swerzzz - Tumblr blog

[swerzzz]

Volskaya is NOT a president of Russia. We know the truth!

[swerzzz]

Victory is everything!

[swerzzz]

После злосчастной рецензии на последний альбом Radiohead, когда мне пришлось валяться на кровати, будто насухо выдавленный тюбик зубной пасты, свернутый в некрасивый рулончик и не угодивший в мусорное ведро из-за хозяина-растяпы (с красивыми зубами, нужно признать), я решил на некоторое время расстаться с «музыкальной журналистикой». Мы как Росс и Рэйчел и взъерошенная накокаиненная деваха из рекламы KitKat объявляем перерыв. Я все еще отношусь к ненавистной категории людей, которым «не всё равно», а поскольку сил на защиту не осталось, нет иного пути, как сложить с себя полномочия, затупить перо и закрыть чернильницу – высокопарность, за которую мне в аду будут жечь пальцы раскаленной докрасна Нобелевской премией по литературе. Я всегда надеялся, что она из неплавящегося металла. На меня обрушились сразу два лагеря знатоков: истовые поклонники коллектива и мастера письменной словесности. И если нападки первых с их требованием понизить оценку или, если я откажусь, самоубиться, воспринимались с улыбкой, то едкие насмешки писателей за стилистику и нагромождение образов попали не просто в цель, а разнесли взрывной волной половину моего туловища и часть сознания. Грусть оттого, что некому в моменты истощения меня защитить и пожалеть, смешалась с презрением к собственному отражению за принятие нарочно оскорбительных высказываний максимально близко к сердцу. Нет смысла юлить и паясничать – мой мир должен вращаться только вокруг меня, поэтому все чужие залетные корабли с зернами здравого смысла и «рекомендациями по упрощению» должны беспощадно сбиваться еще на расстоянии стольких-то световых лет – я не силен в глазомере и могу зацепить торговые судна и флот союзников. Мне предлагали пути избавления, что не нужно смешивать рабочее и личное, тем более превращать творчество в «привет, дневничок», потому что всегда найдутся те, кому приятнее плюнуть в чужое нутро, нежели попытаться разглядеть хоть что-нибудь, помимо мутной жижи и водоворота повседневных событий, захватывающих ровно настолько, как проезд в маршрутке в июле и с закупоренными окнами. Слова поддержки также не помогут, ибо их никогда не достаточно, поэтому сила убеждения была такой же, как взлет шарика в той игре, где нужно ударить молотом по кнопке, дабы зазвенел колокольчик на высокой планке – по моей кнопке били надувным клоунским молоточком, вызывая улыбку веселой трелью встроенной пищалки. Друзья – худшие критики (с точки зрения конструктивности), которых хочется променять на лучшие книги. Мне нужно скрыться ото всех, зализать раны, проявив чудеса гимнастики, чтобы затем вернуться и снова не обращать внимания на мнение, отскакивающее о толстый слой бронзовеющей кожи, пока дробь не найдет лазейку. Есть в вынужденной передышке только один минус: она извечно случается накануне музыкальной лавины, когда за раз случается столько всего, что глаза разбегаются, а пальцы, игнорируя мою волю, стараются тайком что-то написать.

[swerzzz]

Вопреки расхожему мнению, нельзя научиться писать. Заставлять себя, вытаскивать предложения и целые абзацы клещами, подбирать слова и красивые метафоры – это очень просто и энергозатратно одновременно, однако в тот момент, когда слова перестают стекать из головы к пальцам, задевая будоражащим холодком плечи, разносясь электрическими искрами в плечах, становится невыносимо больно и по-настоящему одиноко. Умение писать определенным объемом стало краеугольным камнем в наших отношениях с Ш. Все убеждали ее в наличии таланта, пока она сама в это не поверила. Этакий эксперимент Павлова – звоночек-комментарий в общей канве «боже, напиши книгу!», как буквы пеной начинали просачиваться в виде постов в социальных сетях о тяжести бытия российской молодой девушки на чужбине, которая так стремилась к роскошной жизни, что теперь от этого страдает. Она могла на три абзаца разнести очевидный сюжет о лености таксистов и отсутствии хороших манер у мужчин, как будто люди об этом никогда не слыхивали. Подобные тексты случались с завидной регулярностью – четыре года назад даже рубль не был настолько стабилен, как темы сочинительства Ш. Сейчас я осознал, как мы были с ней похожи. Мы оба не контролируем свое тело, которое худеет или полнеет без нашей на то воли; диеты никогда не срабатывали, а чревоугодие давно перестало быть грехом. Дабы возвести иллюзию самоконтроля над разбалованной плотью, она делала татуировки по всему телу, а я красил волосы. Я готов был простить ей даже пугающие цветные линзы в глазах, если бы она избавила меня от бесконечных стонов о том, как тяжело ей не курить, когда так хочется стиснуть сигарету в зубах. Эти ужасные линзы, прячущие глаза (пошло именуемые зеркалом чего-то-там) и предательски выдающие неестественность синего цвета. Они вызывали тошноту, но не вставали проблемой между нами, когда носы соприкасались в поцелуе, а веки смыкались. Я мог забыть про всё, даже про снисходительное или наплевательское отношение к себе - личности с заниженной самооценкой - но только не к творчеству, по большей части написанному во славу её имени. Мы рассталась с ней в день моего двадцать пятого рождения, когда она объявила, что я написал сложную для чтения работу. С того момента и до сей поры, я убеждал себя в том, что ею двигала элементарная зависть, поскольку все остальные мои преданные читатели наоборот нахваливают легкость повествования и прочие вещи, присущие бульварному нон-фикшену. Сегодня взгляд на проблему изменился – я делаю плохо, чрезвычайно боюсь водянистого объема и прячу мысли в концентрированных предложениях, выдавая слишком много важного и понятного только мне. Тем не менее, я зашел ее проведать, как делаю с каждым, кем мог без жертв разговаривать более месяца, она как и прежде жалуется на таксистов, турбулентность и слишком холодное шампанское бизнес-класса, получает восхищенные комплименты, так и не подписав контракт с издательством. И если она воспринимала писательство в качестве работы, иногда руководствуясь гневом и раздутым желанием добиться всего во всём, поддавшись уговорам синдрома отличницы, то я питался исключительном эмоциональным подъемом, доставая сердце и швыряя его в клавиатуру, в итоге правя лишь запятые в полученной мешанине символов. Она обнадеживала остальных, обещая выдать что-то монументальное, а я врал самому себе, включая написание книги в нелепый список того, что должен сделать до наступления тридцать лет. Интересно, она тоже смирилась с тем, что не напишет ничего длиннее и значимее поста на фэйсбуке?

[swerzzz]

I ain't sorry

Несмотря на то, что повторение – мать учения, быть вторым всегда плохо. Ты ударил по телу, привыкшему к побоям, оскорбил некогда униженного и поступил с другим ровно так, как не хотел, но верил, что от этого будет гораздо хуже. Точнее, знал наверняка, поскольку комната, освещенная неведением, оказывается самой темной в здании.

Тебе сообщили обо всех сияющих дырах, о крупных стежках на ранах, о прогнивших перекрытиях и непрочных стенах, ��амешанных на наиболее мокром из всех цементных растворов, поэтому не осталось ничего другого, как приложить немного усилий и развалить все, что сооружалось с таким трудом. Но, как ты знаешь, разбитая ваза, некогда склеенная из осколков, ценится в несколько раз меньше монолитного продукта. Человек был целым, но затем его сломали. От боли и отчаяния он дал слово больше никогда не позволять себе разламываться на части, а если и случится нечто подобное, то не переживать по этому поводу. Да и вряд ли получится, поскольку объем ущерба уже не тот – осталась гора золы и мусора рядом с половиной жизни, имеющей вдвое меньше нервных окончаний. И если в прошлом хотелось глотать пыль, валяться в земле у ног, впиваться в чужую плоть первородными осколками разбитого сердца, не исключая возможности подобных унижений спустя годы, лишь бы поманили пальцем, набрали номер, то пришедшему вторым достаются протокольные сухие пожатия плечами и несколько скупых прощальных фраз, поскольку главное победа, а не участие.

Кажется, все мои любимые обвинения в отсутствии сердечной мышцы давно перестали быть шутками. Однажды утром я проснулся безупречным; всего делов - разломать грудную клетку, и никогда затем не засыпать.

Мне не жаль и не за что извиняться. Я всегда заочно испорчен, до появления в чужом доме, куда пригласили в гости или запетляли дороги. Я пресытился, испил до дна весь потенциал наших бесед, всех неоднократно правленых листов бумаги, пытался быть маяком и выискивал свет в ответ. Проще стать злодеем и убедить всех, что я есть проблема, от которой необходимо избавиться, поскольку их очередное разочарование в себе могло омрачить и без того небезоблачное существование. Смотрите все, я – вымирающий вид! Забочусь о вашем потенциальном угнетении одиночеством даже в моменты прощаний на веки вечные, позволяю на расстоянии выиграть расставания и даю почувствовать контроль над ситуацией, чтобы вы возомнили себя жертвой, а не лишенным уверенности неудачником. Только гордец, которого с благими намерениями посадили на трон, стремится установить его выше положенного.

Есть кем жить ночами напролет, для кого писать простреливающие строки, чьих слов стоит дожидаться, в чьи мысли интересно углубляться, чьей похвалы нужно добиваться. Кому не хочется быть другом, но любовником, просить остаться и сжигать совместных ведьм, кто отвезет, заберет, ударит обидчика по лицу, проследит глубину и истоки озвученных другими пороков, вырвав их с корнем, и захочет обнять не из показательного дружелюбия по расписанию, а в силу нахлынувших чувств. Кто накроет одеялом, возьмет за руку и всегда найдет время встретить или проводить, даже если это будет в самый последний раз.

[swerzzz]

Не возвращайся мстить городу, который тебя не захотел. Там звезд не видно и их песни безразличны чуткому уху, твоя походка подстроится под любой удар барабанов, музыка случится сама по себе, но иссяк всякий смысл, когда очарование предательски подводит, здоровье отправляет хлипкие планы нокаутом зализывать раны в чужих постелях.

Оставайся там, где можно ходить босиком, где солнце расцвечивает кожу, где море смывает тревоги, где одиночество оставляет в первой попавшейся компании отчаявшихся. Их также отвергли высотки и торговые центры, а общий враг, как известно, сближает.

Той ночью я перестал существовать в качестве человека, дабы возвыситься чем-то монументальным: плоть расщепилась, кости превратились в цемент, оставив мне лишь кровеносную систему. Руки стали эскалаторами, кожа заменила этажи, голова образовала фонтан посреди пустыни, выложенной брусчаткой. Я был торговым центром и течением крови управлял движением лестниц, вращением дверей, музыкой внутри. Теперь я не исчезну, не сдвинусь с места даже. Во мне нет боли, нет болезней, нет грустных глаз, только фасад из стекла и бетона. Приходите в меня веселиться и тратить время, назначайте встречи с важными людьми перед центральным входом, о большем я не прошу.

Я рад, что моя голова занята тобой, и это своего рода счастье - быть частью твоей жизни. Я буду держать за руку и пробегать сквозь центр города, пробиваясь через очереди, озаряясь по сторонам в страхе потерять тебя в толпе, на пути ко всем спальным районам, где нам не до сна, но послушно закрываем глаза, чтобы утром выполнять свои рабочие и учебные обязанности перед другими. И когда меня не станет, они найдут все мои тексты, перевернут все предложения, поймут, что писал я лишь тебе, с толикой одержимости и огромным горячим сердцем, что заставляло грудь трещать по швам. Мы негласно обещали друг другу быть вместе в горе и радости, но с тобой я делю моменты отчаяния, а в улыбках я принадлежу всем на свете, поскольку не боюсь казаться тебе безнадежно слабым, а моя величавость лишь нечто напускное, как бесплатный театр со сломанными вешалками, где даже пальто не оставить. Я снова заболеваю и готов свиться в клубок, а на горячем лбу всегда найдется место твоим холодным ладоням.

[swerzzz]

Столько любви вокруг. Столько нежных слов, оголенных чувств. Как же мне теперь сгинуть не будучи любимым?

Вокруг лишь струится неуверенный стрекот насекомых, затаившихся в ожидании очень сильного дождя и ураганного ветра, сны, проведенные в разрушенных лачугах в окружении людей с размытыми лицам. С каждым удаленным телефонным номером, я пришиваю к своей плоти широкими стежками давние слова Цветаевой: “Знакомых и друзей - вся Москва, но ни одного кто за меня - нет, без меня! - умрет. Я никому не необходима, всем приятна.”

Рожден весной, но отсчитываю количество новых начал каждую осень, когда вода с неба рекой и нужно быть менее опрометчивым - найти укрытие, дабы избежать воспаления легких. Я - твой муж, облаченный в ливень. И в холодах я расцветаю.

[swerzzz]

Я не предлагаю тебе себя в приемлемом качестве, поскольку не могу разобраться с тем, кем мне самому приятнее быть. Я помышляю о жизни драгоценного камня, но смирился с участью угля и серебра, придумывая, будто одно греет, а второе сияет в лунном свете, но на деле одно лишь пачкает чернью, а другое легко получает вмятины. Попросить бы тебя собрать все бриллианты в округе, обмануть старьевщиков и соблазнить ювелиров, проводить пальцами по красным бархатным подушечкам под витриной, забирая даже пыль от камней. Вывезти на тележке за город, за дальние скалы, что-то в карманах, часть камней за пазухой, удивляя всех прохожих неровными формами тела под раздутой футболкой. Быть прорабом и подрядчиком, собрать из украшений подобие человека, с руками и ногами, головой и воображаемой душой, шевелить ему челюсть, будто он умеет отвечать на вопросы. Делиться с ним проблемами, рассказывать новости о всемирном кризисе на рынке драгоценностей, которые пропали в мгновение ока, словно не было в природе – Мать не позаботилась, не положила подарок под одеяло почвы. Приказывать ему, просить о защите, произносить ироничные шутки и обижаться, когда он их не поймет. Просить не ходить в лес (несмотря на то, что его плечи возвышаются над самыми древнейшими соснами, упивающимися своим ростом, поскольку выше только небо), осознавая, что это его нужно оберегать. По крайней мере, до тех пор, пока с тобой не случится более интересное занятие. Мне легко быть тебе землей, произрастающей пищей и хранящей память о предках, пока их кости не станут прахом. Я могу стать огнем, освещающим путь, прогоняющим зверей, помогающим пережить зиму и избавиться от соседних вражеских поселений. Если нуждаешься в воде, я буду ей – утолю жажду, смою с лица сажу, приведу на другие берега, затушу ответные диверсии и напомню о забытой человечности, спускаясь с глаз, цепляясь за ресницы, устраиваясь удобно на щеке и впитываясь в платок. Ты будешь дышать мной и чувствовать прикосновение каждый раз, когда воздух с ветром задержится в волосах, собьет курс летящей стрелы или взметнет пожар до самых до окраин. Мы уходили много раз друг от друга и возвращались с переменным успехом. Зачем теперь пытаться объездить тишину, когда руки сцеплены, а одной ногой за порогом? Стремимся к встрече, но умом заранее переживаем, что кто-то не так скажет, другой не так поймет, третий не расслышит, четвертый набрешет, пятый хлопнет дверью. Отвернулся к ним спиной и смотрю на восток, он здесь, прямо у ног, протяни руку и зачерпни горсть специй, не оглядываюсь, а что не вижу – там пустырь.

[swerzzz]

Уроки танцев

Мудрецы и доморощенные умники веками воспевают пластичность отношений, для которых я всегда был и остаюсь молод, без навыков в резвых па, в неумении вальсировать, не наступая на ноги. Любовь - танец, каждый шаг навстречу сопряжен с отступающим шагом назад твоего партнера. Вы синхронны лишь в движении по сторонам, в выбранном направлении, но отдаляете лица, отодвигаетесь всем телом, одновременно держась за руки - что за ирония? Можно танцевать за деньги, из жалости или без внутреннего задора, но публика всегда прочувствует подвох и выставит вашей паре самый низкий балл, если кто-то заботится об оценках.

Я был плохим учеником и прогуливал уроки танцев, не выучил премудростей оптических иллюзий и тайных движений навстречу, когда партнер поглощен твоим очарованием и не успевает опомниться. Секунду назад ты был в двух шагах от него, а теперь соприкасаетесь кончиками носа, можно заключить в объятия, но все равно придется отпустить с погибелью музыки и наступлением гнетущей тишины в погасшем свете. Не нужно злиться и нет нужды в прощении - это лишь суть танца, в котором партнеру, при всех пышных чувствах на сцене, нужно бежать по своим делам. У него тоже бывают не политы цветы и не покормлена кошка. Не двигайся дальше, ты в нужном месте, выбери воображаемого друга посимпатичнее и продолжай с той же позиции. Танцуй теперь один, как будто они только и делают, что смотрят.

[swerzzz]

Уволить бы стражу

Вся изысканность помыслов, все сопереживания о возможном соучастии, рассыпались прахом, подобно сгоревшему куску картона. Очередная точка кипения достигнута в связи с отсутствием полоски метала, оборачивающей частичку плоти. И то, плоть та в кости, хрящах и тонкой коже. Таких пиков негодования хватило бы на плавильный завод, но с охлаждающ��м угрожающим шипением приходит успокоение, а с ним прощение и надежда на будущее. Нет никакого будущего. По крайней мере, я сам настаивал на перечеркивании любых забегов пера, на которые я в тайне рассчитывал, затем чтобы выдерживать недельные драматичные паузы и заявлять, что не стоит нести отношения через расстояния - все равно потеряются на полпути. Дружба как будто без друга – как солнечный день без солнца. Долгое затмение пошатнет ментальную стабильность даже самого здравомыслящего человека.

И что мне оставалось делать? Ну, кроме лужиц слез в каждом углу жилища, не превышающих в диаметре кружечку для эспрессо? Хотелось учтивости и разговоров, когда слова улавливаются не слухом, а внутренним магнитом, облепляя все тело, каждую мысль. Чужие добрые и мягкие слова, лишенные громкости и бравады, наполненные заботой и честностью, становятся твоим нарядом, главным украшением и броней. Никто не видит, а на тебя надета часть подаренной жизни другого человека. То, почему ты сияешь. То, почему ты не боишься.

Тот, кто обещал защищать, отвернулся и не интересуется моей судьбой. Тот, кому на меня наплевать, стал собеседником на долгие будни. Те, с кем мне не жить, требуют улыбку. Я, как единственный любящий меня человек (поправка – живой человек, иначе Иисус обидится), опять повысил требования ко всем – это как распродажа, но наоборот. Понятное дело, никто не станет рвать другому глотку, с целью набить полные корзины и унести домой кусочек моего одобрения. Стремление найти себе защитника есть признание собственной слабости и безусловной искренности. Слабость не в том, что тебя несут на руках, как пушинку, поскольку вот-вот разломишься пополам от малейшей неурядицы, нет. Слабость в тех единичных случаях, когда находчивые и юркие злодеи умудряются найти брешь в обороне и больно колют острым жалом. Нет таких дыр, которые нельзя было заштопать, а потому ты бросаешь все силы на починку уязвимостей, а защитник стоит у правого уха и повторяет мантру «ты сделал всё, что смог – твои рвы глубоки, а стены непреодолимы, просто они потратили все свои силы, дабы проникнуть на территорию». В делах расправы мне защитники не нужны.

А затем, когда они все уйдут, поскольку они всегда уходят, главное вовремя… Ах, если бы я знал, что нужно делать. Я даже с лужицами слез не справился – озеро по щиколотку стало причиной ненужной траты денег на резиновые сапоги. Цепь событий запустилась лишь из-за наличия больших ушей, не привыкших слышать комплименты.

Нужно предвосхищать события, поэтому я всем заранее должен одно расставание.

[swerzzz]

Когда меня не станет

Вопрос, мучающих всех, кто осознает бренность своего тела и заботится о бессмертии души, но при этом стесняется заходить в церковь и упоминать Господа в разговоре, дабы не показаться старомодным или, что хуже, будто ты с Ним в приятельских отношениях. Прочь все загадки и долгие рассуждения, поскольку итог неутешителен для нас и величайшая радость для всех остальных соприкасающихся с нами – ничего не случится. Нет, конечно, они погрустят, съедят все бутерброды на поминках, выпьют алкоголь, заботливо накупленный родителями, которые знают, что всю сознательную жизнь их чадо якшалось с заядлыми пьяницами, возможно, устроят драку, которая в любой другой момент умилила бы тебя, но после – ничего. Жизнь возьмет свое и выстроит Путь таким образом, что «крюк», вызванный посещением кладбища, будет казаться некой сиюминутной неприятностью, будто ты убил комара. Станешь ли скорбеть по маячащему перед носом насекомым? Вряд ли. А семья комара тем временем разливает лужицу слез, уместившуюся бы в наперстке, заказывает оркестр, арендует дешевое кафе, достает стильное черное и делит завещанное имущество крылатой раздавленной лепешечки.

В моем случае все несколько иначе, поскольку эпоха Интернета захватила все сферы человеческой жизни, изъяла необходимость видеться и присутствовать. Стал бы я возмущаться, если бы друзья попросили родителей включить Skype во время закапывания моего тела в землю? Огорчило бы меня сэлфи младших братьев и сестер на фоне гроба, в котором я хотел бы смотреться как минимум не хуже чем сейчас? Удовлетворили бы меня грустные статусы в социальных сетях, выражающих соболезнования и перемешивающиеся с картинками котиков и репостами рецептов драников с мясом? Возмутился бы я, если черви, питающиеся моими останками, сообщили своим дальним родственникам на старом заброшенном кладбище, что их новый «ужин» был «неоч, но с фильтрами выглядит вполне ок»? Думаю, что нет. Хотя, кого я обманываю? Если бы семья червей не наставила лайков под фотографией моей погрызенной щеки в ч/б и с размытием, это бы меня точно огорчило. Радует, что я об этом никогда не узнаю.

Знают ли родители, какая песня должна звучать на моих похоронах? Кажется, они сбились со счета, поскольку фразу «вот под это я бы хотел быть похоронен»  они слышали слишком часто за последние пятнадцать лет. Когда-то это была навязчивая мелодия Бритни Спирс… Достаточно ли это эксцентрично? Надеюсь, они никогда не вспомнят о моих школьных музыкальных пристрастиях. Хочется верить, что мои дорогие родители найдут время, чтобы устроить голосование о выборе наилучшей мелодии, подходящей для моей натуры, на своих интернет-страницах держа в голове аксиому, что пятница идеальна для техно,  а воскресенье лучше всего проводить в компании джаза. Им будет полезно отвлечься на что-то кроме венков, покупки четного количества цветов и заказа праворульного катафалка.

Большинство моих друзей любит обсуждать проблемы. Новая работа, сломанные отношения, громкая кинопремьера, очередь в поликлинике, еда на завтрак или элегантно разбросанные и не вписывающиеся в интерьер носки – это все тема для разговора. Даже когда я буду тонуть в реке, они скажут: «эй, давай поговорим об этом!». Кажется, когда я буду лежать в гробу, они потрясут меня за плечо, наклонятся к самому уху и рассержено прошепчут: «а ты ничего не хочешь нам рассказать?». Все без исключения люди, которых я бы хотел видеть на своих похоронах, как будто, если придет незваный гость, то я огорчусь и прекращу вечеринку, живут от меня настолько далеко, что их присутствие находится под большим вопросом. Когда я был моложе, то часто думал, что похороны - единственный способ собрать всех моих друзей вместе, но теперь пришло понимание, что вряд ли они прилетят издалека ради дешевой еды и повсеместных заплаканных глаз. Это сопряжено не только с расстоянием, но и вполне бытовыми вопросами: где их расселить, кто их будет встречать, что им показать из достопримечательностей, когда на третий день скорбь станет утихать, а выдавленные слезы будут казаться неуместным фарсом. А если они все остановятся у меня, то где они будут спать? Хватит ли на всех простыней и подушек? Долго ли они будут смеяться над постерами Аврил Лавинь в моей комнате? Потому я искренне надеюсь, что мне повезет умереть в низкий туристический сезон, когда билеты дешевле, гостиницы доступнее, а у единственного памятника толпа зевак с фотоаппаратами не путается под ногами. Нет, я шучу. У нашего памятника никогда нет туристов.

Интересно, можно ли спланировать похороны заранее? Я бы не хотел, например, чтобы Сергей и Павел сидели за одним столом, но с радостью познакомил бы Алису и Яну, мне важно, чтобы Лена и Мария не пронесли свой алкоголь, я бы предусмотрел отдельный «десертный» стол и определил дресс-код. Я бы потратился на полусухое шампанское, вишневое пиво, вишневые пирожные, пирожки с вишней, вишневые… Собрал бы ведро вишни. И, конечно же, острые ��рылышки из KFC, на случай если котлеты и картофельное пюре окажутся несъедобными. А если я начну откладывать деньги сейчас, хватит ли мне на нормального тамаду? Иван Ургант – нормальный тамада для похорон? Интересно, если бы что-то пошло не по плану, заворочался бы я в гробу? И как бы это выглядело? Как ловкий переворот вокруг своей оси в духе иллюзионистов, вертящих в воздухе своих ассистенток, или как вальяжное недовольное перетекание с одного бока на другой в лучших традициях бегемотов, валяющихся в чавкающих лужах?

Немаловажную роль играет аспект уязвленной гордости и проигранных отношений. Бывают моменты, когда ты навязываешь себя человеку, которого искренне считаешь другом. Звонишь ему, написываешь, спрашиваешь как дела, поздравляешь с самыми невероятными праздниками, начиная от вербного воскресенья, заканчивая днем образования ООН, показывая всем видом, что тебе эти отношения нужны гораздо больше, нежели твоему другу-оппоненту. В этот момент ты проигрываешь партию, шахматная Королева с треском падает на доску, а человек напротив довольно потирает руки, дабы изречь что-нибудь, отдаленно напоминающее эмоции, но вслух это неизменно звучит как «ясно понятно». Жизнь большинства, к которым можно отнести себя в том числе, напоминает бесконечное клетчатое кладбище поваленных Королев с серым небом, пронзительным ветром в сопровождении со звуковым уведомлением об одном новом сообщении. Уж на закате жизни можно побаловать свои эгоистичные потребности, не так ли? Стоит ли уведомлять своих друзей, что тебя вот-вот похоронят? Сделать ли распоряжение о том, чтобы мама не лезла в телефон, не тратила деньги на смс, не писала первой, как и должна любая приличная девушка? Пусть они первые напишут и поинтересуются, все ли в порядке, а не получив ответ в течение недели, попробуют выяснить это у других. Им ответят, что ваш друг ныне закопан. Будет вдвойне забавно, если им зададут уточняющий вопрос о том, кого они имеют в виду, а после ответят: «так его год назад похоронили!». Хотя, высока вероятность, что они попросту обидятся на то, что я давно не был онлайн и игнорирую их сообщения. Простите меня, но я уверен, что под слоем земли очень плохой прием Wi-Fi…

Как долго я позволю друзьям грустить? Месяц? Год? Остаток жизни? Где пролегает та грань, за которой нет нужды ходить с кислыми лицами? Две недели – это достаточной срок? Расскажут ли они обо мне своим детям? Затронули ли я их сердца, что они решат завести себе нового друга, похожего на меня, в котором будут угадываться те же манеры, жесты, фразы? Достаточно ли в них любви, чтобы выучить магию вуду и вернуть меня обратно, пусть и в образе гниющего куска мяса? Да, я подменяю образы зомби из разных культур, но быть навещаемым даже раз в месяц, при этом быть прикованным цепями в каком-нибудь заброшенном сарае и получать необходимую для жизнедеятельности пищу – разве это не проявление высшего уважения? Как бы ты не обижался из-за того, что друзья забыли про день твоего рождения, ты наверняка будешь счастлив, если они забудут о дне твоей кончины – значит в их головах твое существование так же естественно и постоянно, как восход солнца или ветра в горах. Берут друзья бутылку водки и килограмм яблок, подходят к двери и замирают – человека больше нет, он теперь играет в крота за городом – придется идти в другое место. Друзья с короткой памятью и ужасным вкусом (яблоки с водкой?) – что может быть лучше в тот момент, когда тебя больше не беспокоят подобные вещи?

Я не боюсь смерти, но меня страшит дряхлость тела и потенциальная несобранность ума. Я не боюсь разбиться во время длительного перелета, поскольку велико желание стремиться в оба конца, но меня угнетает возможность долгого панического страха перед непосредственным столкновением. Когда я отправляюсь в полет, то стараюсь подобрать одежду, которая бы контрастировала с цветом крови, но при этом напоминала официальные цвета авиакомпании – спасатели подумают, что я член экипажа и вытащат меня в первую очередь. Можно бояться волков и не ходить в лес, можно бояться сосулек и не покидать своего жилища, можно бояться маньяков и не гулять по ночам, можно бояться подавиться хлебом и отказаться от мучного, что на самом деле является вполне неплохим вариантом. Можно всю жизнь избегать острых углов, не принимать участие в экстремальных вылазках, не употреблять наркотики, не встречать закат на крышах, не дразнить собак, не просить своего выпившего приятеля показать тебе его лучший удар, но в итоге быть сбитым грузовиком из хлебопекарни, водитель которого не заметит тебя на благоразумно выбранном пешеходном переходе. Как видите, все сводится к хлебобулочным изделиям. От них одно зло.

Осталось выяснить, когда и как я хочу перестать существовать. Моя коллега как-то обмолвилась, что идеальная смерть для меня – это сердечный приступ в каком-нибудь немецком техно-клубе (думаю, она имела в виду Berghain), вызванный передозировкой кокаина, алкоголя, находясь при этом под двумя голыми молодыми девушками и будучи в статусе федерального судьи. Газеты, думаю, обсмакуют эту историю лучше, чем я ее сейчас описал. С другой стороны, если я реализую свою мечту и доберусь до условной Африки, обогнув туристический Египет и приземлившись прямо посреди пустыни из «Короля Льва», заболею малярией или Эболой, буду укушен крокодилом, затоптан газелями или изгнан из племени, то все вышеописанное бла-бла вряд ли обретет смысл. Там меня съедят животные или люди, а потом станцуют по этому поводу, там мои белые кости заметет песком и поминай как звали. Там я познаю Суть или, на худой конец, наделаю красивых фотографий, чтобы все обзавидовались, там я напишу книгу или не притронусь к бумаге (в том числе, к туалетной – ты же на природе, гулять так гулять!). Африка – единственное «место», где нет нужды играть роль и гоняться за статусом, не жалко стать никем, оказаться безродным и унесенным гигантским птеродактилем в гнездо на прокорм детям. А все почему? Потому что птеродактили милые и практически вымерли. Остается выяснить два вопроса, дабы прервать любое снобское фырканье: является ли Марокко «достаточно» африканской страной или лучше выбрать менее попосовые курорты Демократической республики Конго; если я выкину свой паспорт, избавлюсь от одежды и сгорю на солнце, сочтут ли местные племена меня в необходимой степени чокнутым, дабы не употребить в первую же неделю, чтобы не заразиться слабоумием?

Вот она – официальная старость. Пять лет назад я мечтал о тихой жизни в горах Тибета, где я буду читать книги, слушать музыку, доить коз, вязать свитера и размышлять о важнейших вопросах Вселенной и всего такого. Теперь же мои ветшающие кости отвергают мысли о промозглых буднях и диктуют разуму новые желания – сгинуть там, где хотя бы тепло.

Я нарочно описываю стандартные похороны, которые больше напоминают кинематографичную постановку, не чурающуюся легкого налета фарса, хотя понимаю, что вряд ли организаторы позовут клоуна и купят торт. Очевидно, что кремация дешевле и не предусматривает последующих забот, которые могли бы стать решающим в споре, кто кого больше любил. Не хотелось бы стать свидетелем беседы моих детей, которые будут кичиться тем, что кто-то любил папу больше, потому завез дресву на кладбище и выполол все сорняки, на что другой будет возражать аргументами о стоимости купленного им памятника. Давайте меня просто уместим в урну, развеем прах над морем, а в опустевшем горшочке будем хранить какие-нибудь ценные вещи. Эта практичность всегда вступает в конфронтацию с желанием стать мертвым по заповедям рок-звезд, со всеми атрибутами в виде лужи блевотины, неустановленных таблеток, горы титек, жены-наркоманки из не самой выдающейся группы, которая все же старается, детей в татуировках, менеджера-предателя, оружия, полицейских сирен и резких газетных заголовков с фотографиями, снятыми с ужасного ракурса. Тем не менее, я придумал самый лучший способ перестать существовать – пропасть. Никаких тебе похорон, горючих слез, истерик и драм, лишь скупое судебное заседание о признании безвестно отсутствующим (а затем и объявлении умершим) и жирное многоточие, которое оставляет возможность продолжения. Несмотря на утверждение, что нет ничего страшнее ложной надежды, с пропавшим человеком никогда не угадаешь – вероятность того, что он в любой момент может вернуться из продолжительного отпуска, дарит свет, в отличие от принятия того, что человек трансформировался в биологическое удобрение.

Однажды Лена сказала, что мой единственный шанс стать красивым – умереть в промежутке между тридцатью и сорока годами, чтобы специализированные фирмы, пока я не буду вертеться и дергаться, что-то там сделали с лицом и принарядили. Посмотрел на себя в зеркало и подумал – нет, с лицом пока ничего можно не делать, а вот костюм-тройка мне вполне пойдет. У меня до сих пор нет строгого черного костюма – и это отличное оправдание, чтобы не посещать похороны. Официальное оправдание. На самом деле я боюсь, что не смогу заплакать и от этого не продемонстрирую более эмоционально нестабильным родственникам, что мне очень жаль. Посмотрел на себя в зеркало еще раз и задался вопросом – почему даже после такого оскорбления я продолжал любить эту девушку?

Найдутся ли те, кто удовлетворенно выдохнет и произнесет «динь-дон, ублюдок улетел!» и обязательно уточнит: «это точно был птеродактиль?»? Я никогда об этом не узнаю, но готов проявить дуалистическое снисхождение к тем, кому действительно будет грустно, дабы понизить уровень драмы, и посмотреть в глаза тем, кто будет скорбеть недостаточно. И не будет ли в конкретном случае превалировать мерзкая жалость? Почему люди говорят «мне так жаль…»? Чего или кого им жаль? Себя, оставленных без внимания, или других оставшихся в не самом лучшем из миров? Им плохо из-за невосполнимой потери, из-за мечущихся чувств или это просто заученная фраза, не имеющая точного смысла? Всегда забавляло это в фильмах – вместо того, чтобы выяснить, почему его не впускают туда, куда заслужил (забыли внести в гостевой список или не прошел фэйс-контроль), души начинают подмечать поведение людей на похоронах. Ты уже умер, все закончено. Приди к этим людям и выскажи им в лицо свои претензии за то, что они плакали всего пять минут, а не десять, они ответят лишь истошным напуганным криком.

Если бы я был сильной независимой женщиной, то меня обеспокоила вероятность того, что вслед за мной отправятся все мои кошки, которых некому будет кормить, а уж эти злопамятные существа наверняка отомстили бы мне в мире загробном. К счастью, у меня есть только несколько растений (если три засохшие палки еще имеют право именоваться гордым словосочетанием «цветок в горшке»), которые уж точно безобиднее заспанного щеночка. Кто бы ухаживал за моей могилой? Чувствую, что нет разницы, поскольку все равно было бы не так – я бы подметал лучше и цветы носил чаще. Высадил рядом пионы, накопил на красивый неброский памятник из белого камня, не использовал фотографию, а в годах жизни сделал небольшую правку, скостив пару лет. Именно тогда придет уверенность, что все слова о нужде в человеке являются лишь подпитывающим нектаром, этаким машинным маслом, заставляющим организм двигаться вперед без сбоев. Не бывает же такого, что люди нуждаются в ком-то, а после его смерти нужда исчезает? Если у заядлого курильщика заканчиваются сигареты, то он отправляется в магазин за новой пачкой, а не бросает курить. Либо во мне не нуждались, либо я всегда был одним из этих товаров, который легко можно заменить другим. Порвалась игральная карта – возьмем из другой колоды, потерялся кусок паззла – вырежем из картона и дорисуем сами. Так уж вышло, что я всегда собирал дельфинарий, несмотря на то, что на коробке написано «пожарная станция». Я перекрасил красные детальки конструктора в цвет морской волны, налепил млекопитающих, создал праздничное настроение, выдал пожарным по сладкой вате и устроил представление, в котором водные брызги доставались каждому, и никто не обижался на то, что в тот вечер уходил немного промокшим. Либо им нравилось, либо они все еще оставались безмолвными фигурками Лего.

Когда меня не станет, закончится гонка по выпытыванию, вытаскиванию и выспрашиванию из всех чувства гордости. Странно, мои родители никогда не стеснялись меня, не считали бездарным или еще каким, но желание заставить всех вокруг гордиться мной – является величайшей усталостью. Мне нужно знать, что они считают меня молодцом, но не за что-то конкретное и совершенное когда-либо, а вообще. Не молодцом по умолчанию и перманентно, будто это режим сложности игры (где-то между «ветераном» и «хардкором»), а именно за деяния, характеризующиеся действием, а не бездействием. Догнать и спросить – как я тебе? Да, ты вчера был неплох! А сегодня? Эмммм… Ну ты же вчера был неплох, а значит и сегодня неплох, и вообще, я твой друг, для меня ты всегда неплох. Ужасная ошибка, просто ужасная! Как их заставить гордиться мной? Писать? Но у них нет времени на чтение. Говорить? Но после десяти минут у меня пересыхает в горле. Рисовать? О, нет, тогда они точно разбегутся как от пожара. Заняться музыкой? Но я перфекционист и вряд ли смогу даже один трек довести до конца. Стать президентом страны? Скучно! Стать суперзлодеем? Но в мире нет столько динамита. Я не хочу, чтобы меня принимали как должное пока я есть, можете считать меня фактом, когда вместо моей доброй улыбки установится покосившееся надгробие – уж оно будет молодцом изо дня в день. Посему хочется прилечь, накрыться крышечкой, сложить ручки в замок на груди, прикрыть глазки и помечтать о том, как друзья представляют меня другим людям: знакомьтесь, это мой друг-писатель (-гений, -человек). И с таким апломбом, чтобы собеседники подумали, будто перед ними птица полета не ниже Дж. К. Ролинг.

Однажды Иван сказал мне, что поведал много людей, но только меня он смог бы охарактеризовать словами «личность» и «индивид». Я, как и годы блокирования комплиментов до этого, пошло отшутился (наверное, «ты просто хочешь залезть ко мне под юбку, ковбой»), а потом понял, что мне следовало обнять его и больше никогда не отпускать. Может, это уберегло бы его от падения с лестницы. Вот как бывает, фамилия предполагает наличие крыльев, а человек разбивается насмерть. Ваня, мне так тебя не хватает…

И напоследок. Многие мои друзья-товарищи знают о позиции, касающейся лицемерия. Я всегда выбирал правду, какой бы жесткой и не усваиваемой она ни была, повторяя, как мантру, одну фразу: «я надеюсь, что ко мне на похороны придут только те, кто сможет сказать – вот этот человек никогда не был лицемером!». На самом деле, мне все равно, что будут говорить об усопшем, но забавным окажется случайный человек, позволивший бы себе возразить окружающим: «Господа! С чего вы взяли, что он не был лицемером? Он восхищался музыкой, но выкладывал ее в интернете, лишая тем самым любимых музыкантов дополнительного заработка. Он любил правду, но вуалировал ее до тех пор, пока сам не мог понять, о чем идет речь, из-за чего сообщения не достигали цели. Он говорил, что ненавидел наркоманов, как выяснилось очень выборочно, но сам курил травку несколько раз с промежутком в один-два года, называя это «попробовать» - какая может быть проба на третий раз? Он говорил, что его раздражает растительность на лице, но продолжал не бриться и дело вряд ли в одной лишь лени. Он говорил, что всем сердцем любил своих друзей и просил от них того же, что сам был готов отдать, но устраивал им испытания, старался как можно дальше оттолкнуть, ждал, пока его соберут как кубик Рубика, даровав победителю тем самым ложную радость, чтобы в следующую минуту еще более изощренно «пересобраться».» Скорее всего, в этот момент я бы воскрес, дабы врезать по лицу словоохотливому джентльмену, а потом стоял с извиняющимся видом, не зная куда себя деть – тут люди приехали, вообще-то, а им испортили повод.

Пришлось бы оставить записку с оправданием, исключив метафоры и желание быть услышанным кем-то конкретным, потому что это никогда не срабатывало. Написать что-нибудь доходчивое и возвышенное, простое и вечное, понятное каждому, способное дать объяснение всему, отсекающее любые сомнения. На белой салфетке написал, что мной двигала лишь любовь. Не то обесценившееся пошлое слово, а смесь чувства вины, неудовлетворенности, мотивации, радости от созерцания глаз, безвозмездных добрых поступков и разговоров, не убивающих время, а продлевающих твое существование в голове человека, которого ты выбрал. Любовь не из тех, что на сезон или на три года, а способная отозваться эхом в космосе, прошивающая нитями поколения и династии. Любовь, о которой я говорил так редко, боясь быть неправильно понятым, что заставляет меня выдумывать новые синонимы. Любовь предвкушения объятий, поцелуев и веселого смеха, превращающая девять часов и семь тысяч километров в легкую прогулку. Любовь, граничащая с собственничеством и маниакальным психозом, которые приходится скрывать и проглатывать, не позволяя вырваться из глотки или добраться до кончиков пальцев. Та самая любовь, являющаяся единственной «вещью», которую ты можешь дать, а потому побуждающая иметь всё, за что выставит огромный счет, который ты оплатишь без лишних раздумий. Любовь, которая выцветет, притупится, останется непрощупываемой горошиной в груди, словно воспоминание из другой жизни, которое не беспокоит до того момента, пока ты не обратишься к нему. Любовь, которой незачем торопиться на последний автобус, которая не страшится темных переулков, не обидится на злые шутки, не оставит без ответа, не захочет побыть в одиночестве. Любовь, которая никогда не перестанет.

[swerzzz]

Женя

Это была одна из типичнейших ночей, накрывших пригород. Ряды жилых домов на одного-двух хозяев, отличавшиеся лишь цветом крыш, кривизной забора и проплешин в известковой отделке. Попадались дорогие кирпичные дома, но они скорее напоминали вставные золотые зубы, которые смотрятся не менее уродливо в прогнившей челюсти. Это был один из тех районов, в которых лучше не гулять ночью, а если вы там оказались, то молите бога о том, чтобы он даровал вам мгновенную и безболезненную телепортацию в какое-нибудь более безопасное и радушное место. Например, в желудок акулы. Жители этих мест привыкли ко всему, поэтому никому не было дело до происходящего на улице: брешущий собачий лай, эхом разносившийся по закоулкам, прерывался нервозным женским криком и звуками хлестких звонких ударов наотмашь. Все думали, что это пьяные соседи решили выпустить пар, кто-то преподает урок зарвавшейся жене, которая на следующий день будет с полными любовью глазами промывать ссадины на костяшках своего дражайшего мужа. Но в этот раз все было иначе, поскольку был замешан кто-то третий, кому не место здесь.

- Пожалуйста, оставь его! - Что, урод, нравится тебе? А? Нравится? Хочешь ещё? – Не дожидаясь ответа, мужчина пнул в живот лежащего на земле. - Леша, оставь его. Он не виноват! - Иди в дом, шлюха, я с тобой потом поговорю! - Назови меня еще раз так и я позвоню в полицию! - Ты совсем тупая? И что ты им скажешь? А? Как ты это им объяс… Лежи, сука! – Договорить у мужчины не вышло, его внимание переключилось. Он наступил ногой на правую руку лежащего на земле парня, не давая ему пошевелиться. - Послушай свою женщину, Леша. – Парень прохрипел эти слова, после чего выплюнул кровь. - Заткнись! Просто заткнись, сука, пока я тебя не прирезал или не вырвал твой поганый язык, чтобы он больше не облизывал рты чужих женщин! - Леша, пожалуйста, пойдем в дом. Он не виноват. Это я его поцеловала, я говорила тебе. - Это правда? Эй, ты, вставай. – Голос нападающего получил дополнительные драматичные нотки. – Вставай и расскажи мне все. Лежащий приподнял спину и уселся на земле. У него была рассечена бровь, нос неестественно покосился немного вправо, а правый глаз практически не было видно из-за огромного синяка. Тем не менее, приняв вертикальное положение, в первую очередь он попытался отряхнуть рубашку от пыли, но посмотрел на ��оссыпь пятен крови, мучен��чески скривился, будто ему нанесли непоправимый ущерб и просто заправил ее за пояс джинсов. - Можно я немного посижу? У меня голова кружится. – Голос парня звучал абсолютно буднично и спокойно, словно получать ногой по лицу было так же привычно, как чистить зубы по утрам. - Слышишь ты, свинья, говори, что здесь было! - Вот только не нужно накручивать себя, ладно? Присядь, я слышу, что ты запыхался, у тебя одышка. Бить людей довольно трудоемкое занятие. Мужчина сел напротив, предварительно крикнув своей женщине, чтобы она принесла ковшик воды из бака. - Ты пил? - Тебе какое дело? - Просто интересно, можешь не говорить. Я все равно чувствую перегар. Женщина принесла воды, мужчина выпил половину ковша, передав остатки избитому парню. Он сделал два маленьких глотка, остатки воды вылил на ладони и попытался смыть с лица запекающуюся кровь, однако, почувствовал новый прилив боли и попрощался с затеей. - А вот это все, что ты говорил про «вырвать язык» – это на самом деле? - Не заговаривай мне зубы, сука, ты чего, не понимаешь, что еще одно слово, и я уложу тебя одним ударом? - Ладно, просто это так поэтично было, я даже заслушался. Эй, хорошо, не злись, я просто помог Лене донести сумки до дома. Она подвернула ногу, спускаясь с эскалатора в торговом центре, я не смог пройти мимо. - Да, все так и было! Какие-то дети рассыпали на эскалаторе маленькие резиновые мячики. Знаешь, такие, они высоко прыгают, прозрачные, с блестками. Он подхватил меня, когда я свалилась, помог подняться и довел до ворот! - Иди в дом, Лен, я разберусь сам! - Если бы не он, я бы валялась сейчас где-нибудь с таким же разобранным лицом, как у него. Парень молча повернулся, посмотрел на девушку, криво ухмыльнулся и вернулся в исходное положение. - Женщина, иди отсюда. Это мужской разговор. – Леша снова начал заводиться. - Нет, я буду стоять здесь. Дай мне сигарету. - Как я понял, тебя зовут Леша? Меня зовут Женя. И я не целовал твою девушку. По крайней мере, не я начал… - Да, блин, Леш, это я его поцеловала. Я должна была поблагодарить его за помощь! Пока ты пил со своими идиотами в баре, я тут с опухшей ступней ношусь. - Да, Леша, в этом моя проблема – я нравлюсь людям. – Женя выдержал паузу, громко выдохнул и опустил глаза, словно ему ужасно стыдно за свое поведение. - Что за херню ты несешь? – Леша скривился, будто к нему явились свидетели Иеговы и пытаются предложить очередную порцию спама. - Я не знаю, это моя проблема. Может, с феромонами что-то или железами, но я нравлюсь всем людям. Я не могу это контролировать. - Мужики, может в дом зайдете? Почки простудите если сидеть на земле. – Лена растоптала окурок и прихрамывая направилась к мужчинам, чтобы помочь им встать. - Нет, иди в дом, мы разберемся тут. - А можно мне бинт и перекись, если есть? Локоть огнем полыхает и бровь дергается, как бы заразу какую не получить. - Лена, иди в дом и принеси аптечку. Или, мазь какую. Что там в холодильнике есть из лекарств? – Голос Леши стал спокойным и ровным, дыхание нормализовалось, вся ярость испарилась. – Так расскажи мне, как это работает? - Я толком не знаю, просто люди начинают доверять мне. Может, они в меня влюбляются, может, хотят со мной дружить, я не знаю. Я получаю всякие бонусы, как говорится, «за красивые глазки». Я этим пользуюсь иногда, но чаще всего мне это мешает, как в случае с Леной. Я просто отдал сумки, открыл ворота, отказался от приглашения выпить кофе, сказал «пока!», а она меня поцеловала… - Да, Леша, я не знаю, что на меня нашло, прости. Он был таким добрым, таким отзывчивым, мне казалось, от него исходит теплый мягкий свет, будто аура, знаешь. Мне просто захотелось попробовать ее на вкус. – Лена с извиняющимся видом протянула аптечку. Женя достал бутылёк йода, ватные диски и обработал рану на локте, просидел десять секунд с задумчивым видом, после чего с довольным видом сообщил: - О, спасибо, все оставшиеся зубы на месте. Ты молодец, сильный и яростный, но гуманный. Таким должен быть настоящий политик. - Что? - Не обращай внимания, я пытаюсь шутить. Когда я нервничаю, я начинаю болтать без умолку. - Мне кажется, ты никогда не закрываешь свой рот! - Да, я всегда напряжен, как оказалось. Женя смочил йодом ватный диск и прижал его к разбитой брови, поморщился от боли, схватился за лейкопластырь, отмотал кусок и понял, что ему бы потребовалась дополнительная пара рук. - Давай я тебе помогу. - О, спасибо. Ты очень добр. Давай я приложу вату, а ты наклеишь пластырь сверху, ладно? Леша помог случайной жертве ревнивого насилия обработать кровавые побои на лице, после чего встал и закурил. Женя продолжал сидеть на земле, осматривал свою одежду, обувь и двигал руками и ногами, чтобы понять, где еще болит. - Ну, что скажешь? – Он обратился к Леше. – Если мы все решили, и ты больше не собираешься меня бить, можно я пойду домой? Леша не торопился с ответом. Он выкурил сигарету, после чего зажег следующую. - Что, если я предложу тебе поработать с нами? - Прости? - Мне бы пригодилась твоя «особенность». - Особенность? Хах, я думал, ты считаешь это глупостью. Помоги мне встать, пожалуйста. - Мне кажется, в этом что-то есть. – Леша подошел к Жене, взял его за запястье протянутой руку и аккуратно помог подняться, но при этом продолжал его удерживать. Они стояли вплотную друг к другу и смотрели в глаза в глаза. Точнее, два недоверчиво сощуренных глаза смотрели на полтора мертвецки холодных глаза. – Мне кажется, я тоже хочу попробовать этот вкус. Леша обнял Женю за шею и впился в его губы долгим поцелуем.

***

- Все будет до обидного просто. Мы знаем людей, у которых есть тайны, а еще мы знаем тех, кто за эти тайны готов заплатить хорошую сумму. А если они откажутся, мы сможем применить силу. Все в рамках закон�� или около того, они побояться даже пискнуть. Хочешь еще чаю? - Да, спасибо. - Лена, поставь чайник. - Возьми, да поставь, я покупки разбираю. Женя и Леша сидели на кухне. Шел третий час примирительной беседы. Побитому дали умыться, нашли чистую рубашку, достали из морозилки кусок мяса, который приложили к опухшему лицу, напоили дорогой водкой, накормили пересоленным супом и устроили собеседование как при приеме на очень важную и ответственную работу. - Я понял одно – перед тобой не сможет устоять ни женщина, ни мужчина. Ты на самом деле опустошаешь голову. Это очень странное, но приятное ощущение, будто, знаешь, туннельное зрение, когда все вокруг размазано и есть только ты. Это на всех одинаково действует? - Нет, к сожалению, есть те, на ком мое, скажем так, «очарование» не срабатывает, у других включается исключительно похоть, не ведущая к доверию и задушевным беседам. Леша подумал минуту и сказал: - Ничего страшного, если кто-то завалит тебя в койку, мы сможем снять компромат и получить деньги за неразглашение. Женя прошептал: «Эх, если бы мне давали деньги каждый раз, когда я слышу эту фразу…», но Леша не услышал из-за свистящего чайника. - Я так понял, вы чем-то подобным уже зарабатываете, да? - С чего ты взял? - Ну, с чего бы начать? Подобные планы по перепродаже секретов не рождаются в одночасье, так? Во-вторых, сегодняшние покупки Лены стоили как половина этого дома, только без обид. И, в-третьих, кажется, я видел твое лицо раньше, только не могу вспомнить по какому случаю, но мне кажется, это было связано с криминальной хроникой. - А ты наблюдательный! – Леша хлопнул в ладоши. – Я же говорю, ты нам пригодишься! Леша налил себе большую кружку чая, куда плеснул рюмку коньяка. Женя тактично отказался от алкогольной добавки. - Меня загребли за торговлю запрещенными медицинскими препаратами, я отмазал Ленку, сказал, что во всем участвовал я. Помогаешь раковым больным справиться с болью, а тебя за это отправляют в колонию. Но это ерунда! Я свое отсидел и больше попадаться не собираюсь. Слышал, тут на днях обчистили винную лавку? Это были мы! Я даже сперва немного испугался, когда увидел тебя, весь такой аккуратный, выглаженный, подумал, что ты полицейский, который вынюхивает тут по углам. - И, что? Большой был куш? - Боже, храни пьющих русских. К вечеру в кассе набралось около 400 тысяч, плюс мы набрали бухла. А на прошлой неделе мы вскрыли три банкомата… А еще у меня под правой коленкой родимое пятно в форме Австралии. И я всегда мечтал поцеловать парня. - Удивительно! – Женя встал со стула и направился к выходу. – Ладно, ребята, я услышал достаточно, теперь мне пора домой. - Э, нет, дружок, давай-ка ты останешься здесь. - Погоди, Леша, я не с тобой разговариваю. - Что? В этот момент раздался звон стекла. С криком «откройте, полиция!» с петель вылетела входная дверь жилого дома, и в помещение ворвались люди в масках и бронежилетах.

***

- Молодец, Евгений! Семнадцать есть, осталось тысяча девятьсот восемьдесят три, и будем считать, что ты ничего не должен государству. - У меня хорошая память. И, Женя, пожалуйста. - Давай-ка без своей манерности, ладно? Ребята оформляют этих двоих, мы вызвали скорую, через неделю будешь как новенький. Зубы целы? - Да, товарищ майор, спасибо за вашу учтивость. Я должен детскому отделу супермаркета пакет с мячиками-попрыгунчиками, сможете рассчитаться? - Хорошо, включим в счет твоих исправительных работ. - Слушайте, может, вы завтра навестите меня в больничке? Я бы не отказался сходить куда-нибудь пообедать. - Оставь свои фокусы! Мне ты голову не задуришь. Начальству ты нравишься, но я чувствую подвох во всем этом. Лучше расскажи, почему ты был уверен, что он пойдет у тебя на поводу? - Очень просто, Сергей Васильевич. Даже самые отпетые злодеи всегда жалеют побитых. Очень хорошо, что он оказался настоящим джентльменом и не стал лупить меня между ног, куда я предварительно спрятал микрофон, иначе вы бы не получили прямой эфир с места событий и мне бы пришлось остаться ночевать у этих… этих… Закончить фразу ему на дала оглушительная сирена кареты скорой помощи.

[swerzzz]

Ты не читаешь меня и не знаешь как я теперь живу. А я не уверен до конца, нравится ли мне это или нет. Ты не хочешь разговаривать, а я все порываюсь начать диалог, но это желание пройдет к концу недели. Или появится весомый повод заговорить. Мы не можем быть друзьями в интернете, а в реальной жизни наше общение ничтожно мало, в пределах погрешности, которую можно не принимать в расчёт. При следующей встрече я скажу тебе «прошай!» и это будет на все времена.

[swerzzz]

Анна

- Сегодня сможешь рассказать? - Я не думаю, что готова. Тем более, я давно не видела этот сон. В последний раз это было месяц назад. И то, я как будто смотрела со стороны, детали уже были не такими яркими. - Но он же беспокоит тебя. Может, попытаешься закрыть глаза и вспомнить?

Длинноволосая блондинка в брючном костюме молочного цвета откинулась на спинку кажущегося безразмерным кожаного кресла, закрыла глаза, сжала алые губы, немного помедлила и начала рассказывать: - Я стою на деревянной сцене в каком-то маленьком концертном зале, за моей спиной музыкальная группа, состоящая из пианиста, барабанщика и гитариста. Сцена возвышается от пола где-то на полметра и не кажется чем-то достойным. Нет кулис, нет прожекторов, одинокая сцена, перед которой несколько рядов обыкновенных старых стульев и их число менялось каждый раз. Стулья стоят неровно, не подчиняются какой-то схеме и вообще представляют собой ад перфекциониста. На стульях сидят люди в белых масках – просто куски пластика с прорезями для глаз, а в них – темнота. Люди различаются одеждой, ростом, комплекцией, была даже дама с собачкой в высокой шляпе с перьями. Кто-то сидит вольготно, положив ногу на ногу, кто-то напряженно наклонился вперед, кто-то разговаривает с соседом, а кто-то, как я сейчас, запрокинул голову и спит. Музыканты играют легкую мелодию, что-то джазовое, что-то, что люди слушают, когда им одиноко и хочется напиться. Я пою песню, слова которой не помню, но что-то о том, что достигли достаточной близости и можно уже спустить поводок, одновременно смотрю на людей, которым откровенно неинтересно. Я понимаю, что при всем своем многообразии, эти безликие объединены чем-то общим, словно у них корпоративная вечеринка, а я приглашенная певичка, которая отвлекает их от непринужденной болтовни, обсуждения длины юбок секретарш и закусочек. После этого я начинаю смотреть в пол, разглядываю свои вот эти туфли, которые совсем не подходят к моему зеленому сарафану. Я бросаю случайный взгляд на публику и вижу странное: все присутствующие сидят ровно, спины прямые, руки лежат на коленях, будто передо мной прилежные ученики начальной школы, все маски смотрят только на меня. Знаю, что в этот момент песни мои слова заканчиваются, все инструменты замолкают, остается только продолжительная медленная партия клавиш, потому я отхожу немного в сторону, чтобы всей публике был хорошо виден наш пианист. Я смотрю на людей в зале, от кончиков их пальцев к потолку начинают падать (но в этом случае, скорее, подниматься) капли воды и с каждой секундой все больше и больше, я вижу, как из под их масок вода начинает подниматься тонкими струйками, каждый человек превратился в своеобразный фонтан, но они продолжали сидеть абсолютно ровно, даже не шелохнулись. На потолке образовалась большая лужа, которая все больше разрасталась под вибрирующие звуки пианино, вода хлестала потоком, пока на стульях не осталась лишь одежда зрителей, да их обезличивающие маски. Вода заполнила все пространство потолка, создавалось ощущение, что кто-то подвесил нас с ребятами над бассейном вверх ногами. Над пропастью с очень черной водой. Некоторое время по водной поверхности бежала небольшая рябь, но после поднялись волны, словно перед нами кусок моря. Затем раздался протяжный гул, и мы увидели остроконечный корпус большого корабля – он плыл над нами, с той, другой стороны, за потолком, а мимо нас, рядом с лицами, пронеслось его ржавое дно, обычно остающееся под водой. В этот момент я всегда просыпаюсь, мне никогда не хватало терпения дождаться пока он проплывет и посмотреть на его винты. - И что ты чувствуешь в этом сне? - Вы имеете в виду, напугана ли я? - Да, как ты себя ощущаешь, когда видишь этих людей, испытываешь ли обиду из-за отсутствия интереса? Страшно ли тебе, когда они превращаются в воду и исчезают? - Наверное, нет. Мне безразлично то, что им интересно. Я и петь-то не умею, поэтому, чем меньше людей услышит мой голос, тем лучше для всех. - Как ты думаешь, чем вызван твой сон? Блондинка недовольно сощурила глаза, посмотрела на своего собеседника и, не мигая, произнесла: - Это же вы – доктор. Вы мне скажите, чем вызван мой сон, в котором всякие люди исчезают. Может, у меня стремление избавиться от всего своего окружения? Выбросить их в море? Или, как вы любите, дело в моей матери? Может, ее грудное молоко было слишком жидким и это нанесло мне какую-то травму в младенчестве? Доктор на своем стуле отъехал от рабочего стола несколько сантиметров. - Анна, я… - Знаете, доктор, мне далеко не 14 лет и неизбежный развод моих родителей так же очевиден, как и то, что мне не нужен нанятый ими психолог, дабы они могли разобраться в моих нежных чувствах и сообщить о своем решении. Не делайте такое удивленное лицо, доктор. Я хожу сюда уже полтора месяца из четырех, предусмотренных контрактом, только потому, что психолог – это модный аксессуар, которым я могу хвастаться незнакомцам в социальных сетях.

Доктор побагровел, немного расслабил галстук, открыл, было, рот, чтобы высказаться, но вовремя одумался. Тем временем, Анна встала со стула, подошла к огромному окну, размером со всю стену, и продолжила: - Кроме того, из вашего светлого офиса на 17 этаже, обставленного в лучших традициях прошлогоднего каталога IKEA, открывается чудесный вид на город и, смотрите какая удача, наши сеансы совпадают с расписанием тренировок моего молодого человека. – Анна повернулась к доктору, ее зеленые глаза казались необычайно яркими на фоне заката. - Вы не поверите, доктор, но его спортзал находится в соседнем здании, окна находятся почти вровень с вашим кабинетом и иногда, когда хорошая видимость, я могу наблюдать, как он подтягивается или занимается на беговой дорожке. К сожалению, иногда я его там не вижу, что может означать две вещи: либо бывают такие дни, когда мое зрение резко ухудшается, либо, он меня обманывает. Анна сложила руки на груди, простояла так пару секунд, затем прошла к книжной полке напротив стола, пробежалась пальцами по корешкам, достала из-за книг бутылку с бурбоном, вытащила пробку зубами, вернулась к столу, на котором стояли два стакана и бутылка с водой для посетителей. Она разлила бурбон по стаканам, один взяла сама, а второй вручила доктору, который, судя по выражению лица, начинал злиться из-за самоуправства девушки. - Вот мы и подошли к самому главному, доктор. Я знаю, что мои родители разводятся. Я воспринимаю это хорошо. Нет, я не хочу себя убить. Нет, я не буду заниматься членовредительством. Да, мне очень жаль, но они взрослые люди и это целиком их выбор. На этом, думаю, наши сеансы можно окончить. Но, вы же заключили контракт с моим отцом, как же нам поступить? - Анна, я не думаю, что мы можем… - Доктор, позвольте сейчас подумать мне. Ой, у вас такое кресло удобное, сидела бы и сидела. – Она сделала глоток бурбона, удовлетворенно хмыкнула, а доктор продолжал нервно крутить свой стакан в руках. – Давайте поступим следующим образом. Мы сделаем вид, что я остаюсь вашей пациенткой, или какую вы там используете терминологию. Я буду всем говорить, что хожу к вам на прием, буду выдумывать родителям интересные истории и невероятные открытия о себе, о которых раньше не подозревала, но теперь, благодаря вам, мой дорогой доктор, я становлюсь лучшим человеком. Что будет на самом деле – мы с вами имеем по два часа свободного времени в неделю, которые потратим целиком на собственные нужды. Я буду заниматься, допустим,  рукоделием, а вы хоть убийства совершайте – на эти два часа по четвергам у вас абсолютное алиби, я даже под присягой подтвержу, что была у вас на приеме, вы слушали россказни о моих внутренних демонах, потом я ревела у вас на плече как домохозяйки на токшоу по телевизору, а вы меня успокаивали и уверяли в том, что я умная, красивая и самая лучшая.

Анна театрально заломила руки, сделала страдальческое выражение лица и чуть было не пустила слезу. Но после отпила из стакана, и ее лицо снова стало серьезным и непробиваемым, а в голове появились новые металлические отзвуки.

- Самое главное, доктор, что за ничегонеделанье вы будете получать 25 процентов того, что вам обещал мой отец.

В этот момент доктор не выдержал, он резко встал со стула, поставил свой нетронутый стакан, на его лице читалась неприкрытая злость – сдвинутые к переносице брови всегда были безотказным вариантом.

- Да как ты смеешь?

Анна немного отъехала на стуле к книжной полке, уголки ее губ дрогнули в улыбке. - Я так и знала – только денежный вопрос способен взбудоражить мужчину. С этого мне стоило начать, а то вы бы пустили корни в своем кресле. - Выметайся отсюда, девчонка! – Доктор почти кричал. Анна встала с удобного мешковатого кресла и подошла к нему почти вплотную. - Хорошо, док, раз уж мы теперь на «ты». Не удивляйся, если сюда ворвется полиция, и тебе будут предъявлены обвинения в сексуальном домогательстве к молодой дочери известных богатых родителей. Как ты думаешь, кому мой отец поверит больше – своему ребенку, у которого будет ссадина на коленке, немного порванные брюки, растрепанные волосы и сопли до колен или модному, но паршивому психокак-то-там? Серьезно, у тебя даже кушетки нет, разве это нормально? - Твой шантаж меня не запугает. - Если тебя не страшит расправа моего отца, то давай выясним, что скажет суд, когда узнает, что кроме меня ты покалечил еще несколько невинных душ? Я навела кое-какие справки о тебе. Как оказалось, у тебя заключен контракт с частной школой для девочек и тебя приглашают, когда у кого-нибудь случается беда. А это, как мне кажется, довольно часто, особенно в том месте, где куча одинаково одевающихся половозрелых девчонок, не может совладать со своими гормонами. С нашим дурным законодательством я могу подвести под сексуальное домогательство предложенный тобой платок, или руку, неловко опущенную на коленку, или успокаивающие поглаживания по голове. Будь уверен, я придумаю правдоподобные показания для всех детей, таких ранимых и вряд ли запоминающих детали. Поверь, для них твой обыденный знак внимания, принятый в мире взрослых, мог показаться призывом к чему-то большему, и я смогу помочь им это понять. Ах да, у тебя еще микрофон в корешке второго тома собрания сочинений Чехова, а я знаю, что законом вам запрещено вести запись бесед с посетителями.

Солнце скрылось за соседними зданиями и в офисе доктора стало темно и неуютно. Анна поставила пустой стакан на стол и сообщила, что пришлет ему реквизиты своего счета по электронной почте. Доктор предпочел ничего не говорить, а просто открыл ей дверь, натянуто улыбнулся на прощание и сообщил нарочно громко, чтобы услышали люди в приемной, что он ждет ее через неделю. После чего вернулся за свой рабочий стол, сложил голову на руки и в глубине души был рад такому повороту – даже 25 процентов от суммы контракта были для него достаточно внушительной суммой, тем более за то, что он вообще ничего не будет делать и, что немаловажно, он больше никогда не встретится с этой мерзкой избалованной сучкой. Радостные мысли прервала неожиданно открывшаяся дверь. В офис вошла Анна, которую доктор встретил лицом, выражающим пренебрежение и страх, будто огромная овчарка, которая понимает, что нагадила не там где следует и обязательно получит газеткой по своей наглой морде. Анна подошла к столу, взяла стакан доктора, в котором все еще мирно покоился бурбон и выпила залпом. - Хороший бурбон. Не хочу, чтобы пропадал.

Тем же вечером. - Нет, знаешь, нет, я зашла в бар в гостинице. Нет, Рома сегодня опять не пошел в спортзал, мне кажется, он с той потаскушкой с младшего курса. Я злая, как черт. Мне нужно выпить. Нет, не приезжай, готовься к семинарам. Ага, да, я поняла, да. Я приеду на учебу. Все, пока, да, целую. А, погоди. Если я завтра пропущу первую пару, позвони мне и разбуди, ладно? Нет, в гостиницу позвони, я могу телефон выключить или потерять, как всегда. Все, пока.

Анна сидела у самого края барной стойки и изучала меню. Ее начало немного подташнивать от выпитого на голодный желудок бурбона, а потому организм в срочном порядке требовал что-нибудь жирное, жаренное, потом немного сладкого и еще алкоголя – все признаки рациона, о котором она завтра пожалеет. Рядом с ней, через три стула, сидел молодой симпатичный парень, ее ровесник или чуть старше, светлые вьющиеся волосы, серые, ничего не выражающие, будто стеклянные глаза, густые брови, гладкое ухоженное лицо, немного вздернутый нос, нелепая футболка – это все, что она запомнила о нем в тот вечер. И, что самое главное, он пристально ее разглядывал. - Ну, чего смотришь? – Анна поняла, что не только осмелела, но и голос стал чуточку грубее. Наверное, за счет слегка заплетающегося языка. - Угости меня коктейлем, а потом задавай вопросы. – Голос парня был мягким, спокойный, каким-то ободряющим. - О, как! У нас теперь не парни покупают девушке выпить, а наоборот… - Все же, Анна достала сумку, чтобы вынуть кошелек, после чего позвала бармена и заказала две порции того, что выберет «вон тот милашка». – Как тебя зовут, милое создание? - Женя. – Парень взял свой стакан с Лонг-Айлендом и сел рядом с Анной. - И что же ты, Евгений, делаешь в этой гостинице в такой, кхм, интересной футболке? - Я приезжий, остановился здесь, у меня бизнес-встреча через несколько часов, спустился в бар, чтобы выпить для храбрости. А ты почему здесь, неужели тоже постоялица? – Парень замолчал на секунду, сделал как можно более серьезное выражение лица и добавил. - И, Женя, пожалуйста. - Прости, Женя. Я здесь просто потому, что у меня огромная скидка в этом баре, так как гостиницей владеет моя семья. Персонал уже доложил отцу, что его дочь напивается, а он сейчас очень далеко, поэтому, скорее всего, распорядится, чтобы мне выделили люкс, где я высплюсь будто жена президента, а потом у меня будет повод укорительно смотреть на него, из-за того, что папочка мало уделяет мне времени. - Ох, какой у тебя хитрый план без слабых мест. Ты не боишься, что он попросту отшлепает тебя за то, что ты употребляешь спиртное в таком возрасте? Кстати, сколько тебе лет? Анна рассмеялась: - Молодой человек, вам не стыдно? Нет, у меня есть повод. Час назад я поругалась со своим психологом… психиатром… психоневро… как-то так, в общем. Теперь я чувствую себя неловко, и в следующий четверг приду к нему на прием с корзиной фруктов. – А затем добавила едва слышно. – Может, удастся уговорить его подарить мне то кресло? - Гостиница, психолог, хорошие манеры, белый брючный костюм… – Голос Жени оставался тихим, но казалось, что он заглушает всех вокруг, будто существуют только его слова и они звучат сразу в голове, минуя органы слуха. – Мне кажется, что ты секретный агент, чья задача закадрить меня, а потом убить. - Ха! Интересный способ флиртовать, я запомню. Все зависит от того, что у тебя за «бизнес-встреча»… - Скажем так, люди, с которыми мне сложно найти общий язык, хотят предложить мне работу, которая мне не очень нравится, но за нее платят хорошие деньги. Извечная дилемма, как видишь. - О, это за мной… - В этот момент к Анне подошел менеджер отеля, наклонился, что-то сказал и отошел поодаль, давая время собрать вещи. - И, что, ты не предложишь мне подняться к тебе? – Женя наигранно удивленно поднял брови, но его глаза были все так же безучастны. – Но ты же купила мне выпить, я думал у нас все серьезно. Анна наклонилась к нему, похлопала по плечу и тихо прошептала на ухо: - Давай останемся друзьями. А коктейль… будем считать это благотворительностью

[swerzzz]

Тебе

Я буду говорить с тобой на понятном языке, я превращу наши встречи в шумные праздники. Я буду заниматься с тобой любовью даже в том случае, если ты забудешь принести любовь с собой. Мы будем похожи на людей, слушающих песни без музыки, без слов – я буду наслаждаться, ты перетерпишь, а другим и знать не следует.

Я проберусь к тебе сквозь перистые облака, чужие земли, запретные зоны, потайные убежища, сладковатый дым, по горам твоих друзей, под барьерами моих бывших подружек. Я прочту все кодексы, изучу вопрос, быть неучем негоже. Я сдам экзамен, найду работу и высосу любовь нефтью из недр твоей кожи. Я буду помнить наш каждый первый раз, даже когда из твоей памяти исчезнут очертания моего лица. Я буду важным для тебя, я буду лучшим, даже если сам себе это выдумаю. Я из примесей искренности и желаю отделить осмысленность от учтивости.

Я не замена, не обуза. Я не вешаюсь на шею тяжким грузом. Ты занимаешь себя всеми, ты можешь встать и уйти, не объяснять, тебя и так оправдают. Ты можешь молчать и закупоривать мысли, за нас обоих я буду кричать, буду додумывать смыслы. Я буду верным псом, я буду вилять хвостом от каждого твоего одобрения. Я буду честным словом, я стану повестью, большим романом, от простого твоего благословения. Я готов быть проданным тебе и возвращенным обратно бракованным товаром. Я буду книжкой простых кроссвордов, выброшенных в туалете, к которой возвращаются по естественной нужде, но отнюдь не к проверке интеллекта.

Мне было важно просто говорить с тобой. Меня интересовала глубина дна лести. Мне нужно думать о тебе чуть меньше. Я сознаю, что мы никогда не будем вместе. Ты словно отравленная награда за мое ложное прилежание. Я не хочу жить тобой, но кому интересны мои пожелания?

[swerzzz]

Люди недооценивают время. Неожиданно для себя осознал, что сам спешу жить, мне кажется, что с увеличением цифры возраста (именно цифры, а не самоощущения, что гораздо важнее) все ниже опускается Дамоклов меч, зазевался, задержался – покатилась голова по лужайке. Это жгучие желание «здесь и сейчас» делает меня старше, заставляет чувствовать приближение того самого КОНЦА, когда останется только коробочка с костями где-то под землей, из-за чего я становлюсь не в ладах с мироощущением, остающимся довольно молодым и легко позволяющим себе в общении, развлечениях и привычках скосить минимум 5 лет. Мне кажется, что если я что-то не сделаю или не скажу, то навсегда упущу свой шанс, потеряю единственную возможность. От того и получаю виноградный сок вместо выдержанного вина.

Мне стало важнее влюблять в себя прямщас, обращаясь к воспетому «первому взгляду», несмотря на уверения более вдумчивых писателей, что настоящая любовь подобна ковру – ниточка к ниточке и без спешки. Я совсем забыл о сладости плетения паутины, о важности приманок, о ��аячках, о намеках обхода всех ловушек, как и об ответных симметричных чувствах, без увеличения их значимости, ведущего к губительной жертвенности, так и без искусственного занижения, оставляющего лишь холод.

И все это бьется одним простым камнем, когда ты все прекрасно понимаешь, но приказать нутру не получается. Самое страшное, что ты хочешь, знаешь как это сделать, умеешь это, но ноги прилипают к полу, а в голове лишь грозовые облака.

Из-за постоянной гонки за нематериальными благами, я не могу ответить на вопрос «каким я вижу себя через 10 лет», мне кажется, что через десять лет меня попросту не будет.

[swerzzz]

Сон, кошки и любопытство

Он работал охранником в небольшом отделении крупного банка. Стоит уточнить: он был очень похож на меня, только очень худой, что форма на нем висела, как на вешалке, и глаза были пустые; он не был охранником – его наняли с учетом экономического кризиса из лиц, нуждающихся в социальной реабилитации. Его вылечили после случившегося раскола личности, купировав агрессивное альтер-эго, оставив лишь тихого и робкого юношу, от которого все отказались и доверием которого воспользовались денежные воротилы. Для них он был ненастоящим охранником, а потому ему платили понарошечную зарплату, подкидывая любую работу, а потому он заменил им уборщика, носильщика и мусорщика. Так длилось до тех пор, пока люди не стали читать кредитные договоры и беспокоиться и без того неопределенным будущем. Своим вкрадчивым добрым голосом он влез в работу менеджера, не сумевшего убедить тучную даму в том, что ей действительно нужна дополнительная страховка взносов. Женщина доверилась и оформила кредит со странным успокоением на душе, а охранник так и остался охранником, которого приглашали, когда нужно было «сломать» особо упертых клиентов. И так было до тех пор, пока группа опечаленных экономическим положением дел в стране, вооруженных и скрывающих лица за масками, не ворвались в тот банк, не скрутили охранника и не приставили к его виску пистолет. Он горько плакал и умолял пощадить его, поскольку денег в банке нет, а начальство ему выдало игрушечное оружие для вида, поскольку никто не доверяет психу. Он не причинит им вреда. На что последовал ответ: - прости, мы должны продемонстрировать серьезность своих намерений. Раздался выстрел. Я открыл глаза.

***

Она рассказала мне о семействе рыжих кошек, живших под ее окном. В самом начале была мать, пылающая огнем на солнце, ее шерсть была так красива, что одним своим видом кошка давала понять кто главный во дворе. Потом появились котята, ставшие родителями. Она призналась мне, что была благодарна этим чистоплотным хищникам, поскольку во всем многоэтажном доме совсем исчезли мыши. Кошки стали неким символом и, несмотря на беспризорности, были всегда красивыми и ухоженными – рыжая мать следила за детьми и внуками. А потом пришли твари. И принесли они с собой мешок отравы. Она призналась мне, что в момент, когда она собирала целлофановыми пакетами трупы всех пятнадцати котиков и относила их в дальний мусорный контейнер, испытывала радость того, что не слышала их предсмертные стоны, о которых ей рассказали безработные соседи.

Я рассказал ей, что родители врали мне 15 лет о том, что наш кот сбежал умирать. Его уничтожал стригущий клещ, ветеринары разводили руками и сказали, что у них нет усыпляющей вакцины, потому нужно вести в город. Совсем недавно я узнал, что родители отнесли моего кота, прожившего со мной на Чукотке, в желтом доме и квартире 19, к озеру и отец застрелил его из служебного оружия, прямо в голову, пока мать рыдала, отвернувшись в сторону. А потом они его похоронили. И это то, что я не хочу помнить.

*** - Я хочу только одного! Я хочу, чтобы он на минуту почувствовал все то, что происходит внутри меня. Я пытаюсь не обращать внимания на свое сердце, но оно, как обиженный ребенок, топает ножкой, стучит своими кулачками по костям, плачет навзрыд. Я игнорирую, натягиваю на себя скучающий и высокомерный вид, но не могу перестать думать о нем, ждать его слов, и чувствую постоянную боль в груди, вызванную переживанием за другого человека, недосказанностью, своими страхом, смущением и чем только не. Я хочу, чтобы он разделил эту боль, понял, как у кого-то может клокотать внутри свой разумный комок чувств и эмоций, пока он наблюдает тишь да гладь на поверхности. Я хочу вытащить сердце за шкирку и вручить ему на некоторое время, пусть попробует с ним совладать. - Но это же грех, тебе так не кажется? - В таком случае, пусть, я буду гореть в аду. Мне важно, чтобы человек узнал о человеке, которому не все равно. Если за добродетель мне уготована отдельная сковорода, я согласен, но потом не пугайся, когда в церковной лавке увидишь мое лицо на иконах.