессивные звери, много людей гибнет в реке от них. Так что, если не хотим пойти на корм обитателям этой реки, нам лучше держать дистанцию.

— В реке от нас не останется даже костей, — прервал молчание Мишель, впервые за время путешествия оторвавшись от ружья.

Мансур же наоборот, говорил всё время:

— Световой день бегемоты проводят под водой, высовывая наружу только голову, чтобы дышать. А ещё ближайший родственник бегемота — кит. Ты знал?

— Нет, я не знал.

— Кормятся они ночью: выходят на берег и там траву щиплют, как коровы. Они не умеют потеть, поэтому кожа на солнце у них просто высыхает и трескается.

"Зато я потеть умею", — подумал я, изнемогая от жары и тропической влажности. Солнце поднялось выше.

Теперь мы взяли курс к острову, ночное пристанище бегемотов. Всё вокруг было в их следах, а трава съедена вся сколько видно. Мансур предупредил нас смотреть в оба и остерегаться змей. Когда я спросил, много ли в этой местности змей, он сказал, что много, но не все они ядовитые. Под ногами я увидел кости, которые обгладывали муравьи, они буквально разъедали суставы. Остров обжили не только бегемоты и муравьи. Люди тоже приходят сюда ночью кормиться, чтобы с этого острова отправиться на территорию заповедника для охоты и рыбалки. Жители местных деревень не имеют права охотиться и рыбачить нигде, кроме небольшого участка реки и тонкой полоски берега вдоль неё, но беда в том, что ни рыбы, ни пригодных в пищу животных в этих краях почти не осталось. Только бегемоты, крокодилы и ящерицы, которых тоже нельзя убивать. За незаконную охоту полагается большой штраф, арест, тюрьма. Местные жители предпочитают спасаться бегством, а по беглецам здесь разрешено открывать огонь.

Мансур долго смотрел куда-то вдаль, а потом сказал:

— Мой брат часто охотился тут. Ребёнком он брал меня на этот остров, я ждал его возвращения прямо вот здесь, мог расслышать приближение лодки за километры. Наша деревня вон там, — он махнул куда-то туда, за реку.

— А чем твой брат занимается сейчас  —спросил я.

— Он вернулся туда, откуда пришёл, — Мансур взял с берега кусок глины и размял её в руках, — в землю.

Я не нашел, что сказать, Намуняк и вовсе ничего не говорила всю поездку, а только смотрела везде своими большими глазами. Высоко в небе парили стервятники. Наверное, где-то неподалеку упал жираф или антилопа гну. Садясь обратно в лодку, я уже совершенно не боялся, что меня сожрёт крокодил, умом я был не здесь. Мы вернулись в лагерь молча, собрали вещи и поехали на самолёт. Посреди небольшого расчищенного поля, устроенного прямо посреди прерии, нас ждала маленькая, старая Цессна. Пилот дал от винта, и мы рывками начали подниматься в воздух. Я видел там внизу коричнево-красную реку и всё, что живёт ей. Много самых разнообразных животных и много снующих туда и сюда людей. Каждая тварь надеется пережить ещё один день в этой вековечной давильне. Каждый ищет свою удачу. И я в их числе, ничем не отличимый путник из пустого в порожнее, летящий над бесконечной саванной. Я нащупал свисток, который утащил из бунгало и вспомнил, что сегодня опасность мне все-таки не грозит.

[thepotatobag]

Минск. Буквы и люди.

Записано на куске туалетной бумаги. Я ворочаюсь на кровати и не могу уснуть. Холодно, +7 градусов и очень сыро, идёт дождь, гадко, а ведь все-таки май. Такое ощущение, что я вернулся в прошлое — даже туалетная бумага из плохо обработанной целлюлозы, иногда попадаются вкрапления букв. Вот тебе и Вавилонская библиотека. Битый час сижу и пытаюсь составить из букв слова: Любовь – не получается. Ни одного милого сердцу имени не получается. Единственное, что выходит собрать – слово морок. Вот это и есть моя литература. Она натужная и никому не нужна. Единственное жилье, которое я смог снять, это комната в квартире. Огромный, вытянутый змеиным скелетом дом, где зеленым цветом выкрашенные стены в подъездах. И там я. Вон – мое окно. Заплатить за эту коммунальную комнату вышло 400 долларов за 4 дня пребывания. Уму непостижимо. В иное время я за такие деньги поживал в номерах получше. Говорят, это всё потому, что 1-ое мая, и все едут в Минск. Кто только эти все? И зачем они все едут в Минск? Этого не уточняется. Ужасно сыро и неуютно. Не могу найти себе места. Всё как в первые годы 2000-х — плохенькое, бедненькое, неказистое. Какой-то коврик в туалете на присосках, выпуклый телевизор с антенной в форме рогов, диван ветхий, простыни какие-то хлопчатобумажные, шифоньер. Даша звала в ресторан поговорить о Джотто, но я не смог составить ее имени из букв инкрустированных в туалетную бумагу и не пошёл. Не судьба. Да и что я знаю о Джотто чтобы о нём говорить? Соседи варят еду по очереди. Заглянул однажды на кухню: там на столе стоял сок двухлитровый, “Добрый” и вафли, похожие на склеенные линейки. Женщина с ребёнком в одной комнате живут, у них ещё коляска есть в коридоре. И мужик с татуировкой на плече — такой узор в виде пламени огня — живёт в другой комнате. Он, вдобавок ко всему, ещё и курит в туалете и ходит без футболки. У меня всё происходящее не укладывается в голове, кажется, что я попал в вневременье. Если вы там – наверху, читаете этот текст, отправьте мне еще букв, в особенности не хватает согласных.

[thepotatobag]

Рим. Dies Veneris

Я стоял на одном из императорских форумов в Риме. Да, сейчас когда жара спала и я царапаю этот текст, припоминаю точно, что это был форум Цезаря. Жара была такая нестерпимая, что я еле держался на ногах. Тридцать восемь градусов! Небо ясное и солнце в нём так высоко и такое яркое, что было ощущение, что оно прожигает в моей голове дырку. Что ты делаешь, Феб? Зачем ты заставляешь меня так сильно страдать? Все мысли испарились. Моя спутница, таяла у меня на глазах, рассеивалась. Мне казалось, что я сейчас потеряю сознание, земля кружилась под ногами. Я не знал, что делать. Она взяла меня за руку и повела, куда я не знал. По пути мы обливались холодной водой из колонок и фонтанов, я весь был мокрый и растрепанный. Ее звали Venus и платье тонкой ткани с вышитыми маками струилось по ее стану. Она Богиня плотской любви. Я думал, за что, мне смертному, да еще и такому, спать с Богиней? Чем мне за это платить? Плотью? Понемногу начинался лес. Мы вошли в него через древние ворота из слоновой кости; удивительно, как быстро изменилось всё вокруг. Из центра шумного города мы попали в настоящий лес. Кругом росли миртовые деревья. Гуляя там, понемногу остывая, мы набрели на старый мавзолей, который один знатный римлянин две тысячи лет назад построил для своей возлюбленной. Он её очень любил, – сказала мне Богиня, и любовь их по прежнему жива. Чего не скажешь о самих людях, – заметил я. Не знаю, что было за здание возле мавзолея, вроде как старинный д��м. Он был открыт, мы гуляли внутри и наслаждались прохладой. Я не мог понять размеров этого дома. В нем никого не было кроме нас. Моя спутница больше не таяла и вновь обрела устойчивые, привлекательные формы. Мне стало хорошо, ко мне окончательно вернулась жизнь. Потом мы вышли к полю, солнце понемногу начинало заходить. На поле кругом лежали огромные скрученные рулоны сена. Было невозможно поверить, что мы в часе ходьбы от центра Рима, от форума Цезаря, от Ее храма. Все осталось там: шум, ход времени, люди. Вернувшись в лес, мы набрели на кусты ежевики. Ягоды огромные, чёрные и очень сладкие. Я рвал сколько мог и жадно пихал их в рот. Очень вкусно. Сидя у меня на плечах, она сказала мне: “Я не забуду этого никогда в жизни”. И вот у меня во рту теперь стоит вкус тех римских ягод, а перед глазами стога сена в розовом отблеске, как на картине Клода Моне. Дописано спустя годы. С тех пор я еще много раз бывал в Риме и пытался найти этот лес, пытался найти Её, но ничего не нашёл.

[thepotatobag]

Санкт-Петербург. Жираф

Я шёл по мосту через Мойку и смотрел себе под ноги. Вода была, как ломаный карандашный грифель. Я поднял голову, чтобы посмотреть по сторонам. Справа от меня высился разрушающийся Дворец Культуры работников связи, бывшая немецкая реформатская кирха. Какое-то ни туда, ни сюда здание. И не кирха, и не дворец, да и тем более не культуры. Я стоял и смотрел на этого уродца. Чёрти что, а не здание, всё в зелёных перевязках. В окне я увидел священника, он смотрел на меня и из его глаз текло молоко. Стекая с подбородка эти молочные слезы капали в стоящую на подоконнике буде��овку с большой красной звездой. Говорят, что ещё до церкви на этом месте был зоопарк с жирафами. А уже после церкви тут был “Аквариум”, такая музыкальная группа. Пели тут, получается, совокуплялись, наверняка, с уверенностью смотрели в будущее, с недоверием в прошлое. Ветер свищет и пробирается под куртку. И такое ощущение, что сейчас запоёт певец Макаревич, завоет уныло об утраченной любви или вере. И соединится прошлое с будущим. И правда, на месте священника теперь стоит Макаревич, в руках его окровавленные сухожилия, на них сгустки крови. Он черпает из буденовки и очищает сухожилия молоком. Потом наматывает на кулак, сотрясает струны и поёт об утраченной любви и вере. Стоит ли говорить, что сухожилия эти принадлежали жирафу, тому самому – белому, которого запечатлел Иероним Босх в саду земных наслаждений. Как этот жираф появился в Российской Империи для меня самого остается загадкой. А вокруг ни одного человека, куда ни взгляни, кругом, во все стороны на сотни метров ни души. Неужели никто не слышит эту ужасную песню?

[thepotatobag]

Дублин. Картина

Я ходил в музей естественной истории, в Национальную галерею, в галерею Хью Лейна, военный музей, музей современного искусства и ещё в исторический. В музее естественной истории я подружился с группой скелетов своих дальних предков,он узнали меня, им нравилась моя проза, я читал им кое-какие свои почеркушки. Может быть они были неандертальцы, а может быть кроманьонцы, не знаю, не спрашивал. Я тогда с кем только не околачивался и не задавал лишних вопросов. Вместе мы дружили против огромного кита, висящего под потолком. Мне постоянно казалось, что кит собирается на меня упасть, потому что ему не нравятся мои песни, а предкам так и вовсе казалось, что кит не видит в них людей и игнорирует их разум. Как они это поняли? Это чувство зашито у них в костях. Я всегда обходил кита стороной. Точно знаю и теперь, что он точил на меня ус. В древности китом называли левиафана. Как-то я пошёл в Национальную галерею с итальянскими школьниками, фотографировал их. Мне было интересно посмотреть как дети реагируют на ��екоторые из любимых мною картин. В зале итальянского искусства один из школьников сказал, указывая на холст 18-го века: “О, это Рим, я живу на этой площади, вот в этом вот доме!” Я подумал тогда, что, наверное, это очень здорово жить в месте, которое изображено на картине, висящей в Национальной галерее. Это как застыть в вечности, ведь как известно, жизнь коротка, а искусство вечно. На выходе из музея я купил репродукцию этой картины. Уже дома, нарисовал красным карандашом себя самого, стоящего на балконе одного из домов. Нарисованный Рома, что и значит – римлянин, грозил небесам кулаком и что-то кричал. Что? На этот вопрос химический карандаш уже никогда не ответит, а я и подавно. Кончив, я повесил картину на стену и подумал, что теперь тоже живу на этой площади, теперь у меня есть все шансы дать отпор этому наглому морскому чудищу.

[thepotatobag]

Милан. Пятки

Я семнадцать дней не пил и не курил гашиш. Но тут зашёл в супермаркет, взял оливок, сыру, свежеиспеченный хлеб, цветок артишока и не устоял — взял бутылку игристого. Думаю, похуй на эту трезвость, че я ребенок что-ли хлеб без вина надламывать, мне Иисус заповедовал, потом как-нибудь, в следующий раз.Потом мы сидели в парке с Юлей, было очень тепло и зелено, не то что в Санкт-Петербурге, там-то когда тепло? Ну как-то, кстати, однажды было, году в 2018-ом, я тогда был, помню, влюблен, но это быстро кончилось — опять подул ветер, и пришлось застегнуть пальто. В Милане мне особо ничего не приглянулось. Только разве что апельсины в одной фруктовой лавке — оранжевые, почти красные — и грязные пятки одного беженца, который спал у вокзала Milano Centrale. Такие были потресканные пятки, что за версту видно, как будто русла широких пересохших рек. Ну и сам вокзал, конечно, тоже запомнился, хоть и меньше, чем пятки. Те пятки – торчали гордо, в них я читал карту исчезнувшего мира. Пью вино, хорошо, солнечно. Скрутил себе сигаретку. Разулся. Тут подходит негр долговязый такой, лысый, точно Иблис, в джинсовой куртке. Просит зажигалку. �� ему зажёг — кури, родной. А он говорит: “Я гашиш продаю. Хочешь купить?”Я говорю, что да. Так закончились мои семнадцать дней трезвости и вовсе. Я вернулся к центральному вокзалу, а ветер уже унёс мою карту, оставив меня ни с чем, а может быть это карта унесла ветер, остаток все равно ясный. Иногда я думаю, что был близко к тому чтобы узнать где находится древний город моих предков Китеж, бездна Тартара, куда низвергли моего отца, снежные горы Асгарда, острова Блаженных и вход в Шамбалу. Всё тайны были близко, но я сбился с пути.

[thepotatobag]

Иркутск. Макс Фриш

Мы ввалились ко мне в квартиру на 5-й Армии. В самом центре Иркутска – окнами на улицу Гашека. Я, кто-то ещё и два гражданина Швейцарии. Кто еще? Не знаю. В основном все люди пьяные, другие ко мне почти не ходили. Весь день до этого мы пили водку в районе центрального рынка, в китайской грязной чуфальне. Отвратительное место, ужасная антисанитария. Туалет на улице. Из сантехники только дырка в земле. Зимой намерзало. На полке рядом с соевым соусом стоял дихлофос. Зато цены не гнули. Мы сидели за большим круглым столом и пили китайскую водку из пакетов, как от молока. Только один из швейцарцев не пил, но по нему было видно, что хотел. Думаю, они договорились пить по очереди, чтобы друг за другом присматривать. Василий Федоров рассказывал про баллистические ракеты. Яша говорил, что его зовут Джейкоб. Везде вокруг от чуфаньки и до самого моего дома была грязь и разруха. Грязь в том смысле, что действительно грязь, то есть земля, размешанная с водой. С хлюпом. Покосившиеся деревянные дома, кое-что сожжено, пыльно, ветер носит обертки, как-будто это чьи-то воспоминания. У меня на зубах хрустит. Когда мы ввалились ко мне, тот, что не пил, сразу подошёл к библиотеке, а там книг от пола до потолка. “Не может быть,” — заорал он, — “Макс Фриш!” Он схватил книгу и давай с ней фотографироваться и орать, как ошалелый. Он говорил, что не может такого быть, чтобы кто-то читал в Сибири Макса Фриша, дескать у него дед с ним знался. Я на эти слова только махнул рукой и пошёл спать. Во сне я тонул в зыбучих песках.

[thepotatobag]

Петербург. Персики

Я сидел в недорогом, людном ресторане около площади Восстания. Деньги у меня почти закончились, я пил вино по акции (три бокала по цене двух) и читал Библию. Если в шары не долбишься, то в Библии дохуя всего написано по делу, поэтому даже не спрашивайте, что да почему. Вот сижу я, пью вино и читаю Библию, кажется, Откровение Иоанна Богослова или чё-то такое ближе к концу. Подходит ко мне женщина. Говорит: “Не могу удержаться с вами познакомиться, скажу честно”. Я говорю: “Верю. Меня зовут Бартоломео Лоренцо де Гусман”. Она посмеялась и спросила, что это я, Библию читаю и пью вино. Я не нашёл, как бы сострить, и сказал, что люблю читать Библию и пить вино. Предложил прогуляться. Вино до этого уже оплатил, там пока не оплатишь, не наливали. Кинулся за пальто. Женщина болтала и болтала какую-то ерунду женскую про Петербург и романтику. Я не слушал, но тоже что-то рассказывал про Двенадцать и про красненькое из Монтепульчано. – Вы какое больше любите, белое или красное? Я ей говорю, что люблю персики. Было ощущение, что мы неслись с весенним ветром ко мне домой. Кажется, она даже убрала с моего пальто волос (у меня они всюду). А потом не помню, то ли я захотел в туалет, то ли она. Кажется она; я сказал: “Вот, можешь зайти в кафе, а я подожду”. Она смутилась, и как-то вся магия разом пропала. И мы пошли по домам.

[thepotatobag]

Вор Пожухлый

Нынче, конечно, век хуй победишь: жить страшно, а то и вовсе не понятно, как. В бане московской парился на крещенские морозы, с мужиками языком там зацепился. В начале, как полагается, за Путина; потом за бабьё, а далее путём неисповедимым речь про наколки зашла. Я говорю: “В Европе видел как-то товарища в сауне, мужики, не поверите — у него на жопе крылья были набиты, размашистые, как у архангела Гавриила. Он, такое ощущение, что над поверхностью порхал, а не шёл пешком”. Ну посмеялись, конечно, пошутили, спаситель, мол, дескать, душ, павших за мылом. Ну, ковшичек кинули ещё, сидим, дальше языками чешем. Рассказали и мне мужики про одного товарища, вора, который ходил по воскресеньям попариться в эту самую баню. Сколько баня стоит тут, столько он и ходил в неё париться, а нынче сел в тюрьму этот вор, покинула его удача. Наколоты у него были на ногах — на самых бёдрах, получается — черти, а к хую цепи шли, стало быть. Сами понимаете, в чём тут художественный замысел, а если нет, то и ладно, меньше знаешь — крепче спишь, как говорится. Даже Сократ — и тот всего не знал. Мужик не то чтобы в законе вор был, а так, честный, можно сказать, трудяга: там подломит ларёк, кое-где перепродаст драгоценный металл, тут велосипед уведёт, допустим. А нынче и велосипед стало не увести — всё электронное, кругом навигаторы. А мужик — у него погоняло было Пожухлый — опохмелиться очень хотел, тремор доходил по позвонку ажно до жопы. Вышел он что-нибудь украсть, а красть, братцы, нечего, кругом навигаторы. Раньше телефоны хорошо шли, а нынче телефон только по лицу открывается. У Пожухлого лицо наружности неприятной, тут не то, что телефон не откроется — дилеры, в простонародье барыги, и те ему дверь не открывали, передавали гашишное масло через форточку. Всё, куда ни глянь, теперь к интернету подключено. Пожухлый год назад спиздил чайник в коворкинге, так его по нему вычислили по джи-пи-эс и за кражу дали условку. “Нынче без интернета и не почифирить — дожили. Скоро, чтобы петуха отодрать, в телефон надо будет залазить, грёбаный стос”, — думал грустный Пожухлый, не зная, что подобное желание, считай, что краеугольный камень мировой паутины. Стоит вор Пожухлый, его звали Жора, головой крутит, думает, что бы украсть, чтобы опохмелиться. А опохмелиться очень сильно хочется, как говорится — трубы горят, а в кармане всего пять рублей. Нынче на эти деньги, конечно, не похмелишься, тем более в Москве. Разве что на трубах, которые, как говорится, горят, сыграешь ноктюрн, иными словами — в хуй свистнешь. Совсем стало на душе тяжко, а ещё тяжёлый стоял воздух, хоть топор вешай, и, чтобы вдохнуть, нужно было открыть рот широко, как кит, когда ест планктон. Сел Георгий на бордюр и погрузился в думы — рот открывает, глотает воздух. “Вот времена, вот нравы, ебать мой хуй. Дожил на старость лет — как в „Терминаторе” живём. Кругом всем управляют компьютеры. Но я им просто так, волкам, не дамся”, — думал он. — “Посмотрим ещё, кому первому муха на хуй сядет”. А дело было на Чистых Прудах. Да, представьте, в центре Москвы, в Гусятниковом переулке. Вокруг одна молодёжь в странной одежде, глазу не за что зацепиться, рябит. Один парень с усами так и вообще стоит вроде как в ночнушке женской, по крайней мере, с двадцати метров разобраться не представляется возможности. Может, это и какой-то иной предмет гардероба — сейчас не до этого Что в Москве на Чистых Прудах нынче спиздишь? Только ночнушку с мужика снять и остаётся, ей-богу. Да и то — криков будет, как от истеричной женщины, особенно когда у неё бывает то, что обычно бывает у женщин. — Караул! Грабят!!! Одежду снимают из капсульной коллекции!!! — будет орать мужик и топать босыми ногами. “Пиздец, картина”, — думаю про себя и улыбаюсь. — “Ни стыда, сука, ни совести”. Решил наш вор, продолжим, осмотреться вокруг, чего нынче выставляют в витринах, какие товары и хорошо ли они лежат. Делать-то что-то всё равно надо. А в витринах всё непонятное, с первого разу даже не скажешь, что продают в этих магазинах. Какие-то кругом неясного назначения предметы, кое-где и вовсе ничего нет — внутри пусто, а всё же написано, что магазин. Мужик в ночнушке туда зашёл, а вышел с покупками. Чёрт знает, что происходит. Бесовщина какая-то. Так до второго пришествия не похмелишься. Ходил Жора вдоль витрин, мотал башкой, чертыхался, пока в одном из ресторанов не увидел, как мужик режет ногу свиньи, прикрученную к деревянному станку что ли, не станку, а как это будет правильно сказать? Не видно до конца, да и не видел он до этого никогда такого. Распятую как будто ногу резали, строгали, как рубанком, сказать иначе как — не знаю. Смотрит, а под потолком ног таких висит не меньше, чем дюжина. Мама дорогая, что это всё такое? И ценник на одной из них, той, что ближе всего к витрине, видно крупными цифрами — 40 000 рублей написано. “Чё-то не понял я нихуя”, – говорит Пожухлый, — “как это, сорок тысяч рублей? За ногу? Может, это в натуре нога Иисуса Христа распята?” Протёр глаза, а цифры всё там же и по-прежнему, чёрным по белому, сорок тысяч рублей. “Ну это уже совсем другая музыка, конечно, иной, так скажем, мотив”, – сразу сообразил Жора, выпрямился, отряхнул пиджак и вошёл внутрь. — Добрый день! — попривествовал мужик, строгающий ногу. — И вам не хворать! — Вы к нам покушать или с собой? — Пожалуй, что с собой, — улыбнулся Пожухлый. — А скажите, пожалуйста, как нога эта называется и чья она будет? — Перед вами классический хамон, — не отрываясь от дела, ответил половой, — Серрано. — Как ты сказал, прости, старина? — Серанно. — Вон как. Нерусская, что ли? — Поставляется к нам через Швейцарию прямо из Барселоны. В Москве буквально два-три места, где можно купить настоящий испанский серанно. “Куй железо, пока горячо,” — сказал про себя Пожухлый, потому что полно жатвы, да деятелей мало: что было сил подпрыгнул под потолок и всей тяжестью тела повис на ноге хамона. Слегка раскачавшись, он упал на пол, не мешкая, схватил ногу, выбежал прочь и утёк вниз по улице. Ну щас и опохмелимся. Щас и похмелимся, и снова даже, может быть, выпьем. А чего быть не может, когда в кармане звенит медь? А нога-то тяжёлая, килограмм на десять точно вытянет. Пожухлый нёс ногу на плече, и потому ясно ощущал всю приятную её предметность — вишь ты, си-ра-ну, на Москву, может, две-три таких ноги, не больше. Из Швейцарии… “Коньяку выпью”, — думал Георгий. Он не шёл, а летел, будто на нём были не стоптанные его рваные туфли-гробы, а штиблеты Гермеса. Так элегантно, почти и вовсе не касаясь земли, скрывался с места преступления вор и думал про себя: “Не пойман — не вор!” А чтобы не поймали, надо пропасть с радаров, раствориться. Москву-то он хорошо знал, тут родился. А его папа военный был человек — в третьем классе переехали они с семьёй за Байкал. В Читу. Совсем недавно вернулся обратно в Москву уже взрослый Пожухлый. Фамилия у него, к слову сказать, настоящая Гусев, и помнил он всё внутри садового кольца хорошо. Тут он свой человек, и хоть изменилась Москва до неузнаваемости, по-прежнему названия её улиц ласкают Пожухлому слух. Чтобы сбросить хвост, он решил переждать в Сретенском монастыре, заодно перевести дух, а может даже его обрести — об этом умалчивается в рассказе, но на это обращает внимание автор. Стоит с ногой на плече, кр��стится левой, правая рука занята. Нет, что-то тут не так. Перехватил он свой крест сегодняшний — поросячью ногу, — и крестится по обычаю православному, как требуется. Вокруг благодать и тишина, и забылась вся суета, и все желания куда-то исчезли, даже хамон перестал аппетитно пахнуть и соблазнять, хотя кажется, что вон тот мужик справа думает сейчас не о Боге. И уже опохмелиться не хочется, а только прощения попросить у Бога, да хорошенечко помолиться, чтобы Бог сил дал. — Спаси и сохрани, — прошептал Гусев и вышел обратно в мир, где почти сразу вновь обрели свою силу желания, воспалившись в нём, как лимфоузлы душевных каких-нибудь сочленений. Снова запáх хамон, и захотелось Пожухлому нестерпимо выпить стаканчик пивка. И чтобы сие желание поскорее исполнить, поспешил герой нашей банной истории сбыть краденое. Первым делом сунулся на вокзал. Там свои знакомые скупщики, те, с кем он уже имел дело. На площади трёх вокзалов он сам первое время жил, после того как вернулся из Забайкалья. Иной раз и вовсе без крыши над головой: те, кто приезжают из Читы, редко живут в “Four Seasons” и обычно на дождь не жалуются. К тому же, на вокзале много людей, и внимание человек с поклажей на плече вызывать не будет. Мало ли, куда он едет? Или приехал откуда? Кому несет кусок вяленого мяса? Может, он едет с Севера и везёт ногу оленя, а, может, с Юга, и это вовсе баран. Вон их тут сколько, людей по своим делам снующих туда и сюда с разными ношами, хватает среди них и баранов, и даже оленей. Москва — это большая столица, чего тут только нет! — Смотри, Фитиль, — говорит Жора и снимает с плеча хамон, ставит кусок мяса прямо на пол и слегка на него опирается, дабы перевести дух (весь день на ногах, да половину в бегах), — сирана. Фитиль какое-то время осматривает незнакомый ему деликатес. Кажется ему, будто мясо это как из болота достали, слышал он про такой способ консервирования продуктов. — И что это за зверь такой — сирана, скажи мне, Жорик? — Известно какой. Свинья! — Так ты так и скажи, что свинья. Выдумал тоже, сирана. Откуда тащишь? Дачу, что ль, выставил? — Эх ты, это из Швеции свинья! Выставил! Да таких на всю Москву не больше двух окороков! Сорок тыщ! Вон, а он… Просто свинья. Сам ты свинья, Фитиль. — Сорок тыщ за одну ногу? Да хряк-производитель стоит двадцать. Пожухлый, я тебе за сорок тысяч ферму свиную соберу, три матки и хряк, не хуже, чем в Швеции будет. Поросята пойдут, запекать будем с яблоками. — У-у-у-у, тёмный ты, сука, человек, иди лучше поспрашивай у цыган, может, кто поумнее тебя найдётся. Скажи, единственного в Москве сирану отдают за тридцать тысяч. Давай же. Посидим потом, обмоем, с яблоками. — Да не возьмёт никто, Пожухлый, я тебе бля буду, не возьмёт, люди смеяться будут. Даже спрашивать не стану. — Да ну тебя, сволочь ты чумазая. Сам пойду, — Пожухлый водрузил ногу на плечи и пошёл вдоль ларьков в изрядном раздражении и с натянутым нервом. “Тоже мне, выдумал — никто не возьмёт! Кто умней, тот возьмёт и ещё попросит, понаехали”. Цыгане тоже не знали такой деликатес хамон, и никто не соглашался его покупать за тридцать тысяч рублей. И за двадцать тоже, и даже за десять. Гили, молодой цыган, предложил взять хамон на закуску к водке по двести рублей за кило, как сало. “Да ну вас. Быдло черномазое”, — подумал Жора, — “найду поумнее людей, пообразованнее”. И метнулся к Красным воротам, чтобы москвичей побольше было, меньше приезжих, те не то что хамон — хумус не знают. У метро он стал предлагать москвичам деликатес, но москвичи вечно спешат, и, даже если и попадался иной интеллигент, сиживавший за столами (и, может быть, знавший не только хамон, но и фондю, а то и трюфель), и бросал мимолётный взгляд на уставшего, мокрого от пота и похмелья мужчину, никто не доверял нелицеприятной нарожности Пожухлого, искаженному его лицу, обезображенному раздражением и злостью. Никто не выказывал ни малейшего желания с ним говорить, ведь весь он обратился в нерв, и нерв этот был натянут, готовый вот-вот высвободить всё разочарование от века текущего. А кому это надо, обляпаться в чужом разочаровании? Набегавшись у метро несколько часов, Пожухлый, не в силах больше стоять на ногах, плюхнулся на бордюр. Он устал, измотался и понял, что ничего сегодня не ел. “Да и пошли вы нахуй”, — подумал он и решил сожрать хамон сам. Пахнет — мама дорогая, как сало копчёное, только ещё лучше, ещё запах жирнее, такое ощущение, что одним этим запахом наесться можно. Пожухлый откусывает самый жирный кусок, всю злость отдав в зубы, самую спинку, балык ноги рвёт, вырывает кусок, как лев, как акула, а там — навигатор: хипстеры из магазина туда устройство AirTag засунули. Поднимает глаза, а рядом уже стоят полицейские. Пройдёмте, гражданин Гусев. Так сел вор в тюрьму и больше в баню мыться не ходит. А мы ещё парку́ — пар, как известно, костей не ломит.

[thepotatobag]

Руки прочь от сантехники

Я, признаться, не люблю наебуренных туалетных комнат. Не могу больше молчать, накипело. Что за мода пошла, делать сантехнику нарочно сложной? Меня это уже так сильно раздражает, что я просто не знаю, куда писать! Я, блять, Путину напишу, ей-богу! Или в суд подам по правам человека. Доколе, как говорил Цицерон. Доколе - вопрошаю я? Что вдруг стало не так с обычным смесителем и двумя кранами? Заебись же сидели, холодная вода – синий цвет, горячая – красный; крути, пожалуйста, сколько потребуется. Как хочешь себе смешивай: кому попрохладнее, освежиться, а кому хочется – потеплее, руки согреть. Очаровательное приспособление, законченное в своей полноте, гений инженерной мысли. Иной раз зайдёшь вот в туалетную, так скажем, комнату, а там просто торчит кран из стены и больше ничего нет. Стоишь, как кретин, как программист, сука, машешь руками, а вода не течёт. Злость берёт и оторопь. А что, если выпил? Если во рту пересохло? Хуй тебе, может, показать куда-то надо, чтобы сенсор отреагировал и вода потекла? Сил никаких нет, верните обратно краны! Или, допустим, унитаз. Тоже, чё выебываться, не понимаю, элегантная конструкция, простая достаточно, одной кнопкой всю дорогу обходились, никто не жаловался, альтернативно – шнурком. Никогда ни от кого мысли такой не слышал, что неплохо было бы унитаз усовершенствовать. А сейчас что? Я однажды посрал в туалете в оперном театре, а там не было кнопки смыва. Я чуть не охуел, думал, я с ума схожу. Нету и всё кнопки! Кафель зарос как будто, как рот этого ебаного козла Нео из фильма “Матрица”. Чё хочешь вот, то и делай, а снаружи люди стоят в очереди, при том я этих людей знаю. Точнее одну – я с ней пришёл, и она в очереди за мной. Я чуть плакать не начал уже от безысходности, Отче Наш вспомнил,а кнопка смыва на полу была. На полу! А чё не на потолке? Какая вообще инженерная тут идея? Инженеры, кто знает инженеров, передайте вопрос: нахуй вы этим занимаетесь? Конструируйте летающие дома, осваивайте производство на Марсе, придумайте уже в конце-то концов телепорт – весь мир ждёт. А унитаз оставьте в покое, всё и так с ним чики, как говорится, пуки. Займитесь делом, ученые братья, на вас вся надежда, вон хотя бы взять роботов – так и на этом поприще добились малого, а вы унитазы да раковины садомите. В жизни оно как-то так в общем и целом: только всё нужное и ничего лишнего. Пришёл в туалет – делай своё дело с достоинством, и не один из живущих на свете, я считаю, не может быть лишён этого права. И правильно говорят, что то, как делает человек любое отдельно взятое дело, есть то, как он делает дело любое. Иными словами, я призываю всех объединиться со мной в коалицию против модных веяний в мире сантехники и отстаивать права человека по-людски справить нужду, а не играть с унитазом в шарады.

[thepotatobag]

Изобретение

Сижу спокойно, оркестр Дейва Брубека слушаю, баночку консервов открыл, белое вино во рту трещит, словно ломается тонкий весенний лёд. Сижу, не жужжу, всё на своих местах, за окном крупными хлопьями кружится снег, а я сижу… Вино пью не по погоде оттого, что у меня на сердце вечно стоит май. Тут на персональном компьютере приходит письмо. Кто его только, сука, ждал, это письмо? Пишет Илон Маск, который изобретатель из Америки знаменитый. По-русски пишет. “Привет”, — говорит, — “Roman, видел ваших собаки в internet, чёрненького и рыжий, очень красивые таксисты. Есть к вам разговор, давайте в Skype делаем call на неделе, перепиздим, было бы большой честью”. Я удивился, конечно, а сам думаю: “Нахуй ты нам обосрался с чёрненьким и рыжим, червяк компьютерный? Да, пёсы?” — спрашиваю их. А они лежат и ухом не ведут, им этот Илон Маск, что Жоресу Алферову видеоблог Клавы Коки. Вроде как и не существует. А всё-таки, думаю, с другой-то стороны, невежливо будет оставить письмо без ответа, меня мама по-другому воспитывала. Подумал я и написал: “Дорогой Илон, буду рад с тобой созвониться. У меня есть время завтра в 14:00 по Москве, альтернативно можем попробовать на следующей неделе. Роман”. На завтра ровно в два часа мне в Скайп позвонил Илон Маск. Он попросил меня оставить разговор между нами, поэтому могу сказать только, что учёный этот хуй работает над такой приблудой для внедрения в очко, которая делает человека очень умным. Технических подробностей раскрыть не могу, но поверьте мне на слово, технологии там передовые, фонд “Секвойя Кэпитал” уже вложил в разработку триста миллионов долларов. В качестве эксперимента Илон Маск предложил мне попробовать приблуду на моих пёсах, а взамен купить мне путёвку в Сочи и велосипед. Я сразу ему сказал, что не дам ничего вставлять своим собакам в очко, на что Илон уверил меня, что на текущем этапе тестов внедрения в очко не требуется, и можно вживить приблуду в ухо. Поэтому-то как раз мои пёсы и приглянусь изобретателю — уши у них развесистые и большие, а сами собаки маленькие, что очень удобно для энергосбережения устройств. Илон сказал, что чёрненький и рыжий даже смогут говорить. Это меня, признаться, купило. Через две недели нам доставили два маленьких устройства размером с рисовое зёрнышко, инструкцию и велосипед. Думаю: “Ты бы хоть Теслу подарил, козёл, блять, вонючий, состояние сто миллиардов, а жадный, как Раджа из „Золотой Антилопы“”. Ну да хуй с ним, мне ничего не надо — у меня всё есть, мне бы с пёсами своими поболтать, это дело приятное. Всегда интересно было узнать, что у них на уме. После внедрения устройств в ушки собакам они сразу начали носиться по комнате, как ошарашенные и всё нюхать. Потом оба побежали на кухню, пододвинули стул к холодильнику, вцепившись в ножки зубами, взобрались на него, открыли дверцу и съели мой стейк. — Вам вино не налить, господа?! — Лучше бы масла, хозяин, гашишного, — отвечает мне старший пёс, который Чёрненький, а у самого кусок мяса в зубах, и в глазах явный азарт, как когда с девкой молодой идёшь в кабак, на ней платье выше колена, а у тебя карманы полные денег. Вот это поворот, мистер Порыкин, вот оно, значит, как, масла гашишного.. Оказалось, что для собак есть свой мир с развитой инфраструктурой. Великое многообразие еды, бренды модной одежды и косметики, сети гостиниц, салоны красоты. Собакам можно путешествовать, ведь для них продаются отдельно билеты. Даже пиво есть для собак и, как выяснилось, CBD в каплях, то есть про гашишное масло Чёрненький не шутил. Бери да живи, можно и без хозяина обойтись, если ума чуть прибавить. Следующие дни прошли беззаботно и весело. Мы пили с пёсами пиво, листали книжки про искусство. Рыжему больше нравится классическое: Рафаэль там, Тициан и всё такое, а Чёрненький больше по авангарду, его охуенно пропёрла визуальная философия русского художника Эль Лисицкого. Мы заказывали пиццу, играли в карты, слушали всякий охуенный джазец и простые песни о любви и жизни; я жарил стейки и солил рыбу; по утрам — эспрессо и круассан. Наши беседы были неповерхностны, шутки — остроумными. Мы говорили о долге, патриотизме, о войне и женщинах, о трагедии в театре и о трагедии в жизни, о том, что значит быть сильным. Я рассказывал пёсам о горе Килиманджаро и озере Байкал, о улице Истикляль и квартале Красных фонарей, а потом мы снова пили и играли в карты. Однажды Рыжий даже собрал каре. До чего далеко наука шагнула вперед! “Охуительное изобретение, чё говорить!” — думал я теперь постоянно. Тем не менее, всё в этом мире куда-то стремится, не стоит ничего не месте, утекает, как из ладошек вода. Пришло и мне письмо, содержание которого сводилось к тому, что для дальнейших исследований надо отправить собак в Пало-Альто, что там им будет хорошо и станут псы мои знаменитыми на весь мир, а мне дадут биткоин. — Чё, пёсы, поедете в Америку, в Калифорнию жить? — спрашиваю я такс. — Будете там с учёными тусоваться, изобретателями и кинозвездами, может даже в космос полетите. — Не, хозяин, — говорит Чёрненький. — Нахуй надо, — добавляет Рыжий. — Зачем нам эти учёные и кинозвезды? Мы тебя любим, ты хороший, хоть иногда и воняешь. Да и космос… Чё этот космос? В хуй он нам не упился без тебя, дорогой. — А как же ваш ум, пёсы? — улыбаясь спросил я. — Ну, жили же как-то до этого, и ничего. Жизнь не сводится к умению читать. Жизнь она шире, внатуре шире, хозяин. Иной раз в одном запахе, пусть хоть жопы Окея, больше жизни, чем во всём этом ебаном твоём Германе Гессе. По правде сказать, хозяин, от этого чтения только несварение в животе и ничего больше. Нервы одни. Пишут-пишут… Ты только это… Хозяин… Пиво нам покупай иногда, ладно? Больно напиток вкусный. — Это правда, хозяин, что его изобрёл господь Бог? — спрашивает Рыжий и ложится ко мне на колени. — Правда, мой хороший, — говорю я рыжему, достаю у него из уха прибор и целую в нос. Затем беру чёрненького, тоже достаю зёрнышко и тоже целую. Правда, ребята, пиво из��брёл Бог, и хватит с нас этого изобретения. Нам и так хорошо.

[thepotatobag]

Голова

Третьего дня в понедельник собрался голову отнести свою на осмотр. Ничего такого, всё как у людей: просветить, сдуть пыль, так сказать, подшаманить. Немного заранее пошёл обычного предписания. Последний раз в январе этого года голову носил, но год такой разворачивается лихой, событийный, что решил в этот раз пораньше всё сделать, а то порою такая муть в башке, аж глаза застит. Лучше проверить, да и вообще в наши дни с гигиеной переборщить невозможно.

С утра прямо снял голову и завернул в полотенце, чтобы, если уроню, не сотрясти ничего внутри. Как-то в институте ещё голову нёс да выронил; она покатилась по лестнице, и встрясся немного мозг. Я потом не помнил, как первый раз в жизни любил — этот участок мозга оказался у меня повреждён. Чувствую, что кого-то любил, а кого и когда — как отрезало, даже смутного не возникает видения, надеюсь, хотя бы, что женщину.

В общем, завернул голову в полотенце, положил в пакет и поставил в прихожей, а сам пошёл собираться: рубашку гладить, вязать галстук, чистить туфли. Оказия блядская вышла, оттого что я забыл, что ко мне матушка должна зайти с бабулей, забрать сумки с вещами перед поездом на Сибирь. Мы за день до этого ездили на ярмарку грибов. Там бабушка купила груздей, опят и лисичек. А ещё мы купили маме тёплую куртку, бабушке сапоги и два одеяла на гусином пере на рынке поблизости с ярмаркой. Так у меня всё и оставили в прихожей, чтобы не переть это всё лишний раз. 

Мама и бабушка традиционно гостят у меня в Петербурге каждый год по целому месяцу. У них есть ключ от моей квартиры. Вот и совпало всё разом: их отъезд, сумки с вещами, моя голова, будь она проклята. Открывают они двери, заходят и вместе со своими вещами забирают ещё и пакет с моей дурной кочерыжкой. Я в этот момент галстук вязал и ничего не заметил.

Выхожу в коридор — башки нет. Смотрю — грибов тоже нет и куртки с сапогами. Я сразу понял, что случилось, вляпался, сука, как кур во щи. Ноги мои помчались на вокзал, руки, как могли, задавали ход, но поезд уже, увы, ушёл. 

Я вернулся ни с чем домой и решил, что, пока мне не вернут голову, буду сидеть на диване и слушать унылый пердёж русских реперов.

Хорошо слушать Скриптонита и Хаски, когда твоё тело заканчивается шеей. Я вытянулся на диване и расслабился.

“...Мокрый асфальт, серое лицо

Ты найдёшь всё, что надо:

Любовь или клад в глубине лесов.

Только стёрлась помада.

Потолок-звездопад, пальцы на висок,

Глаза собраны в кучу.

Завтра снова мокрый асфальт, серое лицо;

Над тобой только тучи…”

М-м-м...  Паганини микрофона!

Тем временем, расположившись в поезде и застелив постель, матушка моя, Светлана Николаевна, проголодалась и начала ревизировать пакеты. Один из них показался ей незнакомым, как будто и не было у неё такого. Она подняла пакет, повертела и с любопытством заглянула внутрь. Увидев мою голову, мама подумала, что это бабушка налила в банку суп и, чтобы он оставался тёплым, завернула его в полотенце. Мама обрадовалась, достала тарелки, ложки, соль и перец, предвкушая вкусный, наваристый борщ, развернула банку, а там — я. 

Мама заорала и от испуга выронила мою голову из рук. Удар был оглушительный. В ушах зазвенело, в глазах потемнело. Голова покатилась по вагону, но мама спохватилась и быстро взяла меня на руки. 

Они стёрла кровь с моего лица и поцеловала в лоб.

— Рома! Боже мой! Ты как тут оказался, сынок? — спросила она, аккуратно держа на руках.

— Мама! Ты взяла не тот пакет! Как ты могла? Мама! Скорее отправь меня домой!

— Вот дура-то я! Ну, конечно, мы зашли, все пакеты взяли да и пошли с бабой. Как же я тебя отправлю-то, сынок? — мама положила меня на колени и погладила. —  Придётся с поезда сходить, а нам куда потом, как мы? — она замолчала на мгновение. — Придётся с нами ехать домой, а потом мы тебя самолётом отправим в Питер!

— Мама! Я не могу домой! У меня дела! Сейчас же отправь меня домой! 

— Ромочка! Билетов не купить же нам будет, билеты за сорок пять дней все раскупают, как же мы сами-то, родной?

— А-а-а-а-а-а-а! — в голове у меня помутнело, и я мог только стонать.

Мама поставила меня на стол вместо банки с супом; бабушка ехала в соседнем вагоне и пока не знала, что у нас тут происходит. 

— Голодный? — спросила меня мама и погладила по голове.

— Да не голодный я! Я хочу домой, к ногам и рукам, — раздражённо ответил я. 

— Голодный, вот и злой! — мама достала из сумки пакет с колбасой, хлебом и сыром, сделала два бутерброда и один поставила перед моим ртом, а второй с аппетитом принялась есть сама.

— Яйцо будешь? — спросила мама. Я сказал, что с меня достаточно бутерброда и нехотя лизнул колбасу.

— Как же так, сынок! Я и не посмотрела! Зашла, крикнула, а тебя нет дома, ну мы с бабой пакеты взяли, опаздывали уже, и поехали сразу на вокзал. Что же я не посмотрела-то!

— Действительно, что жы ты не посмотрела! — я закатил глаза, выражая своё крайнее неудовольствие. 

Дело табак, хули тут скажешь. Что билеты надо покупать заранее, я знал прекрасно. В институте я дважды в месяц ездил домой на поезде и никогда не мог найти себе подходящего места. А на дальних направлениях дела обстоят ещё хуже. Чтобы доехать в Сибирь из Петербурга, билеты надо брать за сорок пять дней, иначе не выйдет. Мрак.

Мама решила проведать бабушку. Она положила меня в пакет, туда же сунула колбасу, хлеб и конфеты, и мы пошли в соседний вагон.

В плацкартном отделении, где ехала моя бабушка, было полно народу, и все оживлённо говорили. Плакала навзрыд молодая ещё женщина. Плакала из-за того, что у неё умерла мама от коронавируса. Больной не оказали практически никакой помощи, оставив умирать в коридоре больницы. Вот, едет хоронить.

Все вокруг причит��ли и успокаивали женщину, моя мама тоже начала её успокаивать. Весь вагон наполнился стенаниями, тут и там текли по женским лицам крупные русские слёзы. Слез мужик с верхней полки без футболки и носков, достал бутылку водки, молча налил себе, мне и ещё двум мужикам, сказал: “Помянем”. Все выпили, полуголый мужик занюхал прямо мною. Я попросил вернуть меня на место, и он аккуратно поставил меня на стол лицом к рыдающей толпе. “Извини. Привычка”, — сказал он. Разлили ещё по одной, бабушка достала курицу; женщина, у которой умерла мать, тоже выпила. Руки у неё тряслись.

Стало теплее на сердце. Я поинтересовался, что в целом люди думают насчёт того, как государство борется с эпидемией. Бабы запричитали пуще прежнего, мужики отмахивались. В основном все были недовольны, говорили, что кругом бардак. Когда я спросил, кто конкретно виноват в столь драматичной ситуации на их взгляд, никто не мог сказать ничего внятного. Одни говорили, что виноваты китайцы и нужно призвать их к ответственности. Хуйня от них, мол, всякая лезет. Другие — что во всём виноваты американцы в своей бесконечной погоне за налом. Когда я спросил, может ли такое быть, что виноваты мы сами, наша власть, Владимир Пупин в конце-то концов, мне сказали, что я насмотрелся интернета, а мужики снова отмахнулись от меня, как от назойливой мухи. Связи между тем, что люди умирают на холодном полу в облупленных коридорах нищих русских больниц и плохим управлением страной, в этом поезде никто не видел. Я грузно выдохнул. Мама накрыла меня платком, чтобы не мешал людям скорбеть, оставив в полной темноте и полном недоумении.

Когда мама сняла платок, я увидел прямо перед собой непочатую бутылку водки. А ещё рядом появился поп. Он утешал как мог женщину притчами. Всё это время батюшка лежал на верхней боковушке, и спустился к людям, пока я был в темноте. Вместо рясы на нём висели трико; футболки он тоже не носил, как и мужик с водкой. На груди у него висел огромный золотой крест, а огромная бородища была убрана резинкой.

— Между прочим, молодой человек, — обратился ко мне батюшка, — любая власть от Бога, а Бог хочет на Земле прежде всего порядка. В текущем бардаке виноваты безбожники, те, кто поклоняются Мамоне, а вы всё ругаете власть. Настоящий правитель должен быть жёстким хозяйственником, — он возвёл палец к небу, —  жестоким и непреклонным хозяином на своей земле, коим и является наш дорогой благодетель, Владимир Владимирович Пупин. Враги жаждут сломить Россию, — продолжал он. —  И разрушают её через семью. Вот у вас сколько детей? А лет вам сколько? То-то же. Разбирают жиды фундамент Руси по кирпичику, ведь семья — это то, на что опирается государство. Разбери этот фундамент, и не будет никакого государства, рухнет и православная церковь. Правитель, который любит Россию, — он снова возвёл палец к небу, — никогда не остановится ни перед чем ради её спасения. Будет невозмутим перед слезами ребёнка, если на то есть воля божья, а вы говорите — нищета. Иной раз, сын мой, добрая ракета важнее больниц. Ибо не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч. 

Батюшка на секунду замолк, показал на мужика без футболки:

— Позволите? — он перевёл руку на бутылку. — За успокоение души рабы божия, как её? — он обратился к плачущей женщине. 

— Валентина, — сказала та, всхлипывая, — Валентина Семеновна.

— За успокоение рабы божия Валентины. Позвольте батюшке разговеться в этот скорбный понедельник.

Полуголый мужик налил настолько же полуголому батюшке рюмку. Тот с удовольствием выпил, закусив куриным мясом, со смаком вырванным из тушки птицы.

— Святой Сталин, да-да, я утверждаю, святой, — снова заговорил он чуть более оживлённо, — был таким правителем. Невозмутимым и не желающим ничего во благо России. Его на многострадальную нашу землю отправили серафимы, ангелы, я утверждаю это, приспешники божьи. Не зря сатанисты теперь и содомиты пытаются забрызгать грязью, очернить его славные подвиги. 

— Батюшка, а как же расстрелы? — робко спросила моя матушка и перекрестилась.

— Я так скажу, дитя моё. Если во имя блага всеобщего нужно кого-то, ну... Это, того самое, — батюшка показал пальцами крест и высунул язык, изображая предсмертную гримасу, — это дело угодное богу, ибо этот расстрел во спасение России, а всё, что во благо России — во благо Господу.

— Неисповедимы пути твои, Господи, — сказал кто-то из соседнего отделения.

Батюшка потянулся за новой рюмкой. Я не мог этого больше терпеть и попросил родительницу отнести меня в вагон-ресторан. Мама снова убрала меня в сумку, и мы пошли. 

Сели за единственный свободный столик. Я заказал пиво, и мама меня им поила, как в детстве молоком из бутылочки. На сердце снова стало отрадно. Не успел я допить стакан, подошли два казака и спросили разрешения присоединится. Мама была не против, а я против, но я ничего не успел сказать. Казаки положили свои плети прямо на стол и тоже заказали пиво. От плетей воняло баранами.

— Русь-матушка, — заглянув в окно, сказал один из казаков.

— Матушка-Русь, — согласился второй, кивая головой. — Да, Матушка-Русь.

— А ты чего, бабонька, куда голову везёшь, сын что-ль али как? — обратился первый казак к моей маме.

— Какая она тебе бабонька? — спросил я и грозно глянул на казака.

— А ты молчи, сопля, кто тебя спрашивал? — сказал второй казак и накрыл меня своей вонючей шапкой-кубанкой. Я чихнул.

— Может с нами выпьете? — спросили казаки мою маму.

— Я не пью! И вообще, что вы делаете с моим сыном, хам? — спросила мама и сняла с меня шапку. Я отдышался.

— Козлы вы, — сказал я казакам. — Были бы руки и ноги при мне, я бы вас отхуярил, как собак ебучих.

— О-о-о, раскудахтался! — один из казаков и взял мою голову. — Смотри-ка, Семён, какая смелая голова, — он перекинул меня через стол в руки второго казака. 

— И правда, смелая голова, Андрейка, дерзкая, — сказал он и поставил мне щелбан. 

Я укусил что было мочи этого козла за руку, он завопил и выронил меня из рук. “Опять”, — подумал я, но мама успела меня поймать, убрала себе под кофту, и как давай орать на казаков.

— Вы что, твари, безбожники, совсем ошалели, на ребенка накинулись вдвоём! Здоровые мужики! И не стыдно вам! Казаки, тоже мне! А ну, где ваш атаман? Пошли вместе! Я вам покажу! — она подбоченилась и звучала очень грозно.

Столь уверенный выпад несколько остудил казаков, и они, сняв шапки и слегка понурив голову, начали бормотать:

— Да мы в шутку только… 

— Да мы ведь просто хотели познакомиться… 

— Стыдно вам должно быть, — сказала мама.

— Давайте всё-таки выпьем, а? Ну, матушка, по обычаю, по православному. Мы угощаем. Так сказать, чтобы сгладить недопонимание первой встречи, — предложил казак, оживившись.

— Сказано тебе, не пью, — отрезала мама. — И какой такой православный обычай?

— Древний. Ну не пьёте, так не пьёте. Мы ведь не заставляем. Мы — нет. Позвольте вас угостить мороженым? 

— Уходи, мама! — кричал я у неё из-под кофты. — Уходи!

— Мороженое можно, — ответила мама.

Все опять уселись, мама поставил меня на стол промеж казачьих шапок. От них воняло дешёвым табаком и потом. Я надулся как мышь на крупу и ничего не говорил, но никто не замечал моей обиды. Через некоторое время к нам присоединился ещё один пассажир. На вид лет сорока, худой, с плохими зубами, жёлтыми пальцами и торчащими из-под белой майки наколками. 

— Можно? — спросил он.

“Только не это,” — подумал я.

— Садись, коль некуда, подвинемся, — сказал один из казаков, — не сахарные.

— Пива хочу, братцы, как освободиться, — сказал, потирая руки, худой пассажир, открывая бутылку “Балтики-3”.

— Так ты же вроде на свободе? — спросил, смеясь и обнажая тоже плохонькие зубы, второй казак.

— Свобода, она внутри, а у меня внутри, брат, несвобода.

— Бля, я в натуре тебя не понял, мужик, — сказал ему другой казак.

— А меня никто не понимает, — ответил ему мужик. — Я по натуре волк-одиночка, и понимания людского не ищу.

— Мама, мама, п-с-с, — шептал я, — пойдём, пойдём отсюда, пожалуйста, — но мама меня не слышала. Она увлечённо смотрела на всё происходящее и ела мороженое.

Зек с удовольствием пил пиво и цокал языком. Народу кругом было полно. Кто-то закурил прямо в вагоне, играла песня группы Любэ, мужики за нашим столом начали подливать в пиво водку.

— Воняет чем-то, — сказал я. — Говном как будто.

— Нет, — ответил зек.

— Что — нет? — спросил я.

— Не говном. С кухни тянет, скисло что-то, похоже, что щи.

— А по-моему всё-таки говном, туалет же рядом.

— Нет. 

— Да чё нет-то? Ты чё, профессор кислых щей, чтобы всё знать?

— Я других мест профессор, сынок. Знаешь присказку такую, “порядочного ��рестанта запах говна возбуждает”?

 Я аж пивом поперхнулся. Нихуя, думаю, воровская романтика. Охуеть.

— Мама, умоляю, — закричал я, — забери меня отсюда. Я хочу домой. Мама, унеси меня. 

Мама не раз видела мои истерики, поэтому отреагировала спокойно и молча вышла из-за стола.

— Доброй ночи, — сказала она казакам и пересидку и унесла меня к нам в вагон. Мама положила меня на стол, подстелив подушку.

— Поспи, сынок, устал.

Эти слова подействовали на меня магическим образом, и я сразу же провалился в сон.

Мне снился Киев. Как мы плывем на корабле с Юлей по Днепру, на ней красивое бирюзовое платье, а я делаю вид, что восторгаюсь Киевом, а не ей.

— Скажите, пожалуйста, какая красота. М-да, не ожидал! — громко говорю я.

Печёт спину, Юля улыбается мне, солнце заливает всё лицо, я жмурюсь и вижу только её улыбку. Я улыбаюсь сам. Вокруг только солнце, тепло и любовь.  

От резкого толчка я проснулся. Станция. Глянул в окно, на перроне стояли человек тридцать солдат. Все без голов. Только один держал под мышкой и пихал в неё хлеб. С головой он был недолго. Солдаты залезли в поезд и, рассевшись по местам, сразу начали пить водку; двое сидели прямо напротив нас, занимая два боковых места, в том числе и тот, что с головой. Он поставил её на стол, голова мне подмигнула, дескать, ты тоже тут. Потом, не успели мы тронуться, солдат, что был без головы, взял голову со стола, открыл окно и выбросил туда кочерыжку своего сослуживца.

— Нахуй она тебе нужна! Заебал ты с ней таскаться, — прочревовещал он. — От головы одни проблемы, особенно на спецзадании.

Я зажмурился, солдаты продолжили пить водку как ни в чём не бывало, споря о том, сколько дней понадобиться доблестной русской армии, чтобы стереть Америку с лица земли. Я не слушал. Мама моя прикорнула; я опрокинулся на бок так, чтобы мои глаза оказались на стороне окна. Я смотрел на бесконечные просторы Родины. Кругом был лес. Мне стало печально и захотелось в Киев.

В Екатеринбурге у поезда была стоянка четыре часа, и мама успела отвезти меня в аэропорт и отправить в Петербург. Там меня встретил Саня Морченко и отвёз на каршеринге домой. Я попросил его положить меня на диван. Из колонок доносился пердёж русских реперов. Поставив голову на место, я закурил, а потом просто сидел и пытался собраться с мыслями.

Зашла Юля, она мне что-то говорила, но я не обращал внимания.

— Ты вообще меня слышишь? — крикнула она.

— А? — отозвался я.

— И где только голова твоя витает?

— Сам не знаю, — ответил ей я.

[thepotatobag]

Туча

Плавает говно в прорубе, а яхта, конечно, ходит. Попробуй, друг, узнай у Капитана, можно ли тебе поплавать, и точно весь день будешь сидеть на пирсе и пускать по воде блинчики. Я был маленьким мальчиком, когда впервые пришел в яхт-клуб “Падунская бригантина” на Братском море – знаменитое водохранилище в густой сибирской тайге, не единожды воспетое в песнях. Песни эти утверждали триумф человеческой воли и власть над природой и Богом. Перекроить реки и заставить весь мир плясать под дудку советского человека, гражданина новой мира. И пусть гражданин этот давно умер, я, маленький мальчик, в полной мере унаследовал этот мир. Нам позволяли выходить в открытую воду только экипажем по двое и только на оптимисте — маленькой двухметровой яхте с одним парусом. Каждый день мы снаряжали её с напарником и выходили в плаванье. Когда погода не позволяла, то учились устройству паруса, морской науке и пили кефир. Однажды я решил выйти в открытую воду один. Мне захотелось управлять и рулем, и парусом самому, держать стихию в руках. Один я рассчитывал развить высокую скорость, испытать это удивительное чувство в полной мере: восторг от того, как судно набирает ход. Яхта разгоняется и как будто парит над поверхностью воды, неясно до конца, плывёшь ты или летишь. Я спросил у Капитана, можно ли мне выйти сегодня в поход одному. — Нет, Туча, тебе ещё одному рано, — ответил, не отвлекаясь от мотора Капитан. — Не спеши, наторей в морском ремесле, следующим летом попробуешь сам. Вот унесёт тебя к ГЭС и кобзда. А в тюрьму, Туча, из-за тебя садится тут никому не хочется, мы же за вас отвечаем, сам имей понимание. Я сказал, что только чуть-чуть отойду от пирса, на небольшой зайду кружок и вообще буду держаться всё больше берега, но уговорить Капитана не вышло. Он поставил мотор, обтёр руки, повернулся ко мне и отрезал: — Всё, Туча, сказано тебе, на первом году по одному не ходим. Тем более, смотри, — он указал на флюгер на крыше яхт-клуба, — ветер поднимается, сегодня может и по двое не выйдем. И в самом деле, разговор был кончен, Капитан ушёл, а я один остался на пирсе. Прозвище Туча мне дали, потому что всегда стремглав несся получать полдник, также же стремительно и дерзко, как чёрная, дождевая туча настигает в море яхтсмена. Я неотвратимо настигал булочку и кефир и не оставлял им ни единого шанса. В моём чреве погибло не меньше булочек, чем в мировом океане судов, такая уж у меня судьба, тут ничего не поделаешь. Ну а раз уж мы заговорили о еде, то приближалось время обеда. Ровно в 12 часов, каждый день к нам в детский лагерь парусного спорта приезжал старый автобус “Лиаз” такой неестественно выпуклой формы, такой нелепый, что складывалось впечатление, что в нём пёрнул представитель внеземной цивилизации, и автобус раздуло. Он вёз нас в столовую, а я смотрел в окно и воображал, что это не автобус, а космический аппарат. Однако не в этот раз. Сегодня я никуда не поеду и мечтать ни о чём не стану. Пора действовать. Обиженный и угнетённый, но полный решимости, я спрятался под перевернутый корпус яхты, накрыв им себя, как будто это мой панцирь. Меня поискали немного для порядка, недосчитавшись фамилии при посадке де��ей в автобус, но все были голодны и быстро смирились с пропажей. — Хули с ним сделается, — сказал Капитан и скомандовал водителю космического корабля лететь в столовую. Мне только это было и нужно. Как только автобус уехал, я вылез из своего панциря и принялся снаряжать себя к походу в открытое Братское море, триумф человека нового времени, воспетое в песнях рукотворное чудо. ��огда делаешь это каждый день, готовишь яхту к походу быстро. Я мигом снарядил своего оптимиста и, потирая руки, уселся внутри. Отдав швартовы, начал грести рулём, пытаясь поймать ветер. Восторгу моему не было предела, ветер поднялся умеренно сильный, и парус надулся, как щёки у белки, лихо потащив яхту вперёд по курсу. Скорость набралась приличная, я сидел на бортике и аккуратно подруливал, крепко набивая шкот. Да, я унаследовал этот мир! Доведённое до предела возбуждение, отодвинуло все прочие чувства и мысли на второй план, всё затмило собой и как бы выбелило фон. Ничего не было кроме этого чувства. Запахи Братского моря и звуки летящей одинокой яхты кружили мне голову, я представлял себя капитаном Бладом из романов Рафаэля Сабатини — бесстрашным покорителем морских стихий. И пусть на груди у меня ещё не было ни волоска, в ней, тысяча чертей, билось храброе сердце! Не обращая внимания на ход судна, скорость и направление ветра, я весь отдался удовольствию управления парусом, абсолютной свободе движения, отсутствию рамок, этим всем морским запахам и звукам, брызгам на моём лице, одиночеству, сознанию собственной храбрости. Оглянувшись назад я понял, что пристань практически скрылась из вида, осознал, что двигаюсь очень быстро, и что меня неотвратимо несет из бухты, как тучу по небесам, а что там, в большой воде, я не знал. Мне казалось, что там мировой океан, и подстерегает на каждом углу куча опасностей. Куда я в этот большой мир со своим оптимистом? И стало мне жутко страшно. Я почти сразу начал паниковать, кричать и чуть было даже не обоссался в штаны. Эх ты, тоже мне, капитан Блад! Мочевой пузырь, отставить панику! Закрепить шпринг! У страха, конечно, глаза велики, и я представлял ясно, как меня сейчас унесёт далеко в море и перерубит турбинами гидроэлектростанции. Или ещё пуще — по бесконечным сибирским рекам, которые пронизывают всю землю и похожи, если смотреть на карту, на покрасневшие капилляры в глазах уставшего человека. Снесёт куда-то, где я заживо замерзну, мучительно, с наступлением ночи. Такой резкой была перемена в моём настроении — от восторга к ужасу, от храбрости к страху. Бывают такие дни, когда в одну секунду ясное небо и яркое солнце исчезают, и начинается страшная, чёрная буря. Такой день я прожил в переносном смысле, и переносил я это непросто. Пристань давно скрылась из вида, стало совсем не видно берега. Сотовых телефонов не было в те времена — в сотах только мёд был, продавался на рынке, а телефоны только обычные были, и то не у всех, примерно у половины. И на берегу никого не было, чтобы меня хватиться. А яхту несёт что пиздец, аж подбрасывает, и ветер не мне на руку, развернуться не получается, как ни дёргайся. Идти против ветра — лавировать — я не умел. Получается что всё, приплыл, конец здесь нашего путешествия, всем покинуть судно, можете дальше не читать! Сгину ещё молодым — не писать мне в будущем весёлых историй, не разбивать сердец милым дамам. Эх! Не учить теперь владельцам баров детей в университетах благодаря моей любви к спиртному. Нет у них будущего, как и у меня, кроме вот этой бескрайней, разлившейся вокруг безысходности. Казалось бы, что моя смерть изменит? Ну, утонул пухлый пацан в Братском водохранилище — пусть, сам виноват, похороним, а способностей в нём мало было, пороху не изобретёт. Эй! Это, вы, погодите! Погодите! Придержите коней! А может статься, что я хожу в бар, каждый день пью пиво, а владелец бара аккуратно отправляет сыну своему в Марсель переводы, чтобы тот мог купить себе колбасу мясную и внести плату за общежитие, а потом окончить университет и сочинить такую симфонию, которая будет смягчать сердца людей столетиями и останавливать пальцы от нажатия на спусковой крючок. Кажется мне теперь, что нет в мире ничего бессмысленного, просто смысл может быть для вас неочевидным, дурни. Ладно уж, дочитывайте, раз так, до конца. Тем временем, небо сгустилось тучами в горячий гудрон. Начался проливной дождь. Паника во мне росла и заполняла всё пространство внутри, выталкивая все иные чувства и мысли. Яхту всё быстрее несло из бухты; выпустив из рук руль, я уселся на дно судна и зарыдал так громко, что и теперь эти стенания встали у меня дурным послевкусием в ушных раковинах. Прорыдавшись, замёрзнув и промокнув до нитки, я решил что-то предпринять. Сел на левый борт и решительно взял управление рулём. Идея была в том, что, приняв нужный крен, получится развернуться, а там уже можно будет грести рулём против ветра. Накренясь на левый борт и со всей силы подав руль вправо, я сменил галс, парус перебросился на противоположный борт, и, так как ветер был порывистый, я не успел нагнуться, и меня сильно ударило железным гиком по голове. У меня потемнело в глазах, и я свалился с борта в воду. Очнувшись от холода воды и оглянувшись по сторонам, я увидел водную гладь, которую пронизывали копья дождя. Нет, не капли, копья, всё именно так, вот вам крест. Красивая и трагичная картина, как сцена казни Христа. Спасательного жилета на мне, к слову, не было – их выдавал Капитан перед общим выходом в плаванье, а я ведь был в самовольной отлучке, так что какой уж мне жилет, на теле всего одежды — трико “Боруссия Дортмунд” да футболка с номером восемнадцать. Я начал рыдать и паниковать, погружаясь под воду; пухлое моё тело шло ко дну, я брыкался и дёргался, мне ужасно хотелось вздохнуть. В глазах почернело ещё больше. Оказалось, что темнота может быть разной: темнота до этого и вовсе не была тёмной по сравнению с тем, что я не вижу сейчас. Я как будто удалялся дальше от мира, продвигался в ту область бытия, которая мало того, что неведома человеку, непознаваема органами чувств вовсе. И казалось, что помощи прийти ниоткуда. Трагичный конец, нелепая смерть, ненаписанная симфония. Может быть, я тогда и совсем утонул в той чёрной, холодной воде, если не мог всё изменить посредством слова. Не зря ведь оно лежит в основе всего и было в начале начал. Я пишу сейчас этот текст, и в моей голове звучит: “Успокойся, не дёргайся”. Это единственная мысль пульсирует во мне, я чувствую её во всём теле, как судорогу. Паника отступает. Я перестаю дёргаться, замираю на месте и просто медленно всплываю на поверхность воды. Глубокий вдох, затем яростный крик, вперемешку с кашлем. У меня болит голова так сильно, как не болела никогда раньше и никогда не будет болеть в будущем. И я сам не пытаюсь понять, что из этого уже было, и что ещё будет; на данный момент будущее и прошлое — всё один хуй. Между мной тогда и сейчас исчезает разница, у меня по-прежнему болит голова. Всего, чего только хочется, чтобы она перестала болеть — эта мучительная боль разливается по всему телу, и такое ощущение, что никакого тела нет вовсе, одна боль, вливающаяся в воду. Я стал только болью и больше ничем. Обессиленный, барахтаясь на поверхности, я увидел приближающийся катер. Через мгновение Капитан вытащил меня, ухватив за подмышки. Он песочил меня на чём свет стоит, но слова сливались в гул, и я их не мог разделить — этот гул вплетал в себя ветер, дождь, гром и хрипение мотора. Я свалился на борт и потерял сознание. Уходящее в глубины небытия сознание вытолкнуло на поверхность последнюю мысль: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Смысл этих слов я понял только теперь.

 https://soundcloud.com/tiomwpwfwjto/tucha

[thepotatobag]

Проповедь птицам

Мало кто знал, и все, кто знал, уже забыли, что раньше в маленькой и с виду невзрачной церкви святого Бенедикта на площади Ин-Пишинула в Риме, в районе Трастевере, в двух шагах от Тибра, была исповедальня, из которой можно было попасть напрямую в старую голубятню в городе Братске, во дворе по улице Гиндина, 12. Чтобы попасть в Братск, нужно было сказать священнику в исповедальне: “Buongiorno Padre, voglio predicare agli uccelli”, — что значит: “Здравствуйте, отец, я хочу проповедовать птицам”. Несколько раз я перемещался таким образом в родной двор. Вход в голубятню был закрыт снаружи, поэтому наблюдать всё происходящее приходилось изнутри, подглядывая в щели. Вокруг то и дело проходили знакомые люди, но я не смел окликнуть никого из них и сидел молчком. Легенда гласит, что люди, жившие во дворе на Гиндина, 12 после смерти превращались в голубей волей старого советского чародея по имени Василий Аскольдович Голеня, жившего в четвёртом подъезде. В обычной жизни он был водителем на птицефабрике и воровал комбикорм, как мне рассказывал дед. Род колдуна с птицефабрики восходил к старым чешским алхимикам. Предок Василия помогал создавать голема в Праге, а другие его прародители даже были вхожи в Апостольский дворец в Ватикане. Они и наладили этот портал в Сибирь, договорившись через Петра с Иисусом, который шепнул кому надо. Говорят, сюда хотели сослать Джордано Бруно, но потом просто плюнули и сожгли. Голубятня, сложенная из серого камня и с остроконечной крышей, покрытой железом, стояла на Гиндина особняком. Большие окошки её напоминали порталы, как в средневековых соборах. Почерневшая от времени, с белыми прогалинами голубиного говна, в каком-то смысле готика. Голубятня привлекала моё внимание с детства, никто точно не знал, когда она появилась у нас во дворе, даже моя бабушка не могла точно сообразить и говорила, что стоит этот сарай сколько она себя помнит. Особенно мрачно выглядело строение зимой: чёрное пятно на белом фоне с такими же чёрными кустами вокруг. Голубятню окружал высокий кованый забор — вход туда был строго воспрещён. Этот запрет был негласным, и, что удивительно, он соблюдался всеми. Люди боялись Василия Аскольдовича. Теперь я сидел внутри этого зиккурата и смотрел вокруг. Хорошо проглядывалось поле, где мы детьми играли в футбол дни напролёт. Поле это спартанское, трава на нём никогда не росла — гравийка да камни. Руки и ноги у меня постоянно кровили от таких игр. В ванной ссадины отмокали, я их снимал с себя, как кору с дерева, и таким образом обновлялся. Теперь мне тоже хотелось обновиться, но на поле было пусто, хотя ворота ещё и были на месте — ржавые и тонущие в пучине лет. Металл распадался, что уж говорить о людях. Вокруг меня собирались голуби, я кормил их фокаччей, которой всегда набивал карманы ещё в Риме. В следующий раз принесу тирамису. Где-то тут должен был быть и мой дед. Вот, дед, принёс тебе фокаччу с оливками, не стесняйся, давай поклюём, перекусим. Помню, как ты посылал меня в магазин за хлебом и плавленым сырком “Дружба”, а потом мы на кухне пили чай — клевали, — пока все были на работе. То были славные деньки. Я заглянул в щель и увидел песочницу. Там мы играли в ножички, эту игру я тоже любил. Ножичек-складишок подбрасываешь; от того, каким манером он воткнётся в землю, зависит боевая единица, причитающаяся тебе в резерв. Сами фигуры я уже не помню, поэтому рассказать не смогу. Но были там точно танки и солдаты, какая ж это война без солдат? То был последний раз, когда я был в своем родном дворе. Докурив самокрутку, я выбил плечом дверь голубятни, она поддалась мне не сразу, но поднажал и засов слетел. Свет мигом залил все внутри, глазам на мгновение стало больно, как будто их натёрли горькой редькой. Голуби переполошились и начали летать взад-вперед в панике и громко гурчать. Я широко раскрыл выбитую дверь и так держал ее нараспашку, крича - “улетайте, братцы, вы свободны!”, но голуби расселись обратно по своим местам и лишь самые смелые подошли ко мне, выглянули наружу, но тут же попятились назад нахохлившись. — Давайте же! — кричал им я. — Улетайте, вас ждёт небо и младенец Христос. Вкусные семечки и свобода! Ну, чё вы тут, блять, расселись, козлы? Но все голуби — человек сорок — не двигались с места, выпучив на меня зенки. Они выглядели глупо, растерянно. Тогда я достал зажигалку, использованные билеты в театр, бумагу для самокруток и всё, что было в карманах: чеки из винного, исписанный листок с неинтересной заметкой. Вдобавок подобрал валявшиеся на полу сырые от помёта газеты и начал так, с тем, что есть, разводить огонь. Вначале у меня ничего не выходило, билет в театр только обуглился. Первой загорелась заметка. К своему сожалению, я понял, что она не священная. Потом жёрдочки, дальше занялись деревянные балки, и вот, через мгновение огонь пылал, к потолку поднимался густой дым. Голуби, чтобы спастись, начали вылетать наружу, теперь их гнали к свободе страх и безысходность. Последним выбежал я. Вначале голуби просто сидели подле, на безопасном расстоянии, и смотрели на полыхающую свою тюрьму, но потом один вспорхнул и улетел без предупреждения. Все, в том числе я, провожали эту смелую птицу взглядом на небо. Затем нерешительно взмыл в воздух другой, потом третий и через мгновение все они устремились куда-то ввысь, перелетая змеиный хребет моей родной девятиэтажки. Я прикурил от полыхающего огня еще одну самокрутку и смело в него вступил. Проповедь была окончена, и я вмиг, сказав это, оказывался в кабинке для исповеди в церкви святого Бенедикта. Падре посмотрел на меня, одобрительно кивнул головой, но ничего не сказал, только протянул влажное полотенце, которым я обтёр сажу с лица. По возвращении в Рим захотелось выпить вина. Илария, моя старая римская подруга, тоже была не против. Я спустился к Тибру, вымыл руки и за ушами, затем поднялся обратно на набережную. Вокруг пахло пиниями и апельсинами, запах горелых перьев понемногу выветривался из носа, а стоял он там поначалу крепко. Было жарко, несмотря на то, что уже свечерело. Столов нигде не было, и мы сели прямо на мостовую. Я открыл бутылку вина и надломил последний кусочек фокаччи оставшийся в кармане — на нём были нитки от брюк, но в остальном всё в порядке, есть можно. Рядом с нами играли музыку. Я рассказывал Иларии про ножички, но она ничего не поняла и думала, что я рассказываю ей про какую-то книжку. Про голубятню я ничего говорить не стал вовсе. Лежит она теперь ещё более чёрным пятном на белом, чистом сибирском снеге, как пролитая кровь, сгустком. Сколько таких ещё мест разбросано по свету, одному Богу известно. Я открыл вторую бутылку вина, разулся и попытался взлететь. Надо ли говорить, что ничего у меня не вышло? Однако, на душе у меня было очень спокойно. Единственное, в чём я сомневался — не сгорел ли я сам в том далёком огне.

https://soundcloud.com/tiomwpwfwjto/sit-podcast-birds

[thepotatobag]

Чайник

Однажды я умер, и моё сознание оцифровали. Ну, я подумал вначале, что теперь заживу, как подобает человеку: буду летать циферками по оптоволоконным трубам и в хуй не дуть. Наконец-то можно не считать калории в пиве и не надо брить физиономию. На деле же, проблем только прибавилось. Кругом мудаки одни ебучие, нигде от них спасу нет. Из ста цифр девяносто девять собираются в представления людей о себе, летишь в итоге, как по трубе канализационной, среди всей этой самодеятельности. Пролетал тут сквозь сервера Инстаграма. Ёбанный, сука, рот, лучше бы меня на бумаге распечатали санитарно-гигиенического назначения и в рулонах отправили в Бангладеш. Тому, кто не летал на этих серверах, мне не описать. Разве что, попытаться: куски информации, вроде светляков, кружатся в бесконечности и собираются в разные изображения. И так по миллиону картинок в секунду, свистопляска, что пиздец, вокруг всё светится и гремит. Отовсюду доносятся философские бабские рассуждения и истории из жизни. Все они звучат ужасной какофонией, но время от времени потоки звуковые сплетаются в одно, потому что говорят все об одном. Когда такое случается, заунывный и пронзающий стоит вокруг гул человеческой мысли, он ранит собой материю, пронизывая её, как будто радиация. Одна картина превращается в другую, пересобираются между собой в ином порядке куски — информационный строительный материал пластичен, как белок. Вот на моих глазах картина крещения ребёнка становится прикрытой книжкой Густава Юнга пиздой; потом пизда превращается в лицо какого-то человека, который всматривается в бесконечность, взгляд его полон ужаса; через секунду лицо это начинает течь: сначала текут слёзы, а потом и всё лицо, и так оно превращается в какое-то месиво на тарелке. По сравнению с этим местом ледяное озеро Коцит — санаторий. Это ужасная плавильня материй не останавливается ни на секунду. Всё сплелось — люди, кони, руки, ноги, кресты и иконы, улыбки и слёзы, красные морды и надутые жизнью животы, жопы становится тут лицом, рот пердит, влагалище разговаривает. Снизу куски текста меняются, пока не образуют смысл или то, что можно выдать за смысл. Слова тяжёлые, свинцовые; они гремят, потом плавятся и стекают куда-то вниз, тянутся реками, пока не исчезнут из вида вовсе. Попадёшь в этот свинец — и он поглотит тебя, переплавит в бессмысленность. Будешь потом висеть мёртвым грузом, выражая чью-то пустоту. Как много людей, и как мало на всех слов. Еле ноги унёс. Может и потерял куски себя по дороге, остался на сервере, до сих пор не могу прийти в себя от увиденного. Вот бы заархивировал меня кто-нибудь, чтобы побыть наедине с собой, ибо сил нет никаких, дышать вокруг нечем. На данный момент нашёл чайник, подключенный к интернету. Живу пока в нём. Информационное поле тут разряженное. Почти ничего нет. Сочиняю вот про себя истории. Про себя в том смысле, что не вслух, но и в том смысле, что про себя тоже. Раз в день хозяева пьют чай, чуть-чуть всё гудит и трясется, а так ничего, жить можно. По крайней мере, нет вокруг всех этих блядей. Да, жить можно, только пива очень хочется попить и книжку почитать какую-нибудь приключенческую, что-то бы вот вроде “Графа Монте-Кристо” или “Двадцать тысяч лье под водой”. Ну и бабу пришпандорить, да, тоже иногда хочется, хуем, я имею ввиду. Но умер, надо и честь знать. На жизнь я не сетую, что тут ещё скажешь. Мухи не кусают.

[thepotatobag]

Ленточка на ветру

— Представьте, что ваш дом горит и вы сможете вынести оттуда только одну вещь. — Я возьму с собой огонь.                                                                                                          Жан Кокто Очень сильно хотелось курить. Было уже темно, я только вылез из воды и пялился на небо. Звезд - что песка у меня в трусах: не сосчитать.Но дело, в общем-то, не в ровном счёте, а в яркости небесных светил. На Байкале возникает такое ощущение, что звездный свет отражается от воды и возвращается обратно, тысячекратно усиливаясь, пока звезда совсем не набухнет и не повиснет там на небе, как спелая груша. Я лежал в гамаке, смотрел на эти спелые космические плоды и страсть как хотел курить. Наш лагерь был недалеко от скалы Шаманки, главной достопримечательности острова Ольхон. По поверью, там живут духи, и туда до сих пор нельзя ходить женщинам — это святое место. Видимо, духи не уважают женщин. Думаю, всё дело в их бестелесности Ещё на Шаманке совершали акты самосожжения. Об этом мне рассказывала местная жительница из деревни Хужир, у которой мы недорого покупали молоко и ходили в душ. Всё-таки, без душа тяжело на душе, по крайней мере, мне. Опять же, песок в трусах, будь он про��лят. Шаманы предупреждают, что не стоит гневить духов и почём зря лезть на Шаманку. Недавно там вообще какой-то пацан погиб, потому что полез фотографироваться. Я даже видел, как его летел спас��ть вертолёт. Не спасли, говорят. В общем, Шаманка — священное место. Шаманов там, что рэперов в Петрозаводске — как ни придёшь, обязательно встретишь шамана, а то и двух. Стоят, бьют в бубны и поют песни. А однажды я видел, как шаман пил водку; мне сказали, что это для ритуала. В чём заключается его суть, мне не ясно, но надо заметить, что пил водку шаман с удовольствием. Я лежал, думал об этом и по-прежнему хотел курить. Обшарил все два кармана своей одежды и прошуршал территорию лагеря на предмет окурков. Нечего курить, кругом один песок, хоть землю ешь. Я плюнул и пошёл в сторону Шаманки — там язычники устанавливают столбы, к которым привязывают ленточки, а туристы у этих столбов часто оставляют сигареты. Я решил, что духи скорее всего не курят, а поэтому не обидятся, если я у них стрельну папироску. Иду я, значит, через лес, фонарик мне луна да звёзды. Напеваю песенку, а душа в пятки уходит — ссыкотно, хоть и песня бодрящая: о том, что только смелым покоряются моря. Мало ли кто по лесу ночью шастает? Пьяного бурята встретить в темноте радости мало. У них тут ещё ружья в каждом втором доме. Застрелят, и попробуй объяснить, что я знаменитый рэппер и три раза был на гастролях в Улан-Удэ. В итоге петь перестал и дальше крался трусливо. Выхожу на поляну, вроде как подступ к священной скале. Слышно, как плещется Байкал. Чувство, будто на меня смотрят, накатывает вместе с волной первобытного восторга и страха одновременно. Курить ещё сильнее захотелось. Столбы на своих местах: ленточки шелестят на ветру, слышится их молитва. Смотрю под столбом — там только монетки и ириска “Золотой ключик”. “Ну, — думаю, — покурил”. Хуй покурил, как говорится. Подхожу ко второму столбу глянуть, смотрю — цигарка лежит среди монеток, пожелтела слегка уже, но целая - табак сухой и сбита туго. Я разулыбался и аж мандражировать начал, в том смысле, что разлилась по телу истома. Беру цигарку; в темноте не различишь, что за марка. Отряхнул её, уселся подле столба священного, уже сигарету в рот вставлять собрался, как слышу из-за спины: — Ты что тут делаешь? — голосом таким, подстать ветру, завывающим. Испугался. Думаю, точно бурят пьяный. Но решил не подавать виду, молчу. Голос ещё раз протяжно взвыл: — Ты что тут делаешь, паскуда? — А вам какая печаль? — спрашиваю я в ответ. Встаю резко и оборачиваюсь, а там нет никого, только ленточки на ветру колышутся. Я как встал, так и сел. И сразу пожалел, что некрещёный. Спрашиваю: — Кто здесь?! А мне пустота отвечает: — Я здесь. — А ты кто? — Я — дух, а ты? — Я — Рома Мамедов. — Азербайджанец что-ли? — Ну на половину только. Мама русская. И тишина. “Бля, первый раз духов встречаю,” — подумал я, переведя дух. Даже и в карманах ничего нет, кроме спичек, чтобы круг очертить, как в повести у Николая Гоголя. Говорю: — Я три раза в Улан-Удэ был на гастролях. — А мне какое дело? — отвечает дух. — Ты почём тут шастаешь, места святые разграбляешь? И как-будто ленточки разноцветные пуще прежнего на ветру засвистели. — Я, это, не разграбляю. Я курить просто хотел сильно. Я завтра пачку “Парламента” целую вам принесу. — Говно твой “Парламент”. — Как скажете, — говорю. — Какие предпочитаете? — Без фильтра. Фильтры для девиц. — Тогда с меня блок ”Беломора”, — с надрывом выкрикнул я и растянул на лице улыбку. — Ты почём на святую землю пришёл, червяк? — Я со всем уважением пришёл! Курить просто хочу.. Не для того ли святые места, чтобы страждущим помогать? — Много вас таких страждущих ходит. А мы чё курить будем? Ленточки? — Да я ж не знал... Что вы… Что вы курите, — смущенно ответил я. — Я, если б знал, не пошёл бы, так до утра и терпел бы, — сказал я и демонстративно положил сигарету обратно, показав при этом руки, как если бы положил на землю пистолет при аресте. “Пусть курит,” — еле уловимо послышалось со всех сторон. — “Пусть курит”. — Да кури, чё уж, раз пришёл, — сказал дух. — Чё мы, нелюди, что ли? — Спасибо, — сказал я, не смея перечить, и снова поднял сигарету с земли, отряхнул, вставил в рот, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил. Голова резко закружилась и тело обмякло, я удобно раскинулся на прохладной земле. Тут я заметил, как вдали зажёгся огонёк, и понял, что дух тоже закурил. Я решил, что можно и поболтать. — А чё с пацаном тут у вас случилось третьего дня? — Со светописцем что ли? — Ну. — Да, заебал. Спасу нет от козлов этих. Чё им тут, мёдом намазано? — дух притих. — Да сам он сорвался. Вишь, чё выдумал! Встал, значит, на самый краешек-то, да давай сам себя фотографировать. Ну и не удержался. По кой ему самого себя-то фотографировать, скажи, добрый человек? — Другим людям показывать? — предположил я. — Хе, странный ты человек, какие глупости говоришь. Это кому ж надо на него смотреть-то? Чё он, диковинный какой? — Давно ты, видать, со своей скалы не сходил — А мне и незачем. Мне зачем? Мне и не надо. С вами и тут весело. Курить — вон, приносят, грохотульку иной раз оставят. И ходить мне некуда. Я с удовольствием затянулся во все легкие. Страх улетучился, я сидел на ветру и получал удовольствие от беседы. — Ну, говори, новости у вас какие? — спросил меня дух. — Газет-то нынче не приносит ветер. Не читают люди газет. — Не читают, — подтвердил я и кивнул головой. — Путина знаешь? — спросил я. — Путина не знаю, Шойгу знаю, — ответил мне дух. — Ну, президент, короче. — Да я знаю, что президент. Лично, говорю, не знаю. — Погоди, а Шойгу лично, что ли, знаешь? — Я много кого знаю, — резко ответил дух. — Чё доебался? Я решил, что любопытство должно иметь меру, не в бане, всё-таки, с мужиками сижу. — Ну, короче, вот, Путин оказался гомосексуалистом. Его основной муж — это Песков, а ещё были всякие интрижки. В народе его уже начали звать Екатериной Третьей. Вот это и есть главная новость. — Тоже мне новость. Дух издал смешок, я тоже улыбнулся. — Так и зачем ты всё-таки сюда пришёл, шутник? Что тебе нужно? — Да говорю же, сигарету искал. — Так ты ведь не куришь. Тут и правда вспомнил, что год уже, как бросил. — Пришёл ты для того, чтобы понять, что убедить себя можно в чём угодно, в любой ерунде. И идти чёрт знает куда в поисках того, что, как тебе кажется, очень тебе нужно. А заполучив это что-то понимаешь, что именно от этого и пытался всё время избавиться. Понял? Я закашлялся и бросил сигарету. Из-за горизонта всплывало солнце. Байкал был недвижимым и молчаливым, как зеркало. Из темноты теперь проступали очертания скалы Шаманки, пока она не показалась вся. Вокруг никого не было, только кружили чайки. Я встал, отряхнулся и пошёл обратно в лагерь, по пути теряя все то, что хотел обрести.

https://soundcloud.com/tiomwpwfwjto/lentochka-na-vetru