#CALLOWRIMO

[lecoindelecrivain]

1 | Цветущая вишня

Их было четверо.

Чёртовы барбариски. Это всё их вина. Липкие, алые, источающие сладкий дух. Могло бы показаться, что на лице Аи застыла улыбка, — если бы не алые бусины леденцов, впившиеся в копну мелких, светлых косичек. Трава, высокая, набитая соком, летняя, шевелилась от ветра, плывущего с востока. Но шевелилась не рьяно, не вопя — мерно пританцовывала, словно убаюкивая Аю, как дитя. Славное, ранимое дитя. Ая распахнутыми глазами смотрела прямо в знойное, размаренное небо.

По очереди они, щурясь, попытались разглядеть то, что видит она. Голубое марлевое полотно плотно натянуто, словно вот-вот лопнет, словно разольётся не чистой влагой, а кипятком. Словно лето пытается их шрамировать, всеми силами, всеми известными ей способами — оставить след да поглубже, чтобы навеки-вечные застыло на их телах это больное и непоправимое. 

Они смотрели, смотрели и смотрели. Ни один не справился. Барбариски таяли в зное.

— Она всё?

Алиса сморгнула пелену с глаз.

— Похоже на то.

Марику было двадцать четыре, но сейчас, в этом поле, он обращался мальчишкой, растерянным, расцарапывающим руки до красных полос. Он сел на землю и обнял колени — так, будто это его спасёт. Алисе хотелось вопить, вообще-то. Ещё — сесть с Мариком рядом, кольцом рук объять, сотворить из него панцирь непробиваемый, и скрыть, скрыть мальчишку от всех бед. И скрыться самой. Алиса стояла недвижимо, солнце жгло ей голые конопатые плечи.

У Германа на ладонях — фиолетовые нежные разводы. Он руки трёт о джинсы, с усилием, рвением, тошнотворным забвением. Алиса успела подумать, удивительно, как ещё он не растёр себя до дыр. Лето неукротимо желало их шрамировать.

Алиса вообще много и за всех думала — возможно, зря. Возможно, очень-очень зря. Возможно Алисе стоило оторваться от иных и взглянуть на себя, но была бы она тогда Алисой?

По щекам Аи размазались фиолетовые стрелки. Вишнёвые ветви рисовали по ней, смирно лежавшей, узор. В косичках — играет солнце, подол юбки задран и смят. Взор её — к небу, вверх, будто знамение. Она всегда умела читать знаки, светловолосая, тёплая, дерзкая. Дерзкая в самом важном — она сама знак и знамение, на это духу Ае хватало всегда.

Пчёлы натужно жужжали, полосатыми боками задевая лепестки. В густоте летнего зноя они замедлялись, размаренные, и словно в масле вязли.

Пчёлы кружились над их головами.

На Аином лице терпкие лучи, тени от вишнёвого дерева и фиолетовые разводы.

Их было четверо.

эпизод от 23.05.2022-24.05.2022

[callowrimomarathon-blog]

СТАРТ ДЕСЯТОГО ВНЕШНЕГО СЕЗОНА

Всем собраться у стола — как в старые-добрые, м? Мы вообще-то не планировали созывать общий сбор, но кто мы такие, чтобы не поддержать чей-то огонь и изъявленное желание? В этом месяце в марафоне участвует наша Алина, это её второй забег. Это значит, что она знает, что делать. Водичкой запаслась, чтобы не как я? :D Если вы вдруг тоже хотите в марафон, макните! Ещё не поздно. Лето, в конце-то концов! Не лучшее ли время для свершений и личностных подвигов? Ура! Привет! Присаживайтесь и доставайте клавиатуры. Погнали!

[starcatchersstories]

23/11/2015 Каждая история, написана, чтобы кто-то её прочел или послушал. Не каждая история чему-то учит, некоторые истории есть, потому что они есть - из-за сюжета, персонажей или мест, они цепляют нас и что-то оставляют внутри, хотя, кажется, наоборот - что-то крадут у нас, оставляя с тоской смотреть в след последним страницам. Эта история тоже из таких - она просто есть, она вряди ли чему-то научит, но она сможет показать пару интересных мест и персонажей, может быть плоских, непрописанных, но все-таки уже существующих в моем сознании и теперь в сознании тех, кто прочитал эту историю. В истории сейчас идет снег, не прекращается уже почти неделю; в истории сейчас плещется остывшее море, пряча в своих волнах любопытные снежинки; в истории сейчас смеются и ужинают, звеня вилками по краям тарелок, а из их чашек поднимаются тонкие струйки дыма. Когда ужин закончится и все начнут расходиться мама будет мыть посуду, папа, нацепив очки, пересядет на диван и возьмется за свою привычную книгу, оставляя закладки на интересных местах. М. поднимется на верх, откроет ноутбук и найдет файлы старых, незаконченных когда-то историй, может быть, сейчас самое время снова взяться за них. А Н. выйдет на улицу покурить и от его теплого дыхания вперемежку с дымом вокруг растает не одна падающая снежинка. И я бы переписал многое, многое бы исправил и придумал бы еще не одно приключение для двух друзей. И, может быть, сделаю именно так, когда точно буду знать о чём написать, на какие дороги их отправить. А эту историю нужно все-таки завершить диалогом, также как и начали. —По-твоему закончить историю диалогом это хорошая идея? - спросил Н., опустив руку с погасшей сигаретой вниз. -По-моему, отличная. - ответил я.

[lecoindelecrivain]

3 | Соцветие

Ая раздосадовано смотрела на осколки кружки на кафеле.

— Мать тебя убьёт, — она не отрывала взгляд от бывшей фарфоровой чашечки, которую мама однажды привезла из Рима.

— Да?

Герман закинул полотенце на плечо. В окно их городской квартиры било солнце, оставляя золотые нити у них в волосах.

— И как ты будешь без меня?

Ая как будто и не слышала его — и скворчащей на сковороде глазуньи.

— Точно убьёт.

— Думаешь, ты почувствуешь, когда я умру? Типа ниточка оборвётся и…

Он чмокнул Аю в плечо, так шустро и нежно, подскочил к плите, бросил щепотку соли на яйца и накрыл сковороду крышкой.

— Ты мастер разбивать… — Ая наклоняется, принимаясь собирать в ладонь крупные куски. Мелкие косички россыпью падают вперёд.

— …сердца?

— Само собой, включая моё. И мамино.

— Сколько драмы, сестрёнка, не к лицу тебе, — Герман наблюдал, как Ая разглядывает отбитую ручку, витиеватую, тоненькую, нежно-лимонную.

— Думаю, я бы почувствовала, — она подняла на него прямой взгляд. — Вот как эта кружка, наверняка, ощутила, что лишилась чего-то важного, припаянного к ней. Ручки, например.

Они родились в час по полудню — с разрывом в четыре минуты двадцать семь секунд. Родители до сих пор держат в секрете, кто появился первым — или точнее, кто же всё-таки быстрее, смелее, проворнее, стремительнее, как не устают повторять Герман и Ая. Или Ая и Герман. Как раз поэтому родители и хранят тайну: негоже брату и сестре соревноваться и обладать преимуществом друг над другом, хотя соревнуются они всё равно. Эти двое, подобно магнитам с одинаковыми полюсами, были сделаны из одного и того же, были окрашены в один цвет, принадлежали к одному металлу, были абсолютно точно связаны, но никак, совершенно никак не могли пробить магнитное поле друг друга. Их отталкивало, хотя они изо всех сил тянулись друг к другу. Сопротивление, которое их одолевало, было словно инородным, тугим и вибрирующим.

— Оставь, я уберу, — Герман взял у неё из рук осколки.

— Ладно, — Ая в последний раз вздохнула над потерей, — но мама всё-таки расстроится.

Тонкими руками, которые едва тронул загар, она ловко собрала косички в увесистый улей на макушке. Закрепила бордовыми шпильками, которые всегда таскала в заднем кармане.

— Знаю.

— Займусь пока завтраком… Святая Магдалена!

Герман закатил глаза: уж что их точно отличало, так это отношение к религии.

— Что я опять натворил?

— Крышка! Сколько повторять, так желток твердеет, — она ринулась исправлять эту катастрофу.

В солнечном свете их магнитные поля переливались золотым.

от 27.05.2022

[lecoindelecrivain]

6 | Венок

У них все ладошки были в малине. Неубранная, раскидистая трава царапала голые детские ноги, но — как всё мирское в детстве — это их мало волновало. Ая сидела на коленях под самым кустом, медленно снимая ягоды с веток. Полоса кустов тянулась, казалось, бесконечно.

Герман возился с велосипедной цепью. Пылкое солнце раскаляло зелёную раму. Пахло прогретой землёй.

— Сколько ты ещё будешь возиться? — Марик бросил горсть малины в ведро. — Бабушка тебе по шее надаёт.

— Не надаёт, — Герман широко улыбнулся, верхний передний левый зуб ещё не вырос, — вы ж всё соберёте.

— Только если я не настучу, — Ая перевернула кепку козырьком назад и сощурилась, глядя на брата.

— Ты не ябеда.

— Марик, не помогай ему!

— Тебе же хуже, — Герман снова принялся крутить руками педали, но цепь опять слетела. — Стукачку в доме не потерпят.

— Как и лентяя.

Она посмотрела, как Марик шустро срывает малиновые комочки, связка цветных бисерных браслетов у него на левом запястье чуть шуршала.

— Как и вруна, — чуть погодя, добавила она.

Дедушкины перцы жарились на солнце. Красные бока глянцево сияли. Светло-салатовые вытянутые конусы, казалось, ещё чуть-чуть и покроются тёмными полосками, как от гриля.

Они передвинулись ещё на пару кустов вперёд, до деревянной будки оставалось четыре остановки — затем новый ряд. Из милосердия пса отвязывали на время зенита, пусть бы животинка где в теньке полежала да на сквозняке, а не задыхалась в духоте четырёх будочных стен.

— Спорим, — крикнула Ая брату, — я поставлю цепь на место за минуту.

— Мечтай!

Ая вскочила. Толстая русая коса ударилась о поясницу.

— Отойди!

Она в три прыжка оказалась рядом с братом и шлёпнула его по плечу. Германовы пальцы испещрены чёрными мазутными следами. Там, под этим рисунком, мягкая кожа пальцев покраснела и ещё хранила вмятинки от звеньев цепи, когда он крепко хватался за неё в надежде усмирить.

Он уступил место сестре. Вытер руки о шорты, даже не задумываясь.

Ая прикусила кончик языка, старательно натягивая цепь на колесико.

— Так и будешь пялиться?

Он прохрустел шлёпанцами по земле до синего ведёрка и зачерпнул горсть малины. Медленно шёл обратно к перевернутому вверх-тормашками велосипеду, наблюдая, как Ая над ним колдует.

Велосипед был общим, но так получалось, что первенство ездить на нём вечно доставалось Герману — там всё честно: кто первый сел, того и конь. И он этим изрядно пользовался. Ая же каждый раз так злилась, что пинала пень, оставшийся от орешника, — он ютился, как и всегда с тех пор, как его срезали, около гаража, уже обросший плющом. Ещё немного, и ей точно купят свой собственный, отдельный велосипед.

Воздух вокруг них, как будто запотевшее стекло, мутил взгляд. После полудня вся округа плыла и плавилась. Мариков отец всё шутил, что принял конопляное масло. Они тогда ещё смутно понимали, что это значит, но было очень смешно.

Рыжее пятно мелькнуло в зелени листьев. Герман резко обернулся:

— Выходи!

— А я и не прячусь, — девчоночий голос донёсся из-за низкого соседского забора, а потом появилась она, звонко пришлёпывая чёлку цветными заколками.

— На каникулы приехала? — Герман засыпал в рот все ягоды, что остались в ладони.

У Аи ничего не получалось, так что она была даже рада появлению ещё одной девчонки. Отвлечь Германа не так-то просто. Марик искоса наблюдал за ней — единственный, кто был занят делом, хотя это вообще-то он в этом огороде гость. Их бабушки дружили ещё с молодости, когда юными пигалицами скакали по злачным местам и лелеяли мечту покорить мир. Получается, дружба передалась им по наследству.

— Погостить к тётушке, — она на треть выглядывала из-за забора.

Марик тихонько подобрался к Ае, цветной бисер на его запястье замелькал так ловко и умеючи, что та даже удивилась. У Марика уже тогда были длинные тонкие пальцы — хотя это и не самый важный параметр. Бабуля его была дамой деловитой, интеллигентной, вкусом не обделённой — к искусству имела тягу прочную.

— Главное попасть звеньями на звёзды системы, — прошептал он, — вот тут придерживаешь и плавно за педаль тянешь.

Цепь легко встала на место.

— Спасибо, — одними губами произнесла Ая, мягко улыбаясь.

— Я тебя раньше здесь не видел, — Герман подошёл поближе к забору, разглядывая новую соседку.

— А я раньше и не приезжала.

Девчонка, как и они сами, не старше одиннадцати, с интересом заглядывала Герману за плечо. Его светло-русые волосы золотились на солнце.

— У тебя рыжий папа или мама?

Она едва заметно скривилась:

— Оба.

За её спиной игриво голосили индюшки. Пышнопёрые, с ярко-красными бородками, они бродили между яблонями.

— Ну вот, — Ая перевернула братский велосипед на колёса, — кажется готово.

Герман развернулся на пятках. Резиновые шлёпанцы заскрипели.

— Дуришь!

— Сам проверь!

Марик снова сидел у ведёрка с собранной малиной, смуглые коленки доставали почти до подбородка. Все внимательно следили, как Герман садится на велосипед, медленно, с серьёзным видом ставит ногу на педаль. Соседская девчонка упирается подбородком в деревяшку забора, похожа на кошку, выслеживающую добычу, но не из желания убить, а так, ради забавы.

Колёса делают несколько оборотов по земле, шины подминают под себя почву, та хрустит, как кукурузные хлопья, иссушенная летним светилом. На пятом обороте цепь слетает и Герман, успев среагировать, приземляется на ноги.

Они смеются. Индюшки возбуждённо подхватывают и трясут брюшками, бегая.

— Вот поэтому, — Герман ткнул пальцем в Аю, — велик тебе и не достаётся!

— Как будто ты сам умеешь… — она почти кричала.

— Я могу легко сделать, — послышалось тихо.

Они обернулись на соседку.

— Думаешь он доверит свой велик какой-то девчонке? — Это Марик, он хитро улыбался.

— Ага, разбежалась, — Герман слез со своего железного коня.

— Ну или можешь ещё три часа на это потратить, — ехидно бросила та, — да, я считала.

Герман скорчил мину.

— Это и мой велик тоже, — Ая взяла пустое ведро, которое уже должно было быть набитым ягодами, перевернула его и села сверху. — Пусть попробует.

— Ты уже попробовала, — Герман снова пытался накинуть цепь.

Ая с Мариком переглянулись, стараясь не улыбаться.

— Девчонки на такое не годны, — Марик забросил малину в рот и сощурился на солнце.

— Давай пари, — Герман бросил взгляд через плечо. — Если у тебя не выгорит, должна будешь обняться.

Все снова засмеялись. Ая кинула в брата малиной:

— Ты настолько в неё не веришь?

— А если получится, должна буду поцелуй, — девчонка взобралась на заборчик.

— Продешевил, — протянул Марик, подыгрывая.

Она спрыгнула на их землю, салатовые леггинсы и топик с Бритни Спирс. Опускается перед велосипедом, на ногтях — розовые блёстки, умело накидывает цепь и встаёт.

— Ну давай, — кивок в сторону Германа от сестры.

— Я уже раз доверился девчонке, — он цепким взглядом упирается в Аю, — теперь твоя очередь.

— Это твоё пари!

Ая сидела на ведре, подперев руками подбородок.

— Так это и твой велик тоже!

У Германа на губах — улыбка победителя. Он ставит своего коня как положено и ждёт.

— Только медленно давай, — негромко тянет Марик. Больше не улыбается.

Ая крепко держит руль, прикусывает кончик языка, выдыхает. Солнце печёт плечи, хотя казалось, что сильнее уже быть не может. Крутит педали — почти так же, с тем же нажимом, тем же движением ноги, с тем же чувством, как и брат.

Цепь стоит, как влитая. Ая делает несколько небольших кругов и возвращается к ним. Соседка стоит довольная — утереть нос мальчишке всегда в радость. Но Герман тоже рад:

— Так даже лучше.

Поцелуй ведь ценнее, чем объятие, так?

— Что?

— Ты выиграла пари.

— Конечно, выиграла.

— Время расплаты, — Герман незаметно вытер потные ладошки о задние карманы шорт, которые раньше были джинсами.

Девчонка по очереди оглядела их троих. Марик сидит под кустом малины, над которым мечутся какие-то насекомые, лениво обирает ветки. Ая, как затормозила около них и спрыгнула с сидушки, так и стоит: рама между ног, ладошки на руле, на лбу мелкие капельки. Герман стоит, облокотившись о забор, расслабленный, с кривой улыбкой. Над ним высокая соседская яблоня.

— Конечно, я выиграла, — повторила она.

Индюшки голосили где-то поодаль. Пахло кислыми яблоками, землёй и малиной.

Девчонка приблизилась вплотную к велосипеду, ноги — по бокам от переднего колеса, руками упёрлась в руль и потянулась.

Мальчишки замерли. Распахнутыми глазами наблюдали за картиной, к которой явно были не готовы — или, по крайней мере, не сейчас и не с их Аей. Ягоды вывалились у Марика из рук.

Они оторвались друг от друга, одна — вся в веснушках, апельсиновая, пахнущая семечками, другая — с вишнёвым блеском на губах, уже совсем стёртым, ледяными голубыми глазами и фиолетовой кепкой, повернутой назад. Какой-то миг они рассматривали друг дружку, будто существа с разных планет.

— Как тебя зовут? — Ласково, но твёрдо протянула Ая.

У девчонки были глаза цвета фундука. Она улыбнулась:

— Алиса.

от 05.06.2022–07.06.2022

[lecoindelecrivain]

5 | Подсолнух

Металлическая крыша холодила босые ноги. Над блестящим городом разливался персиковый сок, сначала совсем тусклый и густой, уходящий в синеву. Он обволакивал дома, покрывающие землю словно плотная корочка, и многоэтажки, врезающиеся в предрассветное небо острыми ножами. Марик запахнул чуть колючую серую кофту, которую носил ещё его отец. Грела она прекрасно — и пахла отцовским одеколоном, который не выстирывался даже спустя годы. Ему нравилось разглядывать беловатые точки на теле города, ярко-оранжевые крупные капли, светло-лимонную тонкую россыпь — похоже, будто его, города, родинки. Иногда Марику казалось, что земле трудновато дышать — так она была затянута человеческими наследием, свободного местечка не найти.

Сегодня в груди тянуло. Мерзко, протяжно выл соседский пёс — чёртовы тонкие стены. В такие дни Марик выбирался на крышу, тринадцатый этаж его не страшил — напротив, порывами ветра вгонял в него какую-то неизъяснимую тишь. Ветер, который чем выше, тем дерзче, забирался под свободные чёрные брюки, оголяющие голень. Втекал, словно ручей — невидимый, отрезвляюще холодный, чистейший ручей.

Клавиши его не слушались. Сбивались, не поспевали за пальцами, упорно не желали служить своему хозяину. Только в самые тёмные моменты он хватался за этот кнут — хозяйский. Так, из отчаяния, от боли, от невозможности совладать с тем, что обычно удаётся ему как дыхание. Марик щедр на пряники, уж если бы не инструмент, он бы точно заделался кондитером и основал свою родовую пряничную. Его рояль — его соратник, друг и проводник. По-хозяйски с ним — это как-то без уважения, не дружественно совсем.

Но чего не вытворишь в гневе.

Земля, действительно, задыхалась. Если приглядеться, а Марик смотрел внимательно, поверхность её вздымалась чуть слышно, как из последних сил. Её, грудь Земли, завалило городами. Спёрло газами. Удушило людским пренебрежением. Они с Мариком дышали в унисон.

Он чувствовал, будто из него вышибли весь воздух — корочку на поверхности Земли он ощущал как собственную кожу.

Друзья помогали. Когда один верный друг подводил — своими рояльными клавишами противился, другие друзья, человеческие, выручали. Можно было бросить короткое sos в общий чат, и каждый понимал — дело неотложное. Чаще срывалась, конечно, Алиса. Если не напивалась в каком-нибудь баре на Красноармейской. Герман не очень любил выступать жилеткой, он просто… будто не умел выдерживать чужие эмоции, как ребёнок, терялся, не понимая, что делать. «Для утешения, — говорил он, — нужно особое чутьё». А его у него нет, как он однажды признался, сидя рядом с Мариком на крыше. Потому — что он мог, так это молчать рядом. Порой этого бывало достаточно. Ая прекрасно отвлекала. Болтала, рисовала фиолетовым карандашом для глаз на Мариковых руках загогулины, подпевала песням, что едва доносились из динамика её телефона — песни эти ветер сносил прочь от крыши в городские лапы.

Сегодня чат хранил молчание. Что-то назревало. Что-то подбиралось к ним, тёмное, ползучее, склизкое, Марик ощущал это всем своим естеством и потому сердце его сжималось в плотный, тугой комок.

Он смотрел на Краснодар, ещё погружённый в ночь, трепал каштановые кудрявые волосы, будто это поможет разогнать тучи в голове, считал огни фонарей и ждал, пока рассвет ударит по горизонту. Это произойдёт стремительно — небо затопит яркой вспышкой, словно лопнет персик, разбрасывая сочную мякоть по небосводу. Будет мягко, спокойно гореть. Будет хотеться пить. Ноги отогреются. В рассветном мареве станет совсем незаметно, как задыхается Земля, — и он.

У Марика в голове не переставая пела Palina, а в нос бился отцовский одеколон. В него забиралась тишь.

— Пожалуйста, дыши, — тихонько выдохнул он.

от 01.06.2022

[lecoindelecrivain]

4 | Соцветие vol.2

Затвердели, конечно. Ая бурчала, но так, про себя — только голые ступни шлёпали по кафелю. Герман распахнул окно, широкое, ещё тех годов, когда дома строили не для муравьёв, когда люди ещё ценили своё пространство. Пахло яичницей и сигаретами. Он сидел на подоконнике спиной к улице, будто играл с ней на доверие. Герман вообще любил поиграть — ставки на людей его любимое.

— Как там эти твои заповеди? Не убей, не укради, не дуйся на брата своего? — Он пустил колечки дыма одно за одним.

— Придурок, — Ая передала ему тарелку, — я агностик, какие заповеди?

— Эх, — Герман нарочито раздосадовано вздохнул, — не прокатило, да?

— Двигайся давай, — Ая тоже держала в руках тарелку с завтраком, свою. Она всегда просила его подвинуться, хотя места там было предостаточно. Это её «двигайся давай» было негласным вопросом о разрешении присесть рядом, о позволении быть рядом.

Герман подвинулся.

— Агностик? А крестик у тебя откуда?

— А у тебя? — Ая закатила глаза: она не выносила, когда он строил из себя дурачка, он же — обожал, обожал заставлять её закатывать глаза. — Нас вообще-то вместе крестили.

— Жаль, мы тогда ещё не могли отказат��ся, — свободной от тарелки рукой он затушил сигарету о ракушку, по-детски розовую изнутри, отливающую перламутром.

Это был первый моллюск, которого они поймали, — Чёрное море, каменный пляж, обступающие бухту горы. Одна створка ей, вторая — ему. Всё поровну. Они, конечно, спорили, кто первый коснулся ракушечного бока, да только поди одержи победу. Шестилетки, кричащие друг на друга прямо в прибое, со сдёрнутыми масками на грудь, картина не для слабонервных. Именно поэтому Алиса Денисовна и Матвей Андреевич грызли кукурузу, сидя на покрывале у зонтика, и делали ставки.

Ая хранила свою половинку добычи в старенькой коробке из-под маминых Мартинсов, среди других коробок под кроватью. Герман же использовал ракушку как пепельницу — и каждый раз бережно мыл в раковине, возвращая на подоконник. Словно бы это самое его нежное воспоминание, пусть будет на виду. Ставить на подоконник реальную пепельницу было бы откровенно самонадеянно. И едва ли он признает, что это воспоминание из детства действительно одно из самых греющих его — хотя они тогда и разругались вдрызг.

Они свесили ноги с окна, тарелки на коленях, взгляд вдоль по улице. Восемь утра. Им нравилось жить не в спальном районе, просыпаться вместе с городом, слышать шум машин, ощущать пульс оживлённых улиц. С третьего этажа мир казался полным, изобилующим, гудящим. Или, возможно, дело в глазах смотрящих.

— Я бы своих не стала, — она макала чиабаттой в то, что осталось от желтка.

— Чего? — с набитым ртом.

— Ну крестить. Я бы своим детям дала возможность самим решить, хотят они в церковь ходить, в мечеть или сидеть медитировать. Или может поклоняться науке.

— Ты же не хотела детей.

— А я и не хочу, — скрип вилки по тарелке. — Так, чисто теоретически.

— Ага, знаешь, мой препод по информатике говорит: что есть в теории, то почти со стопроцентной долей вероятности воплотится на практике.

Ая фыркнула.

— Ну, попытается воплотиться. В этом суть теории.

Они казались безумцами: вот так легко сидят, открытые миру, болтают ногами, не боятся разбить тарелки — и коленки. Была в них какая-то смелость, присущая только молодым, смелость с оттенком безрассудства.

— Чая бы с лимоном, — Герман за пару вилок прикончил яйца. Жевал хлеб просто так.

— Там лежит.

Ая через плечо смотрела на жёлтое, кричащее пятно на столе около деревянной перечницы. Сияющий бок. Лоснящийся. На треть использованный, но с присущей всем лимонам ароматностью.

— Так, — Герман закинул в рот кусочек хлеба, — что это за святая? Та, что типа любовница Иисуса?

Ая расхохоталась. Её голос эхом ударился о соседний дом. Люди внизу, не сбавляя шага, задирали головы.

— Я же сказала, я агностик, — она взяла с тарелки зелёную оливку, катала в пальцах, — хватит с меня христианства, достаточно нас мама потаскала по воскресным службам.

Они помолчали, каждый медленно, с чувством жевал. Ая заговорила первой:

— Магдалена Бёрнс.

— Значит, не любовница Господа нашего?

Ая закатила глаза.

— Нет, и та была его ученицей и последовательницей, а не любовницей, балбесина.

— И что твоя Бёрнс? — Герман украл с сестринской тарелки оливку, хоть и не особо их жаловал.

— Феминистка, — Ая забрала у него корочку хлеба. — Радикальная, если быть точной.

— Всего-то…

— Быть женщиной и быть ярой активисткой это уже достаточно, — Ая посмотрела на брата.

— И ты туда же?

— Как будто ты не знал.

— Ну знал, просто не думал, что ты так глубоко.

— Я никогда не была той самой девчонкой.

— Благоразумной? — Он усмехнулся.

— Классической девчонкой, — в третий раз не удержалась она и закатила глаза, — соответствующей традиционной гендерной модели.

— Что только не придумают, только бы завуалировано заявить всем, какой ты особенный.

— Но я ведь правда…

— Короче, никакая она не святая?

Ая вздохнула.

— В моём понимании — святая.

— Типа внесла какой-то раздор и дискуссию в массы и этого достаточно? — Герман набил рот остатками чиабатты.

— Типа по капле наберётся океан. Типа она голос, который докричался, который услышали. Может, и не святая по православным понятиям, но…

Герман замахал руками, будто сейчас упадёт или взлетит, и перебил:

— Значит, ты просто богохульствуешь?

Ая скривилась. Солнце разыгралось на улье из косичек на её голове — сквозь кроны деревьев самые упорные лучи находили путь. Ей хотелось закричать прямо брату в лицо, может даже расцарапать до кровавых бороздок, чтобы он вопил и отбивался. Она ощущала всем своим естеством, что снова протянула брату руку, а он…

Ая, сжав губы, молча развернулась лицом кухне и спрыгнула с подоконника. Пустая тарелка стукнулась о раковину.

Она снова протянула ему руку, а он в очередной раз переломал ей все пальцы.

Лимон ярким пятном зиял на столешнице. ��очный, свежий, с горчинкой. Красивые бочка, кожица неровная, в пупырышку — самое то для цитрусовых.

Не видимым для глаз боком он покрылся плесенью.

от 29.05.2022–30.05.2022

[lecoindelecrivain]

2 | 

Он поставил две кружки с чаем на стол. Дерево благодарно приняло их вес, впитав в себя стук касания. Алиса поспешила обхватить ладонями горячие бока. 

— Молока?

Кивает. 

— Эрл грей с молоком лучшее лекарство от такого хмурного дня, — заметил он, добавляя каждому молока из стеклянной икеивской бутылки. 

Алиса мяла салфетку в руках, пряча их под столом — в коротких ногтях полумесяцы грязи и запах дешевого табака. Ей бы не хотелось, чтобы он узнал, но правда была в том, что ногти — первое, на что он взглянул. Они дружили пятнадцать лет.  

Он присел за стол, сбросил тапки и запустил ступни в траву. Откинулся на спинку. За этим столом на заднем дворе их дачи они провели свои лучшие годы.

— Снова пьёшь?

Листва яблонь шуршала, заменяя собой щебет птиц. Терпкий аромат яблочной кожицы витал в воздухе — как и надвигающаяся гроза. 

— Я сломалась, Герман.

Она ласково провела пальцем по краю кружки. Бабушкина, с чуть обтёртой позолотой, элегантная, но незатейливая. Она сама лично перерыла все серванты в старой квартире, только бы их найти — и привезти сюда. 

— Разве можно сломать то, что и так сломано? — он усмехнулся, глядя на неё. — Извини.

Алиса не ответила. Дула на чай, наблюдая, как по поверхности разбегаются мелкие круги.

— Мы все сломаны, — Герман впервые взял свою кружку в руки.

Этот дом, упрятанный в деревьях где-то под Краснодаром, повидал, кажется, каждую их разбитую коленку — и сердце. Если бы мог, дом грудью бы полной увесисто вздохнул. Крыша бы приподнялась, черепица скрипнула, окна бы подтянулись под самые ливнестёки. Он повидал каждый их сломанный велосипед и ружьё из палок — но чтобы их самих? Мог ли он подумать, наблюдая, как эти четверо, все в южной пыли, резвятся под боком, что однажды ему доведётся увидеть сломанными их. Не пробитые шины, не сорванные цепи, не разрушенные планы и хрупкие мечты, не разбитые стаканы, не отколотые зубы, не разорванные в клочья тетрадки — этих баловней, неизгладимых романтиков и бессмертных мечтателей.

— Зря я приехала, наверное.

Алиса разглядывала, как кирпич стен будто бы на её глазах выцветал и терял прежнюю твёрдость.

— Может и зря, — Герман снова усмехнулся. — Но это и твой дом тоже.

Она прыснула от смеха.

— Сделаю вид, что не заметил.

— И уж конечно сообщишь об этом, — Алиса сделала несколько полных глотков, только бы замолчать.

Сидя откинувшись в этом плетёном кресле, в котором раньше чуть ли не тонул, Герман будто бы выглядел старше. Высветленные волосы теперь доходили ему до подбородка, отросшие корни, не лихом темнее, но всё-таки кричали, что он давно уж перестал следить. Левая штанина джинс подкатана до середины голени — как и обычно. Подвернутая штанина едва ли не единственное, кроме голубых глаз, что помогало Алисе увидеть в нём того мальчишку. Ногти обкусаны.

Издалека несёт солёным и тоскливым.

— Не разрушай себя, этим не поможешь.

— Это ты мне говоришь? — Настала очередь Алисы усмехаться.

— Ну я, — Герман приложился к кружке, будто там не чай, а что покрепче.

— Человек-саморазрушение, человек-каменщик, человек-разрушу-два-по-цене-одного…

— Полегче.

— Скажешь, не так? Тебе удаётся, знаешь ли, не только себя разрушать, это мы поняли.

Алиса никогда не была слишком уж язвительной, но в этот день поддалась порыву — и боли. Она заметила, как Герман сжал челюсти.

Сдалась:

— Мне так больно, Герман.

Прохладный ветер лизал голые ноги.

Они сидели молча. Герману если и было, что ответить, он совершенно точно не знал, как выразить, и потому грыз ногти.

Чай остывал, а ночь опускалась всё ниже к их ногам. Ласточки скользили у самой земли.

Герман долго смотрел на две кружки, смирно стоящие на стареньком деревянном столе, а потом протянул руку и коснулся девчачьей ладони.

Короткостриженная, рыжая — её, Алисина — голова дёрнулась. Затем — рука. Больно прочесав по столешнице, вылетела из-под его ладони подобно пуле. Алиса скривилась — не до конца ясно, то ли от ссадин, то ли от его прикосновения. Будто ток, молния и гроза разом пронзили всё её тело.

Герман в очередной раз усмехнулся. Так, словно не верит в её игру, словно она преувеличивает или сошла с ума.

— Хватит уже, — Алиса вскочила, задевая бедром стол.

Она уже неслась по траве к воротам, когда её чашка, качнувшись, летела со стола.

Цветной узор разлетелся вдребезги.

от 24.05.2022-25.05.2022

[lecoindelecrivain]

Медуза | 1

Желейные тела медуз казались Яну очаровательными. Юбочки с фиолетовым краешком — праздничные ленточки, жалящие щупальца — самые желанные поцелуи. Отыскать его можно было по следам на песке: на диких пляжах без карты заблудишься непременно, а карт у пляжей тех не случалось. Возможно, сам Ян был опознавательным знаком для заплутавших: там, где он, медузы. Маленькое кладбище медуз. Сгорбленная фигура над бесформенным, прозрачным комком, что так и тает под солнцем. Ян мог часами разглядывать тела, внутри которых вязли мошки и песчаные блохи. Щупальца спутывались в липкий клубок. Пахло водорослями и солью. Пахло медузьей болью. 

Медузы Яну казались очаровательными.

Он уходил с пляжа до того, как прилив подбирался к жертвам. Опознавательный знак заблудших скрывался в деревьях. 

Дорожка хрустела у меня под ногами, лес густел. Спутанные, косматые ветви словно жили в танце друг с другом. Листья подрагивали в солнечных лучах, и казалось, если я выну наушники, услышу мелодию. Но я давала листьям петь свободно, не стесняла их, не тревожила — бежала. Утреннее солнце выхватывало меня из тени и ласково скользило по голым плечам и пояснице. Оно обладало какой-то удивительной способностью находить бреши в густоте крон и прорываться так легко, так смело, так играючи, что каждый из здешних людей верил — иначе и быть не могло, таково солнечное естество. 

Каждое утро я выходила на пробежку. Каждое утро дорожка под моими ступнями хрустела, а солнце пробиралось в пустоты между ветвями. Каждое утро я напоминала себе, что дело не в солнечном естестве, а в восприятии. Каждое утро я, пробегая мимо неприметного, подобного остальным, дерева, замечала кровь, потемневшую и въевшуюся в щербатую кору. Каждое утро солнечные лучи выхватывали меня из тени.

Привычка бегать по утрам появилась у меня благодаря Яну. Мне от него достались многие привычки. Есть овсянку с бананом, извиняться, нуждаться в одобрении, подпевать соседскому магнитофону, чувствовать вину, читать толстые книги, прятать руки под длинными рукавами. Много разных привычек. 

Я остановилась отдышаться, бывало, мне вдруг не хватало воздуха. Стояла, согнувшись и уперев руки в колени. Сквозь музыку в наушниках пробивались отдалённые голоса детей и разговоры взрослых. Диск солнца поднимался всё выше и сиял всё ярче. Обычно меня сбивало с ног сразу после того дерева, но сегодня я продержалась на пятьдесят метров дольше. Солнце на плечах казалось приятным знаком. 

Если Ян был тем мальчиком, что сидел над медузой, то я — та медуза, над которой он сидел. Я — то склизкое существо, что потеряло ощущение своих границ, с насекомыми внутри и гниющими бурным водорослями снаружи. Они разлагаются и источают запах йода, а я лишь беспомощна вдали от моря. 

Я ещё пару минут слушаю голоса, подставив лицо солнцу, а потом снова бегу. Бегу так, будто меня забросили обратно в море.

эпизод от 23.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 3

В работе официанткой мне нравилось всё, кроме ломящей боли в спине. Кофейная лавка, которую открыли неподалёку от моего дома, со временем превратилась в кофейню и обросла столиками, украшенными мозаикой. В старом здании давно ничего не могло прижиться: ни магазинчик тканей, ни офис местной газетёнки (обанкротилась, а непроданные экземпляры раздала; ну, как раздала — никто не брал, и до сих пор пожелтевшие свёртки можно встретить то на одной остановке, то на другой), ни магазин рыболовных снастей. Когда в небольшое пространство с большими, но немногочисленными окнами въехал Максим Валерьяныч со своим кофе, закуток вдруг зажил. У дверей повесили колокольчик, аромат кофе застелил близлежащие улицы, а на стенах развесили расписные тарелки. Максим Валерьяныч почти всю молодость путешествовал по Восточной Европе, надолго задержался в Марокко, культуру питья кофе и сбора урожая если не впитал в себя до капли, то лишь глоток оставил на донышке вместе с гущей. Вернуться в родные земли прежним он, конечно, уже не мог, а потому привёз свою страсть с собой.

— Кто я такой без специй? — всё повторял он.

Много кому Максим Валерьяныч казался чудоковатым, мне — нет. Я слишком хорошо понимала, как можно не мнить себя собой без чего-то. Каждый раз он говорил «Кто я такой без специй», щедрыми ложками насыпая и корицу, и кардамон, и гвоздику, и ваниль в турку. Прежде лавка наполнялась свежесмолыми специями. Если я спра��лялась с обязанностями быстро, то позволяла себе понаблюдать за ним: как он смелым, наученным движением разламывает палочки корицы, сыпет звёздочки бадьяна и меленькие, остренькие семена гвоздики, как вычищает тонким ножчиком стручки ванили и густую, почти чёрную, маслянистую пасту добавляет к смеси. Было в его движениях что-то завораживающее и гипнотическое, отчего я каждый раз наполнялась теплом.

Пока я протирала столики, лавка впускала в себя свет, который боролся с тенистыми углами. Эта их игра нравилась мне почти так же сильно, как наблюдать за помолом специй. Иной раз взглянешь, лавка вся пятнистая: там — яркая и слепящая, а вот — густой тенистый пятачок. Борьба света и тени за столик могла стоить нам посетителя: только самые отчаянные решались садиться в центр чьей-то войны.

Повязав фартук, я принялась натирать стаканы — когда луч попадал на грань, лавку разрезала вспышка. Максим Валерьяныч что-то напевал под похрустывание ручной кофемолки. Анке, в цветастом сарафане до пола, юрко сновала между нами.

—   Максим Валерьяныч, а что там по оливкам? — она принялась нагребать совком свежие зёрна.

—   Там-то? В Марокко?

—   Ну да, не здешние. Те лучше, говорят.

—   Ни в какое сравнение! Наши — пожевать и выплюнуть, гадость редкостная. Там-то, конечно, другое дело. Они же, понимаешь, целое блюдо. Не то что эта отрава в банках, — он прекратил молоть специи, Анке внимательно слушала.

От Анке порой прилетали самые неожиданные вопросы, даже и не угадаешь, о чём она размышляет в этот раз.

—   …Лора?

—   Да?.. — Я перешла к кружкам, они у нас тоже все как на подбор, расписные и цветастые.

—   Ты оливки любишь?

—   Да нет, не то чтобы.

—   И правильно, покуда на рынке в Хаббусе не побываешь, и начинать не стоит. Там и сладостей горы, коли любите.

Анке принялась щебетать про абрикосовые пироги, на её смоляных коротких волосах играло солнце. Восточный разрез глаз, татуировка под грудью, слишком проницательный взгляд, от которого становилось не по себе. Иногда от Анке можно было устать, такая энергия в ней била. От меня устать тоже можно было — но больше от того, что энергия во мне едва пробивалась, как родник.

—   …Занимательная идея! — Максим Валерьяныч убавил огонь и активно, но бережно помешивал кофе в турке. — А вы печь умеете?

—   Могу только корзиночки с ягодами да пирог с абрикосами, Максим Валерьяныч. Вы, кажется, не тех взяли, — Анке рассмеялась. — Вот Женька завтра на смену выйдет, вы и его ещё спросите, вдруг в нём живёт скрытый кондитер.

—   Лора наверняка тоже от нас таит свой талант!

—   Это вы зря, — я улыбаюсь им, облокачиваясь о стойку. — Мой талант натирать мозаику на столиках до блеска.

—   Не правда! — Анке лукаво выглядывает из-за плеча Максима Валерьяныча. — Ещё стаканы.

Максим Валерьяныч щёлкает языком, но тоже улыбается, ловко снимая турку с огня. Звенит колокольчик над дверью. Никогда не понимала, как ему удаётся так подгадывать. Чуйка, наверное, кофейная.

—   Белиберда какая, талант есть у всех. Доброго утречка, что будете?

—   А чем так пахнет? — девушка оглядывает стойку.

—   Кофе со специями! Вот не поверите, кто бы я был без специй? Попробуете? С собой?

—   Нет, посижу.

—   Сейчас принесу!

—   Давайте я, Максим Валерьян…

—   Нет уж, душенька, это я сам. А ты вот лучше не голову в песок прячь, а поищи хорошенько!

—   Чего это, Максим Валерьяныч? — вынимаю с полки только что натёртую до блеска чашку с сине-жёлтыми узорами и подаю ему.

—   Да талант, конечно, — бросает Анке, заливая молоко в кофемашину. Совсем скоро наплывёт молодой рыбёшки, будут брать латте и фраппучино только успевай готовить. — Вот без чего ты — не ты?

—   Без себя я не я.

—   Ну Лора!

—   Мне бы понять, кто я. И с чем я.

—   Как пирожок? — Анке усмехается, проскальзывая мимо меня и щипля за бок.

—   Кто сказал пирожки? Кто-то умеет готовить пирожки? — Максим Валерьяныч возвращается с попустевшей туркой.

—   Пирожки нет, но булочки с корицей да. Я вспомнила! — Анке выглядывает из подсобного помещения и снова скрывается за дверью.

—   Может, стоит завезти восточных сладостей? — Он смотрит на меня.

—   Может, — вздох даётся так тяжело, будто на мне плита. — Ну ладно, что вы так смотрите, Максим Валерьяныч, я могу только лимонное варенье.

Он воодушевлённо хлопает в ладони и на миг молодеет лет на сорок, в нём проступает тот мальчишка, которым он когда-то был и который, наверное, сидит в нём до сих пор, лишь укрытый сединой и тронувшими лицо морщинами.

—   Славно! Вот как славно, Лора! Я закуплю на днях лимонов, сколько понадобится?

—   Я вам всё напишу на листочке, ладно?

—   Сладили, сладили.

Он выуживает чашку с синей гжелью и, налив в неё кофе из курки, передаёт мне. До звона колокольчика остаётся ровно семь минут.

эпизод от 25.03.19 

[lecoindelecrivain]

Медуза | 5

Уже на протяжении трёх лет мне снятся золотые львы.

Меня они не пугают. Блестящий металл, крылья размашистые, крепкие, лапы массивные, грива кудрявая и густо сбитая. Могло показаться, что львы — моя навязчивая идея, и если бы кто узнал, наверняка посоветовал мне сходить к психологу разобраться. Но свои навязчивые мысли я знала наизусть, и золотые львы — монета другой величины. Монета, которой платят загубленные мечты и брошенные призвания.

Первый раз золотой лев приснился мне, когда шёл второй год наших с Яном отношений. Я проснулась резко посреди ночи, но не шевельнулась. Ян мерно дышал рядом. Я слабо понимала, к чему лев пришёл ко мне во сне. На утро, отправив Яна на работу, достала из пыльного шкафа сонник, принадлежавший хозяйке квартиры, которую мы снимали. Что-то там про скорую возможность проявить себя как сильного человека. Так и забросила книжку обратно. Когда лев приснился мне второй, третий и четвёртый раз, я уверилась, что дело тут не в предсказаниях. В голове.

Немногим позже я призналась себе, что сознание пыталось мне сказать. Я тосковала по камере.

Ночь выдалась непростой — лев снова меня разбудил. И вот я сижу в кресле у стола, сжимая горячую чашку с кофе и молоком. Рассвет только-только подкрадывается, небо лишь по кромке занимается багрянцем. Набираю номер Анке и прижимаю телефон к уху, чтобы не передумать. Долгие гудки. Кажется, меня сейчас сметёт Анкина буря, но разве ж не переживала я иных бедствий. Что-то щёлкает, слышится сонный, но звонкий голос, совсем как в наши совместные утренние смены.

— Если вы не собираетесь предложить мне друзы горного хрусталя с вкраплениями шерла или сообщить о том, что я выиграла все тома сочинений Бунина, я...

— Вы выиграли Бунина, поздравляем, — я делаю глоток кофе.

— Где я могу забрать Ивана Алексеевича?

— Вам доставят в кофейную лавку.

Анке тихонько смеётся.

— А зачем тебе горный хрусталь?

— Так... красивый же. Ты вообще знаешь, как сложно достать друзу хрусталя с прожилками чёрного шерла?

— Прости, что разбудила.

— Хочешь поменяться сменами?

— Нет.

Линия на горизонте накалялась всё сильней. Мы немного помолчали.

— Мне уже три года снятся статуи золотых львов.

Я почти слышала, как Анке размышляет.

— Неплохой выбор.

Я улыбнулась.

— Тебе нравятся львы?

— Скорее манят. Как будто часть меня пытается кричать, не знаю только, почему она выбрала львов.

— А есть разница? — послышался шорох, Анке, видимо, забралась обратно в постель. — Пусть бы были павлины. Или жирафы. Или какие-нибудь ракеты. Главное сигнал уловить.

— Ну да.

— Ты ведь уловила.

— Думаешь, я сумасшедшая?

Она прыснула и снова заворочалась.

— Тогда нас вся планета сумасшедших.

— Я думала, ты скажешь мне отправиться к психологу, — кофе приятно согревал.

— Подумаешь, львы.

— Но три года...

— Тебе больно от этого?

— Немного.

— Но ты знаешь, что нужно сделать, чтобы отпустило?

— Наверное. Я в процессе.

— Я не знаю, чем ты мучаешься, — и я буквально видела, как Анке лежит на подушке и задумчиво смотрит вверх, — но если тебе и нужно к психологу, то не из-за золотых львов.

— Спасибо.

— Почему ты позвонила? Ты никогда прежде...

Я не знала.

— Почувствовала.

Мы обе смолкли. Я медленно пила кофе, Анке, как мне представлялось, ненадолго задумалась, уставившись в пустоту. Её голос прозвучал тихо:

— Я иногда разговариваю с луной.

— Правда?

— Да.

Перекладываю телефон на другую сторону.

— Тебе точно нужно к психологу.

Мгновение тишины, а потом мы обе начинаем смеяться. Во мне будто прорывает плотину.

За окном небеса порозовели, солнце стремительно пустило корни в горизонт.

Кажется, перед работой нужно будет заскочить за томиком Бунина.

эпизод от 27.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 6

Я снова бежала. Та же тропа, тот же лес, те же узоры солнца сквозь густоту листьев. Ян научил меня бегать. И заковал. Ян — как освободитель и заточитель. Ян как всё вместе и весь мир. Когда мы бежали рука об руку, песок хрустел под нашими ногами, а лучи рисовали по лицам, я и подумать не могла, что однажды этот навык спасёт меня. Сейчас, в это мгновение, я видела мир чётко.

Колёса велосипеда вдруг задрожали на тротуаре, заходили, словно расшатанные детали механизма, педали предательски прокручивались. Я успела спрыгнуть до того, как встретилась с асфальтом. Придержала рукой пару рамок, привязанных к багажнику. 

— Да ты шутишь надо мной!.. — сквозь зубы.

Слетела цепь. Я присела на корточки, удерживая велосипед за руль одной рукой. Выкрашенный в самый обычный красный, этот предатель сбросил цепь. Я могла бы с закрытыми глаза, на ощупь, поменять плёнку в фотоаппарате, даже сделать удачный кадр и то могла бы вслепую, проявить плёнку и по памяти нажать на нужные ползунки в программе обработки тоже бы сумела, но почему-то кто-то наверху решил испытать меня именно велосипедной цепью. 

Рука вся в мазуте, пыльцы ноют. Я ничего не знала о велосипедных механизмах и понятия не имела, как накинуть цепь. Ничего не выходило.

— Дайте мне «Зенит», и я вам вручную наведу экспозицию и выставлю кадр, просто дайте мне любой... 

— Эй, — я подняла голову и защурилась на солнце, оно било в самые глаза, — привет.

Надо мной высился тёмный силуэт, засвеченный солнцем. Высокий — хотя, может, оттого, что я сидела на асфальте — и крепкий. 

— Привет, — пальцы снова сорвались, на подушечках отпечатались звенья. 

— Помочь?

Я никак не могла разглядеть лица.

— Умеешь обращаться с цепью?

— Думаю, справлюсь, — мне показалось, он улыбнулся.

Обошёл велосипед и присел с моей стороны. Оглядел пальцы, измазанные и красные. 

— Ян, — теперь точно улыбнулся. Смугловат, на шее родимое пятно, голубые глаза, немного светлы для оттенка кожи, обаятельный. 

Пыльцы ловко подхватили цепь, набросили на тоненькую рейку, ладонью за педаль и — резко прокрутить. Соскочила. Заново те же манипуляции. Цепь заскользила как по маслу. Я выдохнула — домой поеду, а не побреду пешком. 

— Спасибо, ты меня просто спас, — я плюхнулась на асфальт и упёрлась в него ладонями. Ян держал велосипед крепко. 

— Ты бы знала, на что способны эти руки, — он с улыбкой повертел ладонью, теперь тоже испачканной, как моя. Вторая была занята рамой велосипеда.

— Начинаю догадываться, —я не смогла сдержать ухмылки.

— И вовсе я не о том, о чём ты там подумала. У меня есть мечта. 

— Какая?

— О мечтах так просто не рассказывают. А это что? — Ян кивнул на рамки, крест-накрест привязанные к багажнику.

— Фотоработы с выставки.

— Купила?

— Украла, конечно. Кто покупает искусство? — Я посмотрела на него серьёзно. Ян с минуту всматривался в выражение моего лица, что-то, видимо, искал. Не знаю, нашёл ли.

— Вот значит как, промышляешь. Не только сердца крадёшь, но и картины. 

— Украду что пожелаешь.

— Уже украла, — Ян тоже смотрел серьёзно. Я не знала, кто кого переиграет.

— Это я не нарочно. Ты уж извини. 

Я поднялась, отряхивая джинсы. Вынула из бокового кармашка рюкзака, что висел на спине, мыльницу, которую везде носила с собой, и быстро щёлкнула Яна: сидит на асфальте, одной рукой держит красный велосипед за раму, другую приставил ко лбу козырьком из-за солнца и смотрит на меня с полуулыбкой.

— Всего-то? «Ты уж извини»? 

Я киваю. 

— Теперь украла и твоё фото. Лучше беги, иначе до нитки обберу. 

— Так и помогай, — он радушно передаёт мне велосипед, но не отходит. 

Чёрная футболка, синие потёртые джинсы, хитрый взгляд. Я крепко держу руль и в ярком свете полуденного солнца вижу вдруг отчётливо: светлые голубые глаза, длинные крепкие пальцы в чёрном мазуте, след на щеке (поче��ал), уверенность, прямой взгляд, стрижка под ёжика.

— И как же рассказывают о мечтах? — Я смотрю: глаза в глаза.

— За десертом.

— Мне придётся высидеть целый ужин? 

— Ты уж извини, — Ян ухмыляется. 

Я роюсь в рюкзаке и выуживаю чёрный маркер. Беру его ладонь и от запястья, двигаясь вверх, вывожу цифры своего номера — несуразные, скорые, но чёткие. 

— Рука тоже украдена, прости, — я забрасываю маркер обратно, со звуком застёгиваю молнию и ставлю ногу на педаль.

— Ты уж постарайся ничего больше не красть.

Ян прищуривается. Я проверяю фотоработы на багажнике. 

— Этого я обещать не могу.

И срываюсь с места. Солнце играет на плечах и шее. Ян остаётся позади, но, кажется, таки переиграл. Кажется, украл. 

Только потом я вспомнила, что так и не назвала ему своё имя.

эпизод за 30.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 7

Ворс ковра мягок и пушист: сижу в позе лотоса перед стеной. Чёрно-белые кадры — раз, два, три, четыре… девятнадцать. Три моих. Вот тот, сделанный, по-видимому, в магазинчике Палермо, куплен на выставке. Молочный, кудрявый пудель сидит посреди расписных плит, огромных цветочных горшков и фарфоровых фонтанчиков — всё под бело-голубую гжель и немного жёлтого, так я представляю. Цветов всё-таки не различишь. Вот тот кадр, в углу, в странной пятиугольной рамке — привезён мной с блошиного рынка. Где-то в кончиках пальцев ещё зудела та страсть, с которой я когда-то бродила под палящим южным солнцем по маркетам, гаражным распродажам, приезжим ярмаркам, рыночкам рукоделия и выставкам — выставки, правда, всё чаще проходили в помещениях с голыми однотонными стенами. Иногда я долго копила, чтобы позволить себе приобрести понравившуюся работу.

Долго смотрела на кадр с завихристым сигаретным дымом на фоне зелёных гор и пыталась унять ноющее сердце. Однажды искусство проиграло любви, выиграет ли сейчас? Простая тонкая чёрная рамка. Простые сочащиеся шрамы.

Спокойными руками сняла фото со стены — на стекле отпечатки пальцев. На фото — отпечатки нас. Медленно разжимаю железные уголки с обратной стороны и вынимаю фотографию. Рамку в сторону. Оглядываю стену в поисках других отпечатков нас. Или его. Прохожу по дому и возвращаюсь с ещё шестью рамками. То ноющее, что уже давно не смолкает, что, кажется, вросло в меня, начинает вопить. Сажусь на пол и там, вопреки воплям, не поддаваясь изо всей мочи, размеренно оголяю каждую рамку. Освобождаю вас. Освобождаю.

Освобождаю себя.

Рву каждое фото на клочки — из кучки ровных прямоугольных кадров рядом вырастает горка чёрно-белых хлопьев.

Мой дом покрыт толстыми коврами. Я — пальцами в ворс. Сжимаю в кулаке. Я вечно мёрзнущая ногами, вечно нуждающаяся в тепле. Ян всё говорил мне надеть толстые носки.

Сгребаю порванное, проигравшее бой искусство и высыпаю в мусорное ведро. У стены высится башня из опустевших рам. Ничего. Ничего, я тоже как вы. Это не навсегда.

Я всё растеряла, всё-всё растеряла, как будто дырявая насквозь, как будто вся в дырах и ранах, через которые сыплется наружу всё скопленное, бережно взрощенное, в себе открытое и воспитанное. Оттого вопит внутри всё пуще и горше, оттого ноет тягучее, невыносимее. И хочется лишь лечь, увязнуть в своих коврах, просочиться сквозь ворс в самую глубь, изойтись на слёзы, чтобы солью захлебнуться, чтобы кроме тебя и боли на этих коврах ничего больше не осталось.

Башня из голых рам смотрит на меня упрямо. «Мы такие же, как ты. Ничего. Это не навсегда.»

Смешно. Глупость какая — не навсегда. Скажут же, тоже мне. Моими же словами бьют. Не навсегда — а на сколько же, рамы? Насколько это не навсегда?

И пустые рамы глядят на меня из своей башни, пристально, цепко, впившись. «Это ты нам скажи, насколько».

И мне хочется башню их разворотить, измельчить в пепел, чтобы спокойно дали лечь на ковёр и раствориться в его глуби. Без вопросов, без взглядов. Без борьбы. Но вот оно — напоминание, что сдаться я свой шанс упустила. Когда потянулась за первой рамкой; когда впервые вбежала в лес и взглянула на тёмный узор крови на коре, когда стала задыхаться и просидела на тропе два часа тридцать семь минут четырнадцать секунд; когда выстелила комнаты коврами и научилась заново носить открытые вещи; когда принесла домой пакеты с вишней и, срываясь на плачь каждое мгновение и утирая истёртые красные щёки кухонным полотенцем, варила своё собственное вишнёвое варенье; когда решилась, пусть и не сразу, зайти в кофейную лавку.

Башня из рамок чуть кренится, и я, сама не осознавая, в порыве их поддерживаю и устанавливаю на место. Теперь я отстраняюсь и смотрю на них — таких разных, цветных и чудоформенных. Не навсегда — это в любой момент, когда будешь готова. И они кивают. И снова кренятся. И я снова удерживаю их от падения — уж на это-то я способна.

Я поднимаюсь сама. Меня некому удержать от падения. Накидываю джинсовку, надеваю шесть колец из всей горсти, что лежит в пиале на комоде. Беру старенькую мыльницу с загодя заправленной плёнкой на всякий случай (или, скорее, на случай совсем определённый), беру и чувствую, будто сустав встал на место, будто верёвочка, обхватывающая теперь запястье, легла в точно нужное, зияющее ранее пустотой место, и уже на пороге оглядываюсь на башенку из рам: выглядывает из кухни.

Снова одержала верх любовь, на этот раз — к себе. Не знаю, может это закон жизни такой, неоспоримый, может закон тот ненарушаем, неприкасаем, несломим — любовь побеждает всякого. И всякий отчаянно желает любовью победимым быть.

эпизод от 31.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 2

К себе возвращаться сложно.

Вынимаю ключ из-под резинки легинсов — на теле остаётся малиновый отпечаток — и отпираю дверь. Будто окунаюсь в аромат молочной рисовой каши, плыву в сладком аромате горячего молока. Так для меня теперь пахнет дом. Скидываю кроссовки, проверяю кастрюлю на плите, помешиваю — конфорка на минимуме, завтрак всегда оказывается готов как раз к моему возвращению. 

В квартире повсюду ковры. Я — всегда босая. Стены увешаны чёрно-белыми фотографиями в рамках. Рамки самых разных мастей и форм, я дала себе волю. Только в спальне все фотографии цветные. В какую бы погоду я ни проснулась, вокруг меня всегда краски. 

Кладу щедрую ложку вишнёвого варенья в рисовую кашу, медленно сажусь на табуретку. Спина прямая, как по струнке. Сижу, пальцами ног вцепившись в ковёр. Сглатываю. Передо мной миска с рисовой кашей и вишнёвым вареньем, всё в порядке. Чёрт побери, Лора, с тобой всё в порядке, вот каша с вареньем! По загривку холодок. Тело по струнке — душой в комок. 

Мне что-то шепчет.

Я там. Я всё ещё там. Липкий, израненный медузий комок. Лежу там, чувствуешь?

Вскакиваю. Нутро всё дрожит так, как будто я разорвусь и сожмусь в песчинку одновременно. В носу щиплет. Хватаю табурет за ножку и бросаю около входной двери. Валяется, выставив острые, словно шпаги, деревянные ножки. Бережно выкрашенные в фисташковый, теперь ощущались вражескими орудиями. Стараюсь не обращать на табурет внимания и с рвением волочу из спальни широкое мягкое кресло в дурацкий аляпистый узор. Подтаскиваю к столу и устраиваю его на месте табурета. Будто у меня жажда, опускаюсь в него, подбираю ноги. Ткань мягкая. Кладу руки на подлокотники в виде пухлых валиков. Спина расслабляется. 

Вот перед тобой рисовая каша с вишнёвым вареньем, Лора. Ещё тёплая миска греет ладони. Что-то шепчущее отступает. 

Кухня залита светом, а раскачивающиеся ветви за окном отбрасывают на стол кружевные тени. Вместе с их медленным танцем по столу я успокаиваюсь окончательно, мирно ем свою кашу и снова глубоко дышу. Может, завести щенка? Щенка, который вырастит и станет большим ласковым псом с нежной длинной шерстью. 

Ставлю миску в раковину и заливаю водой. Смотрю, как летят брызги. Какая мне собака, когда я о себе-то заботиться едва могу? Сегодня пропускаю кофе с молоком и минут десять бессмысленно таращусь на кресло, пока не вспоминаю, что пора выходить на работу. 

В ванной стоит с десяток зелёных растений. Здесь я тоже дала себе волю. Маленькое алоэ ютится прямо у зеркала рядом со стеклянным стаканчиком. Внутри две зелёные зубные щётки. Быстро привожу себя в порядок, собираю непослушные рыжие волосы в гульку, натягиваю свободные джинсы — не дань моде, когда-то они были мне впору — и несусь к комоду. Заставляю себя поторопиться: давай же, Лора, пересиль себя, поскорее, иначе опоздаешь. Надевай майку. 

Натягиваю майку. Каждый раз это даётся всё легче. Но каждый — как в первый. Как заново учиться. С заминкой беру с комода старенькую мыльницу. Сжимаю в руке бережно, будто подпитываясь. Самой себе киваю. 

Зашнуровав кроссовки, мнусь у двери. Мнусь, как боязливый жеребёнок у сложного препятствия. 

Уже взявшись за ручку, вешаю фотоаппарат на крючок для куртки.

К себе возвращаться сложно. 

эпизод от 24.03.19

[lecoindelecrivain]

Медуза | 10

— Будь сильными маленьким деревцем, — говорила мама, — расти ввысь. Все деревья стремятся вверх, и ты бери с них пример. 

Мама садила меня крошечным, но гордым семечком. Щедро, любовно поливала, чтобы я росла крепкой и сильной, чтобы росточек мой, ещё хрупкий и слепой к этому миру, пробивался сквозь землистую, сбитую почву не боясь, не стыдясь, не тревожась. Листья мои юные придерживала, солнцу подставляла. Научала, чтобы сама я к солнцу стремилась. Мама мечтала, чтобы я вымахала большим и пышным деревом. 

Мама учила защищаться от жуков. Мама показывала, как строить оградки и каким веществом себя опылять, чтобы вредители не подбирались к моим листьям. Объясняла, что некоторые насекомые могут выглядеть завораживающе красиво, настолько, что глаз не оторвать, настолько, что захочется приручить такого жучка. Разноцветный, переливающийся в лучах, жужжащий на необычайно загадочном и мелодичном языке. Объясняла подвое, что такие насекомые самые ядовитые. Самые опасные насекомые — самые притягательные насекомые. Неустанно повторяла она как мантру. 

Но я всё равно отравила мамино деревце. 

Мама связала меня с солнцем, повязала меня с тенью. Дала корням волю и простор, чтобы заземлились прочно, впутались в почву туго, чтобы подо мной всегда была опора, чтобы я — её маленькое деревце — выстояла, выстояла в любую погоду и в любые метели. Удержалась в земле даже тогда, когда рядом не окажется другого сильного и статного дерева — мамы, — дабы придержать в налетевшей буре. 

И если связь с солнцем нашла своё продолжение в фотографии, то со всем остальным дело обстояло сложнее. 

— Расти ввысь, доча, — она гладила меня по волосам, — и вширь тоже расти, мощь, она же из семечка, из росточка, там начало берёт, и ты в себе её не губи. Дай деревцу воздуха.

В зеркале я видела задушенное пространство. 

Мамино деревце загнило и обсыпало все листья. Я нарушила все мамины заповеди. 

Сгубила, истощила и выкорчевала корни. Прости, мам, я не нарочно. Заповеди хороши, правда. Не хороша только я — ведь не смогла и не уберегла. Ты говорила, мам. Но так, наверное, всегда?.. Мамы говорят и повторяют мантры, пытаясь на ��оре твоей юной выгравировать предостережения, но дочери всегда вступают в каждую лужу, о которой предостерегали, и ловят каждого жука. 

Ты очень старалась, правда. 

В моих кронах ветер. Это тоже правда. В моих кронах глупость. В моих кронах юность, дурость и беззащитность. 

Я наблюдаю за деревьями, отчаянно стараюсь брать с них пример. Пристально всматриваюсь в своё отражение в зеркале. 

Будь сильным маленьким деревцем. 

эпизод от 04.04.19 

[lecoindelecrivain]

Медуза | 8

За дверью, Лора.

По кофейной лавке разрослись кучи коробок, как голуби на площади, слетелись, заселились, и ты весь ими окружён. Почти даже казалось, что слышно, как глухо хлопают крылья.

В залитой июньским солнцем кофейне кружилась мелкая пыль, а я сортировала свежую поставку — на этот раз Максим Валерьяныч завёз королевских фиников, пахлаву с разными орехами и рахат-лукум на выбор. Без специй и кофе тоже не обошлось.

— Здесь мы обойдёмся без специй, — Ян указал кончиком ножа на доску.

— Ну вот, а я принесла всякую там корицу, гвоздику... Что в магазине нашла.

Стало неловко. Ян видел. Улыбнулся мягко, отложил лимон в сторону и облокотился о стол.

— В некоторых блюдах важен вкус основного ингредиента, он как... солист, понимаешь? Как лицо человека на портрете. Мы если гвоздики положим, будто маску на лицо оденем.

— Солируют лимоны, поняла, — я облизала палец, совсем не по поварски, и сморщилась.

— Да, поиграем с кислинкой и сладостью.

Ян принялся дальше нарезать лимон тонкими дольками. Будут у нас кругляшки, полумесяцы или четвертинки он предоставил выбрать мне.

— ...всё ещё золотые? — Анкин голос доносился из-за стойки.

Я отметила в планшете количество фиников в килограммах.

— Финики коричневые. Ну как, немного в сливовый, но...

— Да нет, я говорю, как твои львы? Как спится?

Я как-то на миг замерла, медленно перевела взгляд на Анке: методично и спокойно перебирает упаковки с миндальным рахат-лукумом, делает отметки в бумагах, иногда любопытно подносит упаковки к носу. Ничего от меня не ждёт.

— Отступили, — произношу тихо. Здесь, у столиков, так солнечно и так безопасно. — Львы отступили. Я набрала программок ближайших фотовыставок и сходила на тот рынок, знаешь, в районе набережной?

— Знаю! Я там однажды свою печатную машинку отыскала. Если покопаться, там можно найти алмазы. Ну, не буквально, конечно, — Анке усмехнулась. — Хотя кто знает.

— Своих золотых львов я таки встретила.

— По правде?

— Как проявлю плёнку, докажу.

— Чего же не купила?

— Пришлось выбирать, — я проверила дату расфасовки и срок годности следующей коробки фиников. — То ли, знаешь, действительные львы, то ли символические — то, что их олицетворяло.

Анке улыбнулась как-то так по-особенному и ничего больше решила не спрашивать. Всё-таки здесь, в солнце посреди коробок, было спокойно.

— Я купила чёрно-белую фотографию восьмидесятых годов. Пражская деревня.

Я как будто всё ещё ощущала щелчок затвора под пальцем, гудение плёнки, проматывающей кадр.

Ян с лимонами. Ян помешивает сироп на плите, деревянная лопатка, сдерживаемая улыбка. Ян тянет руки к кам��ре. Лимоны на доске, на столе, на подоконнике, отрезанные попки горкой между нашими досками.

Я как будто ощущала под пальцем кнопку, как будто разряд проходил сквозь объектив, внутренности механизма и, достигая пальца, втекал в меня.

Я его чуть не упустила. Этот разряд, этот ток, что заводит мои шестерёнки. Чуть не оставила погребённым, забытым, уснувшим. Чуть не лишилась тока, без которого системам моего организма не выжить, чуть было собственноручно не обесточила то живое, что ещё осталось.

Бывает кажется, и живого-то не осталось, и ток тот выдуман, лишь миф, лишь кажется тогда в тебе бежал — а теперь так далёк, так чужден, что будто и не существовал. Искать путь обратно сложно.

Оказалось, правда, что ток тот был смехотворно, до невообразимого близок.

— За дверью, Лора.

Я оторвалась от своих коробок, поднимая на Анке взгляд.

— Забери лимоны, там привезли. За дверью, — Анке кивает на дверь, сквозь цветной витраж которой бьёт свет.

Да, Лора, представляешь, всего-то за дверью.

эпизод от 01.04.19