#Осип Мандельштам

[deadpanwalking]

Ода

Когда б я уголь взял для высшей похвалы – Для радости рисунка непреложной,– Я б воздух расчертил на хитрые углы И осторожно и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, В искусстве с дерзостью гранича, Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, Ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок И поднял вновь и разрешил иначе: Знать, Прометей раздул свой уголек,– Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял, Все моложавое его тысячелетье, И мужество улыбкою связал И развязал в ненапряженном свете, И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, Какого не скажу, то выраженье, близясь К которому, к нему,– вдруг узнаешь отца И задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, Что эту кость и эту кисть развили: Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его – не Сталин,– Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца: В рост окружи его сырым и синим бором Вниманья влажного. Не огорчить отца Недобрым образом иль мыслей недобором, Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой – ему народ родной – Народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца: Лес человечества за ним поет, густея, Само грядущее – дружина мудреца И слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы, В бугры голов. Должник сильнее иска, Могучие глаза решительно добры, Густая бровь кому-то светит близко, И я хотел бы стрелкой указать На твердость рта – отца речей упрямых, Лепное, сложное, крутое веко – знать, Работает из миллиона рамок. Весь – откровенность, весь – признанья медь, И зоркий слух, не терпящий сурдинки, На всех готовых жить и умереть Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось, Рукою жадною одно лишь сходство клича, Рукою хищною – ловить лишь сходства ось – Я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь, не для себя учась. Я у него учусь – к себе не знать пощады, Несчастья скроют ли большого плана часть, Я разыщу его в случайностях их чада… Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами, Он все мне чудится в шинели, в картузе, На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера – До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно и каждая копна Сильна, убориста, умна – добро живое – Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу, Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь – через тайгу И ленинский октябрь – до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца – Его мы слышали и мы его застали.

Осип Мандельштам Январь – март 1937

[vll0101]

осип мандельштам (osip mandelstam)

[muined]

Osip & Ioseb

I tried my hand at translating Osip Mandelshtam's 1936 poem "Within a mountain, dormant, dwells an idol..." after seeing an excerpt of it translated by Donald Rayfield. Though less obviously about Stalin than the "Stalin Epigram" ("We live, deaf to the land beneath us"), I do think this one is also, well, about Stalin. Disclaimer: I am a rank amateur.

Within a mountain, dormant, dwells an idol In chambers spacious, practical, and bright And from his neck drip amulets like beads of oil That guard him from the dream-tides of the night.

As a lad, he had a peacock playmate He was fed on rainbows straight from India They gave him milk of rosy clay to wash them down And never spared him beetle-red cochineal.

His sleepy bones he gathers in a bundle now The knees, the arms, the shoulders humanize, He smiles with his serenest of all mouths as His bones begin to think, his brow to feel, And he attempts to recollect his human guise.

Notes below the cut.

I tried to preserve as many rhymes as I could, but I fudged the syllable count a whole hell of a lot to make it scan better in English (to my ear).

Here is the Russian original with the rhyme scheme (as I figure it) and syllable count, so you can try it for yourself:

[A, -ir ending] Внутри горы бездействует кумир [10 syllables] [B, -ikh] В покоях бережных, безбрежных и счастливых, [13 syllables] [A, -ir] А с шеи каплет ожерелий жир, [9 syllables] [C, -ii] Оберегая сна приливы и отливы. [13 syllables]

[D, -in] Когда он мальчик был и с ним играл павлин, [12 syllables] [C, -ii] Его индийской радугой кормили, [11 syllables] [D, -in] Давали молока из розоватых глин [12 syllables] [C, -ii] И не жалели кошенили. [9 syllables]

[E, -om] Кость усыпленная завязана узлом, [12 syllables] [C, -ii] Очеловечены колени, руки, плечи, [14 syllables] [E, -om] Он улыбается своим тишайшим ртом, [12 syllables] [E, -om] Он мыслит костию и чувствует челом [11 syllables] [C, -ii] И вспомнить силится свой облик человечий. [13 syllables]

Here's Rayfield's partial translation, from Stalin & His Hangmen:

Inert, inside a mountain lies an idol In thrifty, boundless, happy rooms, And from his neck drips the fat of necklaces, Guarding the ebb and flow of dreams […]

The scattered bones are tied into a bundle, The knees, the hands, the shoulders humanized. He smiles with his most serene mouth, He thinks in bone and feels with his brow And tries to recollect his human guise.

I used the same "humanize"/"human guise" pair as Rayfield, because I just can't think of a better way to translate очеловечены and make it rhyme with облик человечий in English.

At first I thought "А с шеи каплет ожерелий жир / Оберегая сна приливы и отливы" referred to buoyant double chins that would keep our idol afloat on the ebb and flow/high and low tides of sleep...but I believe the protection offered by his jewelry is more like that of a fairy-circle of stones placed around a sandcastle to protect it from encroaching surf.

Re: Stalin: the word for mountain used here, гори, is a homophone for ol' Joey D's hometown, Gori (გორი), from the Georgian word gora (გორა), also meaning mountain. Peacocks and the red dye cochineal are also popularly associated with the Caucasus, in Russia. This poem was written while Mandelshtam was exiled in Voronezh, almost exactly two years before his death in a GULAG system transit camp.

I would welcome input from native Russian speakers, but the most compelling thing about this poem to me is that it seems to be about the alchemical process of deliberately turning a human being into a god. There's an implicit "they" in the middle stanza who are feeding this boy various brightly pigmented inedible objects in order to turn him into an idol/god, кумир.

Here are some other published English translations:

Ilya Bernstein, 2014:

In idleness inside a mountain an idol dwells In protective, boundless, idyllic chambers, While necklaces fall from his neck like drops of fat, Protecting the ebb and flow of his slumber.

A peacock played with him when he was a boy And he was fed on an Indian rainbow And given milk out of rose-colored clay And had no lack of cochineal.

Somnolent bone has been tied in a knot. Hands, knees, and shoulders have been made human. He smiles with his extremely quiet mouth. He thinks it in his bones, and feels it in his head, And struggles to recall his human figure.

Andrew Davis, 2016:

Deep in the mountain the idol rests In sweet repose, infinite and blest, The fat of necklaces dripping from his neck Protects his dreams of flood tide and of slack.

As a boy, he buddied with a peacock, They gave him rainbow of India to eat And milk in a pink clay dish, And didn’t stint the cochineal.

Bone put to bed, locked in a knot, Shoulders, arms, and knees made flesh, He smiles with his own dead-silent lips, Thinks with his bone, feels with his brow, And struggles to recall his human countenance.

I have liked W.S. Merwin's translations of Mandelshtam in the past, but I can't seem to find his translation of this poem online. Waiting on some library holds.

[whiteturtle1344]

***

Я в львиный ров и в крепость погружен И опускаюсь ниже, ниже, ниже Под этих звуков ливень дрожжевой — Сильнее льва, мощнее Пятикнижья.

Как близко, близко твой подходит зов — До заповедей роды и первины — Океанийских низка жемчугов И таитянок кроткие корзины...

Карающего пенья материк, Густого голоса низинами надвинься! Богатых дочерей дикарско-сладкий лик Не стоит твоего — праматери — мизинца.

Неограниченна еще моя пора: И я сопровождал восторг вселенский,: Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский.

                                               Осип Мандельштам

[lina-vas-dom]

Божье имя, как большая птица, Вылетало из моей груди. Впереди густой туман клубится, И пустая клетка позади… /Осип Мандельштам

God's name, like a big bird, "flew out of my chest. There's a thick fog ahead, And an empty cage behind… / Osip Mandelstam

[marinakrinicina]

Bозьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,

Не услыхать в меха обутой тени,

Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,

Мохнатые, как маленькие пчелы,

Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,

Их родина - дремучий лес Тайгета,

Их пища - время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок,

Невзрачное сухое ожерелье

Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Осип Мандельштам

[semashho]

Возьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,

Не услыхать в меха обутой тени,

Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,

Мохнатые, как маленькие пчелы,

Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,

Их родина — дремучий лес Тайгета,

Их пища — время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок —

Невзрачное сухое ожерелье

Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Осип Мандельштам

1920 г.

[ningirl]

за гремучую доблесть грядущих веков,

за высокое племя людей

я лишился и чаши на пире отцов,

и веселья, и чести своей.

мне на плечи кидается век-волкодав,

но не волк я по крови своей,

запихай меня лучше, как шапку, в рукав

жаркой шубы сибирских степей.

чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

ни кровавых костей в колесе,

чтоб сияли всю ночь голубые песцы

мне в своей первобытной красе,

уведи меня в ночь, где течет енисей

и сосна до звезды достает,

потому что не волк я по крови своей

и меня только равный убьет.

осип мандельштам

1931 г.

[black-owl]

Из полутёмной залы, вдруг, Ты выскользнула в лёгкой шали — Мы никому не помешали, Мы не будили спящих слуг…

~

Дано мне тело — что мне делать с ним, Таким единым и таким моим? За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить? Я и садовник, я же и цветок, В темнице мира я не одинок. На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло. Запечатлеется на нем узор, Неузнаваемый с недавних пор. Пускай мгновения стекает муть Узора милого не зачеркнуть.

~

В Петербурге мы сойдемся снова, Словно солнце мы похоронили в нем, И блаженное, бессмысленное слово В первый раз произнесем. В черном бархате советской ночи, В бархате всемирной пустоты, Все поют блаженных жен родные очи, Все цветут бессмертные цветы. Дикой кошкой горбится столица, На мосту патруль стоит, Только злой мотор во мгле промчится И кукушкой прокричит. Мне не надо пропуска ночного, Часовых я не боюсь: За блаженное, бессмысленное слово Я в ночи советской помолюсь

— Осип Мандельштам

[mariacollection]

Нежнее нежного Лицо твое, Белее белого Твоя рука, От мира целого Ты далека, И все твое – От неизбежного. От неизбежного Твоя печаль, И пальцы рук Неостывающих, И тихий звук Неунывающих Речей, И даль Твоих очей.

Осип Мандельштам

[deadpanwalking]

АРМЕНИЯ

I

Ты розу Гафиза колышешь И нянчишь зверушек-детей, Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой, Ты вся далеко за горой, А здесь лишь картинка налипла Из чайного блюдца с водой.

II

Ты красок себе пожелала — И выхватил лапой своей Рисующий лев из пенала С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров И мертвых гончарных равнин, Ты рыжебородых сардаров Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев, Где жухлый почил материк, Ты видела всех жизнелюбцев, Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя, Как детский рисунок просты, Здесь жены проходят, даруя От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий, Твои молодые гроба, Где буквы — кузнечные клещи И каждое слово — скоба...

26 окт.— 16 ноября 1930.

III

Ax, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться; Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки, Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город — орешек каленый, Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, Время свое заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо, Я не хочу твоего замороженного винограда!

21 окт. 1930.

IV

Закутав рот, как влажную розу, Держа в руках осьмигранные соты, Все утро дней на окраине мира Ты простояла, глотая слезы.

И отвернулась со стыдом и скорбью От городов бородатых востока; И вот лежишь на москательном ложе И с тебя снимают посмертную маску.

25 окт. 1930.

V

Руку платком обмотай и в венценосный шиповник, В самую гущу его целлулоидных терний Смело, до хруста, ее погрузи. Добудем розу без ножниц. Но смотри, чтобы он не осыпался сразу — Розовый мусор — муслин — лепесток соломоновый — И для шербета негодный дичок, не дающий ни масла, ни запаха.

VI

Орущих камней государство — Армения, Армения! Хриплые горы к оружью зовущая — Армения, Армения!

К трубам серебряным Азии вечно летящая — Армения, Армения! Солнца персидские деньги щедро раздаривающая — Армения, Армения!

VII

Не развалины — нет, — но порубка могучего циркульного леса, Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,

Рулоны каменного сукна на капителях, как товар из языческой разграбленной лавки,

Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.

VIII

Холодно розе в снегу: На Севане снег в три аршина... Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани, Сытых форелей усатые морды Несут полицейскую службу На известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине Весь воздух выпила огромная гора, Ее бы приманить какой-то окариной Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту. Снега, снега, снега на рисовой бумаге, Гора плывет к губам. Мне холодно. Я рад...

IХ

О порфирные цокая граниты, Спотыкается крестьянская лошадка, Забираясь на лысый цоколь Государственного звонкого камня. А за нею с узелками сыра, Еле дух переводя, бегут курдины, Примирившие дьявола и Бога, Каждому воздавши половину...

24/Х 1930. Тифлис.

X

Какая роскошь в нищенском селенье — Волосяная музыка воды! Что это? пряжа? звук? предупрежденье? Чур-чур меня! Далеко ль до беды! И в лабиринте влажного распева Такая душная стрекочет мгла, Как будто в гости водяная дева К часовщику подземному пришла.

24 ноября 1930. Тифлис.

XI

Я тебя никогда не увижу, Близорукое армянское небо, И уже не взгляну прищурясь На дорожный шатер Арарата, И уже никогда не раскрою В библиотеке авторов гончарных Прекрасной земли пустотелую книгу, По которой учились первые люди.

XII

Лазурь да глина, глина да лазурь, Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь, Как близорукий шах над перстнем бирюзовым, Над книгой звонких глин, над книжною землей, Над гнойной книгою, над глиной дорогой, Которой мучимся, как музыкой и словом.

16 сент. — 5 ноября 1930 г. Тифлис.

Как люб мне натугой живущий, Столетьем считающий год, Рожающий, спящий, орущий, К земле пригвождённый народ. Твое пограничное ухо — Все звуки ему хороши — Желтуха, желтуха, желтуха В проклятой горчичной глуши.

Октябрь 1930. Тифлис.

***

Не говори никому, Все, что ты видел, забудь — Птицу, старуху, тюрьму Или еще что-нибудь.

Или охватит тебя, Только уста разомкнешь, При наступлении дня Мелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу, Детский чернильный пенал Или чернику в лесу, Что никогда не сбирал.

***

Октябрь 1930. Тифлис.

Колючая речь араратской долины, Дикая кошка — армянская речь, Хищный язык городов глинобитных, Речь голодающих кирпичей.

А близорукое шахское небо — Слепорожденная бирюза — Все не прочтет пустотелую книгу Черною кровью запекшихся глин.

Октябрь 1930. Тифлис.

***

Дикая кошка — армянская речь — Мучит меня и царапает ухо. Хоть на постели горбатой прилечь: О, лихорадка, о, злая моруха!

Падают вниз с потолка светляки, Ползают мухи по липкой простыне, И маршируют повзводно полки Птиц голенастых по желтой равнине.

Страшен чиновник — лицо как тюфяк, Нету его ни жалчей, ни нелепей, Командированный — мать твою так! — Без подорожной в армянские степи.

Пропадом ты пропади, говорят, Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу, — Старый повытчик, награбив деньжат, Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

Грянет ли в двери знакомое: — Ба! Ты ли, дружище, — какая издевка! Долго ль еще нам ходить по гроба, Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали людьё, И суждено — по какому разряду? — Нам роковое в груди колотье Да эрзерумская кисть винограду.

Ноябрь 1930. Тифлис.

- Осип Мандельштам

[goshminherz]

Американ бар

Ещё девиц не видно в баре,

Лакей невежлив и угрюм;

И в крепкой чудится сигаре

Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,

И дразнит сода-виски форт:

Кто незнаком с буфетным знаком

И в ярлыках не слишком твёрд?

Бананов груда золотая

На всякий случай подана,

И продавщица восковая

Невозмутима, как луна.

Сначала нам слегка взгрустнётся,

Мы спросим кофе с кюрассо.

В пол-оборота обернётся

Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,

Я на вращающийся стул

Влезаю в шляпе и, соломкой

Мешая лёд, внимаю гул…

Хозяйский глаз желтей червонца

Мечтателей не оскорбит…

Мы недовольны светом солнца,

Теченьем медленных орбит!

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ, 1913 г.

[casualbos-bir]

NOTRE DAME

Где римский судия судил чужой народ, Стоит базилика, и — радостный и первый — Как некогда Адам, распластывая нервы, Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план, Здесь позаботилась подпружных арок сила, Чтоб масса грузная стены не сокрушила, И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес, Души готической рассудочная пропасть, Египетская мощь и христианства робость, С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame, Я изучал твои чудовищные ребра, — Тем чаще думал я: из тяжести недоброй И я когда-нибудь прекрасное создам... 1912

Осип Мандельштам

[whiteturtle1344]

***

Я молю, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости,

Правды горлинок твоих и кривды карликовых Виноградарей в их разгородках марлевых.

В легком декабре твой воздух стриженый Индевеет — денежный, обиженный...

Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в безбрежности! Свищет песенка — насмешница, небрежница, —

Где бурлила, королей смывая, Улица июльская кривая...

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле Государит добрый Чаплин Чарли —

В океанском котелке с растерянною точностью На шарнирах он куражится с цветочницей...

Там, где с розой на груди в двухбашенной испарине Паутины каменеет шаль, Жаль, что карусель воздушно-благодарная Оборачивается, городом дыша, —

Наклони свою шею, безбожница С золотыми глазами козы, И кривыми картавыми ножницами Купы скаредных роз раздразни.

                                                 Осип Мандедьштам

[josefbrodskiy]

Если ваш родной язык английский, я мог бы рекомендовать вам Роберта Фроста, Томаса Харди, У. Б. Йейтса, Т. С. Элиота, У. Х. Одена, Марианну Мур и Элизабет Бишоп. Если язык немецкий — Райнера Марию Рильке, Георга Тракля, Питера Хухеля и Готфрида Бенна. Если испанский — Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорку, Луиса Сернуду, Рафаэля Альберти, Хуана Рамона Хименеса и Октавио Паса. Если язык польский — или если вы знаете польский (что было бы для вас большим преимуществом, потому что в высшей степени замечательная поэзия нашего столетия написана на этом языке) — я бы назвал вам Леопольда Стаффа, Чеслава Милоша, Збигнева Херберта и Виславу Шимборскую. Если французский, то, конечно, Гийом Аполлинер, Жюль Сюпервьель, Пьер Реверди, Блез Сандрар, кое-что Поля Элюара, немного Арагона, Виктора Сегалена и Анри Мишо. Если греческий, то вам следует читать Константина Кавафиса, Георгия Сефериса, Яниса Рицоса. Если голландский, то это должен быть Мартинус Нейхоф, особенно его потрясающее «Аватер». Если португальский, то Фернандо Песоа и, возможно, Карлос Друмонд де Андраде. Если язык шведский, читайте Гуннара Экелфа, Гарри Мартинсона, Томаса Транстрёмера. Если русский, это должны быть, как минимум, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Велимир Хлебников, Николай Клюев.

[marinakrinicina]

Всё подлинное тихо и неброско, не в замке, а в зелёном шалаше. А это ведь и вправду так непросто — большую радость вырастить в душе. Вздохну над строчкой, над бутоном ахну, погреюсь у случайного огня... А то ведь я без радости зачахну, или она зачахнет без меня. /Осип Мандельштам/