ironschnitzel

[ironschnitzel]

Блогу "Iron Schnitzel" сегодня исполнилось 13 лет!

[ironschnitzel]

Однажды к сэру Чарльзу Джеймсу Нэйпиру, который командовал войсками Британской Ост-Индской компании, явилась делегация разгневанных индуистских священнослужителей.

Англичане, вскричал главный в делегации брамин, не уважают тысячелетние традиции нашего народа!

Очень даже уважаем, ответил сэр Чарльз (ветеран войны с Наполеоном, он был многоопытным дипломатом, а, выйдя на покой, напишет еще и книги о странах, где служил на военных и дипломатических фронтах).

Отчего же тогда вы не даете следовать самой старой, самой важной традиции нашей древней родины?

Речь шла об обряде сати, когда на погребальном костре покойного мужа следовало сжечь его вполне еще живую жену. Без исполнения этого обряда, заявили визитеры, колесо сансары крутится со скрипом.

В 1844 году на погребальном костре главы сикхов раджи Суши Сингха сожгли триста десять его жен. Даже видавшие виды люди из Ост-Индской компании ужаснулись и на подконтрольных территориях обряд сати запретили.

Тут вот какое дело, ответил генерал Нэйпир браминам. У вашего народа есть тысячелетние традиции. Но и у нашего народа тоже есть тысячелетние традиции. Главная из которых – если кто сожжет живого человека, то ему полагается надеть на шею петлю, и… и…

(средствами пантомимы Нэйпир изобразил гостям процедуру древнего английского обряда)

… а посему, для гармонизации древних традиций наших народов и сокращения трат на древесину предлагаю такое дело: вы строите костры для сати, а мои солдаты рядом и из тех же бревен – виселицы. Deal?

(из ненаписанной книги о черном юморе в истории)

[ironschnitzel]

Ему шли и белые костюмы, и черные усы, и даже золотая цепь на загорелом запястье, и звали его, разумеется, Луис. При всем этом интерфейсе он был не боссом какого-нибудь картеля, а корреспондентом мексиканской газеты. Познакомились мы давно, в Алма-Ате, во времена, когда это было едва ли не лучшее место на земле.

Дело было на вечеринке, Луис напряженно наблюдал за манипуляциями с солью, посыпаемой на ладонь между большим и указательным пальцами, и долькой апельсина, которой следовало закусить текилу, если это была текила репосадо, то есть отдохнувшая, или лимона, если текила была белая. Манипуляции проделывали все участники вечеринки.

Что они делают? – спросил наконец мексиканец.

Я попытался объяснить, что, как у нас считается, текилу пьют в сочетании с солью и цитрусовыми, и только усилил недоумение визави. С того дня я запиваю текилу смесью сока с солью и чили, как научил мой новый знакомец. Выпили мы немало, а потом нас развело по свету, и мы  с Луисом давно потеряли друг друга из виду. Н��деюсь, он здравствует и запивает соленым соком текилу прямо в этот момент.

Иногда вспоминаю рассказанную им историю.

Дело было в Индии. По каким-то делам он ехал в Хайдарабад и на сельской дороге попал в пробку. Причина ее была банальна – посреди дороги разлеглась корова.

Отдых ее никто не смел нарушить. За исключением, разумеется, Луиса, который был истинным мексиканцем, приходил в бешенство от куда меньших пустяков, а тут опаздывал на важную встречу. Но индус, который был его шофером, на секунду прервал отрешенное созерцание пейзажа и сообщил, что намерение пассажира согнать пинками священное в индуизме животное на глазах у сотен индусов не кажется ему разумным.

Это был спасительный голос разума. Луис сел в машину, закрыл глаза и погрузился в пучину отчаяния.

Встреча срывалась.

Корова лежала.

Машины стояли.

Луис в сотый раз проклял тот миг, когда принял решение покинуть родной Синалоа. И тут шофер вдруг заговорил:

Скажите, мистер, - спросил он, - разве жизнь есть только в Хайдарабаде?

Чего? – сказал Луис.

Разве жизнь только в Хайдарабаде, как можно подумать, глядя на вас. Разве здесь не жизнь? Мы думаем, что жизнь везде, где мы есть. Даже здесь, на этой дороге. Мы ее и живем.

И снова погрузился в созерцание пейзажа.

Время от времени я напоминаю себе, что жизнь не только в Хайдарабаде.  

[ironschnitzel]

Наслаждаюсь книгой Роберта Пински о царе Давиде.

Запутанная, плохо понятная нам библейская история. Давид – парвеню, младший сын незнатного отца, пастушок, хвастун, пешка, которая вдруг проходит в ферзи. Посланный к войску с дарами, убивает Голиафа, с которым состоял в родстве, и начинается кровавая, жестокая история измен, кровосмешения, предательства, обмана, но и божественного вмешательства – в утраче��ных координатах, в потерянной географии.

Как бы мог выглядеть разговор Давида с царем Саулом (Саул предлагает ему дочь в жены, втайне надеясь, что невесть откуда взявшемуся герою – опасному конкуренту – свернут шею) глазами современного читателя? Пински рисует такую картину:

Ночь. Два гангстера. Один – патриарх, глава клана, второй – юнец, но уже отличившийся в деле. Белые сорочки. Черные галстуки. Тлеют кончики сигар в чернильной тьме. Кто кого переиграет…

Книга Царств в эстетическом пространстве «Крестного отца». И Давид теперь для меня – не статуя Микеланджело из флорентийской академии, а этот туманный абрис за тлеющим огоньком сигары… хотел того Пински или не хотел.  

[ironschnitzel]

Камерный концерт. Маленький зал. Венский бомонд. Рассаживаемся. Впереди – две дамы в летах. Благообразны, в мехах, волосок к волоску, только от куаффера.

Одна показывает другой картинку на телефоне: маленький мальчик перед иконой. Ангелочки, искра на окладе, все благостно, даже немного чересчур, и что-то написано внизу.

Подглядывать нехорошо, но и косить глаза в сторону глупо. Прочитал:«Дорогой Боженька, пошли немного одежды бедным тетенькам из папиного компьютера»

(всюду жизнь)

[ironschnitzel]

У медиевиста Жака ле Гофа читал про страну Кокань – вымышленное царство, рай на земле, где три раза в неделю с неба льет дождь кровяных колбас, Великий пост держат единожды на двадцатый год, где все радостно любят друг друга и в возвышенном, и в плотском смысле, и много чего еще чудесного есть в этой сказочной стране. Из мифов о Кокани, оказывается, возникло Майское дерево – ярмарочный шест, на вершине которого мешок с дарами. Кто доберется, тому и дары.

Первое упоминание о шесте Кокань обнаружили в «Дневнике парижского буржуа», хронике 1425 года. В этом году парижане изобрели новую забаву – вбили на ярмарочной площади шест, натерли его гусиным салом, а сверху подвесили жирную гусыню и шесть золотых в корзине. Высотой, как уверяет анонимный составитель хроники, шест был таков, что едва не упирался в небо. Под вечер одному из соискателей таки повезло: юный слуга изловчился и добрался до гусыни, но корзины с золотыми снять не сумел, съехал.

Читал и вспомнил. Много лет назад, на съезде с зальцбургской дороги к озеру Фушль, видел высоченный (точно – едва ли не до неба) шест, а наверху, у самой корзины – чучело в сапогах и крестьянской шляпе. Дома показывал фотографии дочери, ей тогда лет пять было. Видишь, мол, там кто-то есть?

- Да, - сказала она, приглядевшись. – Это кто, ты?

Я сказал, что не я, хотя иногда хочется.    

[ironschnitzel]

К одной знакомой приставал в мессенджере фейсбука неведомый немецкий ухажер.

«Какой красивый девушка» - написал он в качестве затравки.

Красивый девушка ничего не ответил(а).

Несколько дней она получала цветистые комплименты, по которым можно было тестировать качество онлайн-переводчиков с немецкого на русский.

Молчание было ему ответом.

В отчаянной попытке растопить льды неприступности влюбленный германец выложил наконец козырный туз из своей колоды соблазнения:

«И как только носит тебя земля?»

(это был рассказ о любви, если кто не понял)

[ironschnitzel]

Чумная колонна

Жили мы тогда напротив Чумной колонны – памятника, может быть, и невеликих художественных достоинств, но для нашего города важного: нагромождение аморфных фигур, вызывающее у наблюдателя странные и не всегда пристойные ассоциации, олицетворяет души погибших в чумной эпидемии, что уносятся в низкое пестрое небо габсбургской столицы. Перед колонной всегда толпятся туристы.

Однажды была такая сцена:

- Что мы здесь видим?  – кричала в мегафон крупная дама с бейджем на лисьей шубе.

Бедно одетые немолодые провинциалы, видимо, участники бюджетного автобусного тура, жались друг к другу и испуганно озирались.

- Что мы здесь видим?! – снова прокричала женщина-гид, буравя взглядом несчастных путешественников. Те виновато молчали.

- Мы видим здесь… что? – дама осмотрелась по сторонам, проверяя, не присоседился ли к экскурсии какой-нибудь злоумышленник в попытке получить бесплатные знания. Осмотр ее удовлетворил: нарушителей не было.

- Мы… видим…

Она зловеще замолчала. Туристы втянули головы в плечи.

- Крест!!!

Бедолаги поспешно закивали: крест на постаменте не увидел бы только слепой. Но недолго длилась их радость.

- А крест – это что?

Молчание ягнят.

- Я спрашиваю, крест – это что?!

(я чувствовал себя так, будто наблюдаю избиение младенцев).

- Крест – это знак… чего?

Бедные путешественники совсем поникли.

Дама в лисе еще раз обвела горящим взором площадь и втянула воздух в могучую грудь.

- Крест – это знак… искупления! Ис-ку-пле-ния-я!!! – завопила она в экстазе.

Бегите! – мысленно посылал я сигнал несчастным пилигримам – бегите! Зачем вам все это? Зачем вам знать, в каком году эрцгерцог такой-то сотворил то-то и то-то, что привело к тому-то… о боже, какая разница, да и было ли оно вообще, или придумано потом лука��ыми хронистами, и если даже не придумано, нам-то с вами что за беда, пока весна, пока первое робкое тепло, сядьте в кафешке (только не здесь, у колонны, здесь дорого и кофе дрянной), возьмите рюмочку, смотрите кругом, это небо, эти шпили, эти каменные фасады, жизнь так коротка, не тратьте ее на эрцгерцога…

Но, конечно, ничего не сказал, и жалею о том до сих пор.

[ironschnitzel]

Кто ругается, тот разоряется

Вечером ругались с женой. На кухне, как полагается.

Врывается дочь:

- Перестаньте! Я не хочу, чтобы вы разорились!

От неожиданности перестали. Заверили, что тоже не горим желанием, хотя и не видим здесь прямой связи.

- Ругание кончается разорением!

- Чего? (спросили мы хором, примирившись перед лицом неведомой логики)

- Да! Я все знаю! Кто ругается, тот разоряется!

- Почему?

- Потому! Сначала ругание, потом разорение… Или это, как его… разведение?

[ironschnitzel]

Короткий рассказ о неуместности героического пафоса в торговых делах

Однажды спартанский царь Клеомен покупал на базаре бойцовых петухов.

Как звучит сегодня, уже сама по себе, эта фраза! Царь. Спартанский. Покупал. На базаре. Петухов.

Один из торговцев, рекламируя свой товар, воскликнул:

- Смотри, царь! Эти петухи бьются до смерти!

Расчет на то, что суровый спартанский правитель оценит жест, однако, не оправдался.

- А нет ли у тебя петухов, которые бьются до победы? – спросил Клеомен.

(по-моему, есть в этом что-то неуловимо отечественное, ускользающе родное)

[ironschnitzel]

Ни лепнины, ни писанины

Когда Катона спрашивали, отчего он не позволяет воздвигнуть себе монумент, тот отвечал: пусть лучше люди задаются вопросом, почему нет памятника Катону, чем – какими такими делами он этот памятник заслужил.

Спартанский царь Агесилай (которого обыкновенно бесстрастный «Брокгауз и Эфрон» именует правителем «безукоризненной нравственности») и вообще запретил своим наследникам не только памятники ему воздвигать, но и возносить имя в анналах.

- Чтобы не было после меня ни лепнины, ни писанины, - сказал он на смертном одре сыновьям. – Если сделал я что хорошее, пусть это и будет мне памятником. А если нет, ни гимны, ни истуканы дела уже не исправят.

Ни на кого не намекаю, просто читал на ночь древние книжки.

[ironschnitzel]

История идей, мое давнишнее увлечение. То, что кажется нам очевидным и существовавшим всегда, с момента творения, в действительности таковым не является. Кто-то это открыл, кто-то об этом впервые задумался…

Например, память. Концепцию памяти разработал и применил в своих риторических штудиях поэт Симонид Кеосский, а предшествовало э��ому одно трагическое и одновременно мистическое происшествие.

Однажды поэта позвали на пир, где он должен был прочитать оду в честь хозяина. История даже сохранила имя этого бедолаги, звали его Скопас. Был он человеком чрезвычайно знатным и чрезвычайно (бывает такое, и чаще, чем мы думаем) скупым. Скопас – скупец. И поэтому,  услышав, что в оде воспевается не только он, но также и аргонавты Кастор и Полидевк, объявил поэту, что заплатит ему лишь половину гонорара, а вторую половину он может взыскать с близнецов-аргонавтов. Гости разразились дружным смехом, поэт, долж��о быть, опечалился – как быстро выяснится, напрасно.

В разгар пира кто-то сказал ему, что у входа в пиршественную залу его ожидают два незнакомца. Заинтригованный, Симонид вышел из залы (уж не Кастор ли с Полидевком хотят с ним рассчитаться?), но никого не нашел. И в этот миг… на пирующих рухнул потолок.

Погибли все. Потолок был каменным, тела оказались настолько обезображены, что распознать, кто есть кто, не было никакой возможности. Собравшиеся у места трагедии родственники были безутешны еще и потому, что священный обряд погребения оказывался невозможным – не хоронить же погибших, людей знатных и знаменитых, в общей могиле, как каких-нибудь рабов…

И тут их выручил чудесным образом спасшийся Симонид. Он начал вспоминать, кто где сидел…

Потом, размышляя об этом случае, он придет к открытию такого понятия, как память – как упорядоченного во времени и пространстве сочетания образов.

(вычитал у Цицерона)  

[ironschnitzel]

За ужином обсуждали египетскую кампанию Бонапарта. Среди прочего – почему, завидев на горизонте клубы пыли над приближающимся войском берберов, он отдал знаменитый приказ - les ânes et les savants au centre! (ослы и ученые – в середину).

Подумав, дети предположили:

- Для баланса?

[ironschnitzel]

Интереснейший был человек Степан Востротин. Золотопромышленник, исследователь русского Севера, друг и партнер Фритьофа Нансена. Дипломат. Путешественник. Депутат Государственной думы. Министр в правительстве Колчака. Редактор выходившей в Харбине газеты «Русский голос». Жил долго. В мир иной отошел в Ницце. В советское время, разумеется, был предан тотальному забвению.

О Востротине много пишет Нансен в книге «В страну будущего». Такой эпизод, например:

На берегу реки в Туруханском крае Востротин встретил однажды стражника, посланного оповестить рыбаков и охотников, что объявлена мобилизация и им следует явиться в Енисейск, на призывной пункт. Потому что война, а с кем – это стражнику неизвестно. Полярник добрался до села Курейки (известно оно тем, что тут отбывали ссылку Сталин и Свердлов), где его просветили: наш царь воюет с семью другими царями, война идет в пользу нашего.

Что за семь царей? Этого ему сказать не могли. Известно лишь, что англичанка с француженкой, да еще кто-то.

«И уже только в Енисейске объяснили Воротину, что в Китае вспыхнуло боксерское восстание, повлекшее за собою вооруженное вмешательство и поход союзных войск на Пекин. В подавлении восстания участвовали и англичане и французы, а если прибавить к ним еще немцев, американцев, итальянцев, японцев и китайцев, то и получится «семь царей».

Воротина эта история потрясла: земляки его «не имели понятия даже о том, с кем воюет их страна, несмотря на то, что сами призывались под знамена».  

Для контраста он рассказал Нансену другой случай:

В 1899-м, в Норвегии, где-то далеко за Полярным кругом он набрел на маленькую избушку.

«Хозяин, крестьянин или рыбак, угостил его чудесным молоком и, разговорившись с гостем насчет того, что делается на белом свете, рассказал о пересмотре дела Дрейфуса со всеми подробностями».  

(читаю книгу Фритьофа Нансена «В страну будущего. Великий Северный путь из Европы в Сибирь через Карское море»)

[ironschnitzel]

Сидел в Большом театре, на „Лебедином озере“. В глубине директорской ложи, в полутьме, угадывалась седая голова: Григорович приходит, говорят, инкогнито на свои балеты и уходит незадолго до занавеса. Жена страстная балетоманка, я её страсти не разделяю, но вчера, кажется, максимально приблизился к пониманию.

Отчего-то вспоминалось читанное у разных авторов про Большой. Что „Жизнь за царя“ Глинки предполагалось назвать сначала „Смерть за царя“, на переименовании настоял сам царь, сказав, что погибшие за самодержца не умирают.

Что Чайковского однажды выгнали из зала на этой же опере: накануне на Александра было неудачное покушение, ходили слухи, что террорист оказался поляком, и антипольские мотивы либретто вызвали у публики патриотический экстаз. На бисы пели „Славься“ два десятка раз, под гром аплодисментов, и на фоне этой ажитации господин, погруженный в чтение нот, казался совершенным фрондером. Его выставили под руки.

Что после революции, когда оперу решили переделать под новым соусом (получился „Иван Сусанин“), по Москве гуляла анонимная острота – новые власти спешно переделывают оперу „Жизнь за царя“ в „Жизнь за Исполнительный комитет Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов“…

[ironschnitzel]

Счастливое детство

- Ты что, не знаешь, кто такой Ленин? - Нет. - Точно не знаешь? (задумалась) - Точно. А... это едят?

[ironschnitzel]

Лягушка. Сила любви

Хозяйка моей брюссельской квартиры мадам Фрош была необыкновенно, небывало, запредельно… (читатель ждет уж рифмы «хороша собой» - увы нам, увы, все проще и банальнее) – скупа.  

Мадам была наполовину англичанкой и подчеркивала свое происхождение всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Гравюры в коридоре иллюстрировали, конечно же, морские виктории лорда Нельсона. На каминной полке лежали томики довоенного издания, конечно же, Шекспира. Приходя каждый первый понедельник за месячной квартплатой, мадам Фрош незаметно, но бдительно осматривала гравюры (вероятно, подозревая, что бесценные оригиналы могли заменить подделками) и замеряла на глазок шекспировское собрание. Каким-то чудом за всеми этими манипуляциями ей почти удавалось оставаться английской аристократкой.

Один из прежних жильцов жестоко надругался над мадам: уехал в Южную Америку, не заплатив за последний месяц. А потому, когда хозяйка стала изобретать самые изощренные предлоги, чтобы проникнуть в квартиру, я не был особенно удивлен – очевидно, она подозревала и меня в желании повторить подвиг героя.

Срочно нужны показания газового счетчика… ну что вы, месье, не стоит себя утруждать, она сама, на минуточку, в любое удобное для вас время… Или – ее подруга, знаменитая художница, мечтает увидеть огни авеню Луизы с высоты… но конечно, месье, вы можете сказать нет, это ваше право… о, как это благородно с вашей стороны, месье!

Отсутствие видимых следов приуготовляемого побега успокаивали мадам, но не надолго.

Вернуть задаток было выше ее сил, и мы оба это прекрасно понимали.

Однажды на мой новый адрес пришло письмо. Мадам перечисляла мелкие, но многочисленные ущербы, обнаруженные ею после моего отъезда. Винное пятно на ковре перед камином. Трещина в супнице. Заклинивший механизм штопора. Погнутый крючок у вилки для выковыривания мякоти из ракушек… (читая список, я чувствовал себя то варваром в покоренном Риме, то революционным матросом в Зимнем дворце).

Общая сумма ущерба превосходила задаток на восемь евро, и в этом был тонкий расчет: будь разница больше, иной жилец вздумал бы и судиться.

Я отправился на почту.  

Мадам Фрош? – почтовый работник в окошке поднял глаза и растопырил в улыбке моржовые усы. Так я узнал, что Frosch по-немецки значит «лягушка».  

Был канун рождества. За окнами перемигивались разноцветные огоньки уличных гирлянд. Я вложил в конверт десятку и открытку с праздничным посланием:

Мадам! Искренне желаю, чтобы деньги любили вас так же страстно, как любите их вы. Сдачи не надо. С новым годом!