[часть 27.5]
Кёнсу мнется на пороге, протирая спиной входную дверь. Улыбается широко, задрав подбородок, и, уперевшись затылком, смотрит из-под ресниц рассеянно, полупьяно. Чанёль руку к нему тянет, под ключицы ладонь впечатывая, и, сжав в кулаке ткань толстовки, заставляет сделать шаг вперед. Кеды приходится снимать, наступая носками на пятки, ловить нетерпеливый поцелуй мимо губ, безнадежно спотыкаясь, хватаясь за чужие предплечья.
— Ну блять, — выдыхает со смешком в горло, придавленный к стене, облапанный, потому что Чанёлю трудно сдержаться, чтобы не сунуть руки под футболку, огладив горячий живот. Он уводит ладони назад, под поясницу, кладет на задницу, чуть сжав пальцы, и Кёнсу по дрогнувшим плечам улавливает сразу, что тот собирается его поднять.
Не смеяться не получается; Кёнсу изворачивается, мазнув языком по губам, и рукой в грудь толкает, по запястью бьет, не позволяя оторвать себя от пола без каких-либо особенных причин, просто так; просто потому, что жизненно необходимо оказывается прижать Пак Чанёля к стене и запустить ладонь в его штаны. Нащупать твердый член сквозь ткань белья, скользнуть под резинку, ощутив пальцами жар нежной кожи, и неловко огладить упругую головку, повторно — увереннее, размазав мелкую каплю смазки неосторожно. Чанёль откликается, чуть двинув бедрами вперед, подавшись в кольцо из пальцев, и дышит Кёнсу в висок, придерживая ладонью под затылком, — тот головы не поднимает, уперевшись лбом в плечо.
Чанёль совсем не ожидает, что Кёнсу вдруг окажется перед ним на коленях, вцепившись в пояс штанов.
— Эйй, — посмеивается, руку уложив на чужие пальцы в попытке остановить, и на взгляд, брошенный снизу вверх, слегка растерянный, отвечает короткой улыбкой, до шепота голос понижая, когда говорит:
— Пойдем в спальню.
Иногда дурацкий характер Кёнсу, шутки-прибаутки эти оказываются очень кстати — вместо того, чтобы загнаться, он без промедления встает с пола обратно, смотрит в глаза, выдавая с усмешкой:
— А что там в спальне? — иронично вскинув бровь. — Лепестки роз и ароматические свечи?
— Наручники и плетка.
— Кайф.
Кайф, на самом деле, вылизывать эту ухмылку, притянув к себе за шею, выводить запятые в коридоре, стаскивая с чужого тела одежду, проходясь ладонями под лопатками, под сердцем, под пупком, расстегивая ширинку джинсов; и оказавшись наконец в темной спальне, уложить Кёнсу на кровать, пройтись языком от кадыка до ключиц, меж ребер — поцелуями вырисовать щекотно влажную линию, и носом уткнуться под тазобедренную косточку, вдохнув запах горячей кожи.
Сколько их было — самых разных, — тех, кого только через три презерватива можно и только по пьяни, к стенке прижав; тех, с кем хорошо без обязательств, где все испортит долбаный вопрос про завтрак; с кем в итоге зависал на кухне с сигаретой, потому что в процессе оказывалось вдруг, что «я вообще-то не гей» и «даже не би», «минет ведь не считается?» Как же.
Прикосновений тоже много было, дыхания в самую шею, цепких пальцев, беспокойных, пытающихся раздеть в спешке, замедляющихся вдруг, как только удаётся дорваться до обнаженной кожи. Не сосчитать коленей под ладонями, чуть взмокшей шеи, требовательных губ и сдавленного полустона, чувствительных местечек — за ухом, в ямке ключицы — и влажных от слюны сосков, круглого бедра, податливого до дрожи в горле.
Наверное, стоило бы распять себя за подобные мысли, но иначе никак — если не сравнивать можно ведь сойти с ума от тонкой кожи запястий и шершавых пальцев под губами, на языке случайно, мельком, под внимательным взглядом и длинным выдохом следом. Можно тронуться умом от реберных дуг под ладонями, задетой сережки в соске, стоном «твою мать» под номером один и ниже строчкой — что-то неразборчивое, дикое. И если не держать в уме пару неуместных воспоминаний, от поцелуев съедет крыша совсем, потому что Кёнсу тянется следом и, вцепившись пальцами за горло под челюсть, ведет языком по губам, вынуждая толкнуться своим в ответ; на долгие минуты пропасть, ловя чужие пальцы в своих волосах, волну тела под собой — бедрами, прижав к кровати несдержанным толчком, совсем потеряться, если не сравнивать и не возвращать себя мыслями к тому, что все это совсем не впервые, и нет в этом ничего особенного, ничего настолько важного, чтобы забыться.
А Кёнсу смеется — хрен знает отчего, вздыхает хрипло и руками трет лицо, пока Чанёль привстает на кровати и, раскрутив крышку лубриканта, растирает смазку меж пальцами, разогревая.
— Первый раз — отстойный, — припоминает, глядя на парня под собой. — Второй, видимо, очень веселый.
Кёнсу ничего не отвечает, зато ногу поднимает, уперевшись в чужой живот стопой, и Чанёль вдруг жалеет, что все это происходит не под ярким светом коридора, а в потемках комнаты с не зашторенным окном. Разглядеть бы все черты лица напротив в этот момент, блеск глаз, линию губ подробно, неуловимую складку меж бровей — летит все это скопом вместе с ухмылкой в голосе колко, дразняще:
— Подумал, что надо было еще давно поймать Вас после пар где-нибудь в аудитории.., — начинает бойко и замолкает, когда чувствует прикосновение влажных пальцев меж ягодиц. Чанёль спрашивает, не отвлекаясь, размазывая смазку, давя только на пробу, встречая сопротивление мышц:
— И что?
— Прикинулся бы, будто мне охренеть как стыдно за все эти шутки.., — фразу рвет глубокий вдох: Чанёль все-таки толкается пальцем, лениво, раз, второй, — .. и я готов понести наказание.
— Ничего бы у тебя не вышло.
— А я бы постарался, — говорит упрямо, а сам дышит глубоко, когда Чанёль наклоняется вперед, не думая отбрасывать чужую ногу. ��ёнсу уводит стопу выше от живота на грудь, под ключицу, сгибает колено под давлением плеча, раскрываясь, подставляясь под два пальца, толкнувшихся приятно-остро, не слишком осторожно. Чанёль не выдерживает ритм специально, следя за тем, как меняется Кёнсу в лице — слетает ухмыляющаяся маска, напоследок прилетая осколком-фразой, разбитой сбившимся дыханием на паузы:
— Я бы сказал… что мне сложно… что на Ваших парах схожу с ума… что только и думаю о том… как Вы назовете мое имя, и… о голосе, если бы я… Я бы типа случайно… задел колено, а потом… опустился на пол и… Блять, — шипит, когда Чанёль наклоняется еще ниже, и в районе бедра стреляет болью от сильного давления на связки.
— На плечо закинь, — откликается тот, оставляя смазанный поцелуй на чужой щиколотке, застывшей только на короткое мгновение рядом с лицом. Кёнсу оказывается еще ближе, еще доступнее для того, чтобы толкаться как следует, но Чанёль медлит, свою же выдержку проверяя, переспрашивая хрипло:
— И?
А Кёнсу вроде очень хорошо, и одновременно же — плохо, потому что все эти дразняще медлительные движения за удовольствием тянут острую нехватку, желание почувствовать глубже и полнее, и — совсем не пальцы. Поэтому о�� выдыхает напоследок со смешком, корябая слух скрипучей издевкой:
— И я бы сказал: «Хочу Вам отсосать, Профессор Пак, Вы такой клевый».
— Сука.
Он огребает по полной. Чанёль и не думает жалеть, приподнявшись, поддерживая рукой под коленом поднятой ноги, уверенными толчками, ровными, глубокими выбивая короткие низкие стоны. Все хорошо, все под контролем, и даже почти не рвется никаких отчаянных мыслей от одного виска к другому, не загорается тревожно-красным в голове, когда дерзкий Кёнсу вдруг становится очень послушным. Ведомый ладонями он позволяет развернуть бедра вбок, сжав задницу пальцами, и согнутую в колене ногу удерживать, дав ей упереться в предплечье стопой. Он сам приподнимает таз еще выше, подстраиваясь под чужие движения, под сменившийся угол проникновения и вообще не сопротивляется, даже руки уводит подальше от своего члена, хотя стонет уже бессвязно, теряя дыхание.
Но пиздец наступает тогда, когда Чанёль замедляется. Наклоняется вперед, находя сухие губы, целует не наспех, а долго и вдумчиво лаская языком, и смотрит, оперевшись ладонью на кровать рядом с чужой головой, смотрит, входя с оттяжкой, толкнувшись глубоко и замерев на бесконечные секунды, качнув бедром. Смотрит, запоминая напряжение лица, взгляд из-под ресниц беглый, но чаще — скрытый беспокойными веками, нежными под мимолетным прикосновением губ. И смотрит все равно, убирает влажные волосы со лба, плечо ладонью оглаживает, бок — неспеша, ласково — возвращается пальцами к приоткрытым губам, поймав судорожный вдох. Он тянет невозможно, выходит почти полностью, а обратно — опять медленным толчком, снова плавно. Кёнсу бьется под ним волной, тянет ладони стремительным порывом, запечатывая рот — из-под них глухо и сложно, непонятно, вырывается стон. Чанёль целует чужие пальцы, носом по костяшкам ведет.
— Больно? — спрашивает еле слышно, огладив мельком запястье, призывая посмотреть на себя. — Кёнсу.
Тот только мотает головой, не открывая глаз, а все равно будто где нерв защемило, ладони уже тянет к щекам, губы искусав, потому что «блять, пожалуйста, не смотри».
Руки приходится самому убирать, расцеловывать чужое лицо, уходя цепочкой поцелуев к шее, и менять осторожное прикосновение на твердое, уверенное, вернув ладонь на бедро. Чанёль целует под ухом, лижет мочку, под себя Кёнсу подминает, заставляя перевернуться на живот. А тот и рад — лишь бы не ловить внимательный взгляд, слишком участливый, не гореть под ласковыми прикосновениями, скорее всего, напрасными и уж точно — не заслуженными. И уткнувшись носом в постель, подставляясь под ритмичные толчки, быстрые, гораздо проще сдержать этот ебучий порыв на очередном медлительном движении, раскраивающем вдоль, на поцелуе, дохуя всего обещающем, высказать вслух эти конченые мысли, готовые сорваться с языка никому не нужными признаниями. Страх разваливается под давлением тела сверху — Чанёль почти касается грудной клеткой спины, дышит в затылок, переходя на хрип, и Кёнсу, истерев член о простыни, кончает бурно и скомкано, не сумев переключиться в мыслях.
Чанёль, кончая, вдавливает его всем телом в матрас, больно сжав пальцами бедра, и не сразу приходит в себя, продолжая лежать сверху, отчего Кёнсу приходится прохрипеть еле слышно:
— Раздавишь.
Чанёль приподнимается осторожно, целует в шею напоследок, ведет носом под ухом, вынуждая повернуть голову и ткнуться губами навстречу. Он все еще нависает сверху, оперевшись на вытянутые руки, когда спрашивает по-прежнему очень низко из-за пересохшего горла:
— Все нормально?
Этот вопрос заставляет проснуться уголки губ, растянуть их тут же в слегка вымученную ухмылку оттого, что сердце все еще долбит куда-то в лопатки, да и в глотке все еще дрожь.
— Вы теперь каждый раз будете спрашивать? — морщится, недовольно вздыхая, чувствуя, как неприятно растеклась сперма под ним, испачкав живот. — Нормально все, — отвечает, — простыни вот Вам обкончал, придется стирать.
Чанёль валится рядом, укладываясь на живот, и, повернув голову вбок, ловит холодные смешинки во взгляде напротив.
— Дурак ты, — выдает с несерьезным упреком, разглядывая чужое лицо в бледном свете городских огней.
— Зато красивый.
— С этим хуй поспоришь.
Они лежат вот так не двигаясь. Кёнсу, прикрыв глаза, возвращается мысленно к моменту в коридоре, когда Пак хотел его поднять, и почти толкает с языка предложение воспользоваться случаем и осуществить свои фантазии, потаскав студента на руках. Кёнсу бы точно не отказался — после недели тренировок, матча (окей, и секса тоже), тело упрямо отказывается подниматься с кровати, посылая болючие сигналы-протесты в мышцы.
— Если бы это опять был багажник, я бы точно больше не смог разогнуть спину, — жалуется он.
— Говорит тот, кто собирался заняться сексом в коридоре, — смеется Чанёль. — А у меня ведь даже коврика придверного нет.
Кёнсу строит кислую мину, в долгу не остается:
— Да Вы вроде и без коврика привыкли. Скажите еще, что не специально на море везли колени в машине сдирать.
— Ну, вообще-то, не специально, — отрезает Чанёль, слегка нахмурившись, а Кёнсу поясняет, хмыкая глумливо, мол, наебать хотите — не выйдет.
— Не специально, но все нужное с собой прихватили.
— Это все валяется там с конца июля, — отвечают на одном дыхании, прекрасно помня чужой красноречивый взгляд, брошенный на вытащенные из бардачка смазку и презервативы.
— Для меня? — спрашивает Кёнсу после недолгой заминки, самому себе не до конца разрешая задавать такие вопросы, но все равно, как обычно, подставляясь грудью открыто.
Чанёль чувствует это на языке — мерзкую горечь воспоминаний. Хер кому объяснишь, как так бывает, что тошнотный ком собирается в горле, хотя прошло много лет, и чужие прикосновения уже давно стерлись другими руками. В том, наверное, вся суть — в душу так никто и не залез, чтобы там затереть, подправить, даже сломать, если надо. Все было бы не так уж и страшно, если бы в то дерьмо не влез, находясь и без того уже по шею в охренеть какой огромной куче.
— Для тебя, — говорит Чанёль, вздыхая. — Когда я встречался со своим преподом, это часто происходило в не самых удобных местах, так что таскать все необходимое с собой вошло в привычку.
Он получает вполне заслуженный взгляд — только сначала удивлённый, а потом неверяще-хмурый и, наконец, упрекающий.
— Я же спрашивал.., — начинает было Кёнсу, но Чанёль его перебивает, предугадывая окончание чужой мысли:
— И я ответил честно: я не встречался со студентами.
— Вы поняли, что я имел в виду.
Конечно, понял, но толку если:
— Это были очень хуевые отношения, — признается, — и я, правда, не хотел хоть что-то тянуть из них в то, что есть между нами.
"А что между нами?" — хочется спросить Кёнсу, но вместо этого он лишь переворачивается на спину, прерывая зрительный контакт, игнорируя напрочь влажное пятно под поясницей.
— Ну пригодилось же, — ёрничает, не сдержавшись.
Обида глупая, конечно, неоправданная хотя бы потому, что сам Кёнсу тоже любит уходить от вопросов, придумывая на ходу отчасти честные, но все-таки не полные ответы. Но, надо думать, чужой проёб воспринимается гораздо острее.
— Расстроился? — шепчет Чанёль, тронув за плечо. Самому совестно немного, что вот так, буквально не успев снять презерватив, тащит в кровать бывшего, давно чужого.
— С чего бы? — несётся в ответ нарочито спокойно. ��� Не мне же в прошлом сердце разбили.
Он поворачивает голову вбок, встречаясь с Чанёлем взглядом — тот видит: нет не расстроен, клубится там другое в темноте зрачка. Кёнсу говорит:
— Зато теперь понятно, почему Вы поначалу вели себя как мудак.
— Злишься, — заключает Чанёль, а Кёнсу плечом ведёт, бросая:
— Привычное состояние, — бороться с этим сложно, на руку играет разве что грохнувшаяся на тело усталость, не позволяющая раздражению вылиться в очередную херню, о которой потом придётся жалеть.
— Как все закончилось? — спрашивает Кёнсу после недолгого молчания. — Вас спалили?
— Да, — отвечает Чанёль, ловя внимательный взгляд. — Кто-то в блоге университетского сайта расписал очень подробно одно из наших свиданий. Без имён, без фото, но стало ясно, что нас видели. И... Со мной быстро оборвали связь, — добавляет он. — Препод дружил с ректором. Наверное, они все сверху и замяли, а потом я узнал вместе со всеми на паре, что он просто собрал шмотки и свалил в другую страну. Вот так. Какие отношения, такой и конец.
Кёнсу не жаль — стыдно немного за свой эгоизм, но ничего с собой поделать не может
— Со мной такое не прокатит, — говорит, переходя на шёпот. — Я просто переломаю Вам ноги.
Угроза стреляет полушуткой, и Чанёль верит, что вот это "полу" там не зря, но мысль не развивает, разговор обрывает усмешкой, прикрыв глаза.
— Ладно, — раздается с кряхтением рядом, — все равно придётся идти в душ.
Кёнсу встаёт с кровати лениво, борясь с тяжестью в мышцах и мыслях, отвлекаясь припомненной фразой, брошенной когда-то в дверях этой комнаты.
— Ждать не буду, так что не спать, — говорит напоследок, скупо улыбнувшись, и выходит из спальни, не стесняясь наготы.
Чанёль, действительно, приходит только тогда, когда Кёнсу уже вылезает из душевой кабины. Он тащит испачканные простыни, комком прижав их к животу, и неизбежно наступает стопой на длинный лоскут, спадающий до пола, прикрывая ноги.
— Я перестелил белье, — говорит, пока Кёнсу обтирает влажное тело полотенцем. Медлительный, окончательно прибитый после горячего душа. — Ложись, я быстро.
Тот кивает, сонливо растерев глаза, и со вздохом делает два шага вперёд, чтобы задрав подбородок, поцеловать в губы коротко, но очень необходимо. Нельзя ссориться и доводить себя.
Чанёль улыбается в поцелуй, ведёт большим пальцем по линии челюсти и от себя отпускает почти со спокойной душой, дождавшись, пока Кёнсу прикроет дверь, выйдя в коридор.
5 notes
·
View notes