#CALLOWRIMO SEASON SEVEN AND HALF A

[lecoindelecrivain]

Матвей | Орёл 6

Кажется, наконец пошёл дождь. Матвей заносит тазики с рыбой под небольшой навес, стряхивает капли с волос огрубевшими руками и смотрит, как дождь танцует на поверхности воды. Стоит не долго, лишь дожидаясь, пока Пёс заскочит в дом, и заходит следом. Сразу направляется к столу, пересчитывает грузки и укладывает в коробку. Коричневый широкий скотч звучно отлепляется от мотка: Матвей заклеивает собранную партию. За окном барабанит дождь, и в его песне даже можно различить ритм. 

— Я никогда не плавала, представляешь? — Слава бросает взгляд через плечо.

— Быть не может!

— А вот правда!

Они смеются.

— И как же так вышло?

— Я слишком долго планирую поездки и в итоге ничего не успеваю, такой вот парадокс, — она останавливается у палатки с фруктами и заглядывается.

— Хочешь чего-нибудь? — интересуется Матвей, сам незаметно хлопая себя по карманам — пусто.

— Когда-нибудь я куплю себе целых килограмма три апельсинов, — уверенно тянет Слава, вдыхая цитрусовый аромат, — и наемся всласть!

Она берёт Матвея за руку и тянет дальше.

— Всё сама?

— Всё сама! В одну душеньку! Мечта!

Матвей выскакивает под дождь и спускается к воде, чтобы вытянуть раколовки. Капли струятся по лицу и напитывают одежду. Он зажмуривается от блеснувшей молнии: вспыхнула и погасла, как будто ребёнок балуется выключателем. Расторопно и привычно Матвей ссыпает улов в железное ведро, которому уже бог знает сколько лет. Раки опускаются толщей на дно, укрываемые дождевой водой.

— Из-за твоей бабы нам всем хана! — Жига пинает ножку стула и тот падает.

— Я предупреждал, что всё пошло не по плану, какого чёрта вы полезли?! — Матвей едва сдерживается, у него уже два дня чешутся кулаки, буквально огнём горят.

В комнату вваливаются ещё парни, все насквозь мокрые. Лил дождь. Футболка Матвея тоже неприятно липнет к телу.

— Он предупреждал! Слышали, пацаны, он предупреждал!

Жига метался по комнате, а молнии гнева метались внутри него.

— А ты у нас что, командиром заделался?

Жига кричит: по его лицу ходят желваки.

— Под тёлку лёг и думаешь, из-за твоих соплей вся работа прогорит?

— Не называй её так!

Матвей весь наливается злостью и силой и бросается на друга, хватает его за грудки. Удар приходится Жиге в челюсть. Парни тут же их разнимают, растаскивая по разным углам.

— Мат, если она заявит, нам крышка, всем нам, — долговязый блондин в кепке приваливается к стене.

— Да он ваще нихера не врубается! 

Жига одним махом сметает всё со стола и рычит.

— Мы все свет будем видеть только в вертикальную полосочку, сечёшь, нет? 

— Я с ней поговорю, — мрачно тянет Матвей, прикладывая горящие костяшки к холодной стене за спиной.

Жига издевательски смеётся. У него на лице краснеет пятно.

— Да она тебя и слушать не станет!

— Благодаря тебе! — орёт он.

— Жиг, он всё уладит, так?

— Чувак, да она знает его как облупленного: где он ныкается, где жрёт, куда ходит, как звали, мать их, его предков. Когда он посрать ходит, и то знает! 

Матвей съезжает по стене вниз и садится на грязный пол. Голова гудит.

— Каким местом ты вообще думал, когда решил в любовь поиграть, а?

Он не отвечает. Ему казалось, что мир по песчинке рассыпается на гектары песчаных пляжей. Перед ним высилась огромная сухая гора. Если бы Жига узнал, он бы пришёл ещё в большее бешенство, но расщепление Матвеева мира не имело никакого отношения к тому, что творилось в этой комнате — только к той, кого он, нехотя, предал. Кого лишился тоже нехотя. Но во всём этом только его вина. Его одного.

Кто-то закурил.

— Надо решить этот вопрос, — тянет другой.

— По-любому.

— Надо её заткнуть, — поддерживает Жига, оглядывая всех.

Перед глазами Матвея валяется знакомый жемчужный браслет, который и не из жемчуга вовсе. У бусины, ближней к замочку, надколот бок.

Запах сигарет бьётся в нос и душит.

—  Или она, или мы.

— Даже не думайте к ней приближаться, — ледяным тоном отрезает Матвей, вставая на нетвёрдых ногах и тыча пальцем в Жигу.

— А то что? — выплёвывает.

Матвей до скрипа сжимает челюсти, чтобы снова его не ударить, и выходит, оглушающе хлопая дверью.

Он не играл.

— Порву в клочья, — бормочет Матвей, вспоминая, как нёсся по ступеням и повторял эту фразу снова и снова, как орал в дождь от злости и безысходности. 

В доме пахло варёными окунями. Матвей выключил и так слабый огонь и заглянул в кастрюлю: рыбы ютились между стебельками размякшего и потемневшего укропа, как среди водорослей. Вынимать их не стал. Постоял, уставившись в стену. Неожиданный звонок взбаламутил воду его жизни, раскрывая старые раны.

Собака жалостливо смотрела со своего места на застывшего посреди кухоньки, отрешённого хозяина. Пёс тихонько заскулил.

— Я поделюсь.

У Матвея на губах заиграла слабая улыбка, он будто очнулся и посмотрел на Пса с любовью.

Последний раз он встретился со Славой совершенно случайно на улице у латка с фруктами. Она нагребала два полных пакета апельсинов и каждый пакет вкладывая в ещё один, чтобы не порвался. Они глядели друг на друга и не знали, что сказать. Матвей улыбнулся осторожно, будто улыбкой мог ранить. И, наверное, ранил. Слава подхватила пакеты и спокойно пошла вниз по тротуару. Больше он её не видел.

“Прошло всего несколько дней, — думалось ему, — всё ещё можно было поправить, но я, идиот, ничего лучше улыбки не придумал. Всё испортил окончательно.”

И Слава пропала. Просто исчезла, будто её никогда и не было. Он не знал, куда она делась, и это не давало ему покоя ещё долгое время, как если бы пчела жалила и жалила в одно и то же место.

Матвей падает на стул и гладит Пса между ушами.

Небо рвётся и рвётся, поражаемое молниями.

— Мне давно за тридцать, Пёс. Жизнь идёт своим чередом, — вдумчиво произносит он, словно пытаясь убедить самого себя. — Жизнь идёт своим чередом.

Они сидели в залитой тучами кухне и слушали биение дождя. Сладко запахло апельсинами.

за 04.05.17 от 04.05.17 и 05.05.17

[lecoindelecrivain]

Тук-тук, май

Каждый раз мне хочется сказать: «Ну вот и отгремел финал!», — но, чёрт побери, как же давно он не гремел! Мой майский финал лишь тихонечко просвистел, без фанфар и фонариков: завершился в девять утра 8 мая, которое для меня было по сути седьмым — потому что я сидела за финальным эпизодом всю ночь и снова так и не легла спать. 

Я осознала, что, скорее всего, я уже не смогу просто писать. Я обещала себе не думать, не ждать, не требовать, не пытаться дотянуться до какой-то там планки, но, наверное, эти времена давно прошли. Закончились, когда я дописала третью крупную работу ещё в 2012 (крупная она лишь по объёму, и только). Вот тогда я вообще едва ли себя оценивала, ни о чём не думала. Сейчас я понимаю, что перешагнула некий порог — я уже просто не могу делать абы как, писать не думая. Не потому, что писательство уже перестало приносить удовольствие или я что-то о себе возомнила, а потому что к нему я теперь отношусь серьёзнее. И как бы я ни старалась закрыть глаза на внутреннего контролёра, у меня не выходит.

И, наверное, в этом есть и польза. По крайней мере, из-под пальцев будет выходить меньше пустого. Но с другой стороны — и я это окончательно поняла в этот полу-сезон — всегда будут моменты, в которые писать вообще едва удаётся и этот назойливый, тянущий комок внутри лишь лишний раз трещит, что ты ничего не можешь, разве это дело, разве так пишут? Выходит, он и тянет вверх, заставляя стараться делать лучше, чем прежде, но и затаптывает в землю, когда вдруг получается не то, чего ты хотел, и не так хорошо, как ты думал, что можешь написать. Мой друг и враг.

Каждое колловримо я говорю себе: «В этот раз просто расслабься, отдайся и пиши так, как идёт. Выпусти». Но что это значит? Не открывать блокнот, не устраивать мозговой штурм, не сидеть ночами, пока не напишешь что-то путное, не обращать внимания на сюжет и забить, если что-то не сходится или упущено, не следить, чтобы герой точно раскрылся — чтобы у него очертилось и настоящее, и прошлое и, может, даже будущее, не расписывать график эпизодов, когда примерно что должно быть написано, чтобы точно уложиться в чёткую картинку, не психовать, когда мысль не складывается, оставлять, как есть, не стараться написать сочно да красиво, чтобы саму за душу, и ещё куча-куча “не”. Так, выходит?

Выпустить без оглядки уже не получается, потому что обрушивается множество нюансов, за которыми нужно следить — хочешь ты того или нет, но это уже часть процесса, часть очень важная, пусть и трудоёмкая.

Труд исключает расслабленность и свободный полёт, топливо которого только вдохновение. Этот чудесный и вдохновенный полёт — лишь одна капелька в этом широченном море упорной работы. Пора уже действительно признать, что не можешь ты целый месяц (или всего две недели) писать исключительно на таком вдохновении и удовольствии, когда себя не помнишь, когда льётся и хлещет. Такое просто очень редко случается, вот и всё. Из всех написанных нами за всю жизнь рассказов и книг лишь одна или две могут быть сотворены в такой славной писательской истоме — абсолютной. А может и ни одной вовсе. Так тоже бывает. Но это не значит, что мы не напишем ничего прекрасного и трогающего душу. Это не значит, что среди наших творческих свершений не сыщется бриллиантов.

Просто пиши, если тебе нравится. Только помни, что наравне с чудесными выплесками вдохновения будет идти труд. Всегда две составляющие, и, возможно, второй всегда будет больше.

Апельсиновая горечь

Теперь немного о рассказе про Рами и Матвея. Про две стороны одной монеты, про то, что тебе всегда напомнят, кто ты и что за отпечаток на твоей совести, как бы ты ни старался его стереть; про то, что прошлое настигает, где бы ты ни был, именно потому, что оно всегда в тебе. А ещё про то, что в мире миллионы прекрасных людей, но с ними приключаются жуткие вещи, и нам никогда не узнать почему — остаётся лишь жить с сожалением и горьковатым привкусом несправедливости судьбы. И про то, что на планете всегда будут ступившие на путь грязный, неправильный и нечестный — по своей воле или по воле той же несправедливой жизни.

И, конечно, про то, что в этой несправедливости яркими бликами сияют счастливые и прекрасные моменты. Будто танец мрака со светом, переплетающийся в объятиях крепких и естественных.  

У меня до сих пор нет идей для названия, но я буду думать. Можете предлагать, если придумали вдруг!

Сначала я не понимала, как можно уложиться в две недели — а это 14 эпизодов, и что можно успеть рассказать. Мысли человека, который семь раз ваял историю в течении месяца. Потом, когда идея придумалась, я боялась, что не уложусь и мне придётся на пару дней продлить вызов. Но самое удивительное, когда оставался самый финал, всё вдруг сложилось — чётко в 14 эпизодов! Для меня это как магия. Я даже не знаю, как всё так сработало, но ощущение приятное.

Финал давался очень тяжко: то ли из-за того, что я почти не спала, а писала ночами (мне кажется, неправильный сон очень сказывается на работе мозга), то ли просто не шло, что бывает. 

Ещё я попробовала в этом полу-сезоне начинать эпизод с последней фразы предыдущего. Есть такой приём, если вы вдруг не слышали. Это оказалось не так-то просто, но очень и очень интересно и необычно. При том, на мой взгляд, он органично лёг в этот сюжет, таким образом как бы связывая две стороны одной монеты, переплетая истории героев. И в финальном эпизоде — чего я даже не планировала — последняя строка повторяет первую строку первого эпизода. Мне эта идея пришла в процессе написания последнего эпизода, уже под утро, и показалась очень такой... вишенкой, что ли. Круг замкнулся, так сказать.

При всей своей непростоте, подобные приёмы увлекают, а я обожаю пробовать что-то новое. Это очень интересно, словно игра. К тому же, это всегда чудесно развивает.

Однако я снова открыла то, над чем теперь мне предстоит поработать и что исправить. Как только мне показалось, что я выровнялась и всё более менее в норме, что я почти со всем справилась, появились очередные стены, которые придётся рушить. Нужно учиться правильно работать с пояснениями после слов персонажей и правильно их строить. Одно дело побороть неумение писать сам диалог — то, о чём говорить, совсем другое его правильно оформить, чтобы читалось легко, чтобы без нагромождений и лишних пояснений. Ну а гладкое и плавное повествование — моя проблема с самого начала. Нужно прекращать с рваными предложениями и будто бы перескакиванием с одного на другое.

Такие мои выводы.

Что же ты делаешь, май?

Я пуста, засушлива. Ещё, наверное, с прошлого колловримо. Или уже слишком много сказано, что мне больше отдать нечего, или это период такой, но в любом случае сейчас я решаю писать меньше, читать больше, гулять больше, набирать в себя больше и больше. Потому что мой внутренний писатель будто весь выжат, и я писать очень-очень хочу, а едва выходит. И теперь я буду насилу держать руки подальше от клавиатуры, чтобы не растрачивать крупицы, а накопить целый водопад и окунуться с головой. Я по этому скучаю. Когда дышится глубже, и когда всё-таки процент удовольствия и вдохновения чуточку выше. Потому что последние полтора колловримо я словно катилась по горке вверх. Такие планы.

А вы не скучайте, не грустите, гуляйте подольше и улыбайтесь пошире. И творите. Пусть бы кто что не говорил, творите! И себя слушайте внимательно. Слушайте и прислушивайтесь.

Мой друг и враг. Пойду прислушиваться.

[lecoindelecrivain]

Рами |  Решка 7

Сладко запахло апельсинами, когда Рами отрезала первый кружочек. По доске потёк сок. Она отложила нож и облизала пальцы. За окном занимался рассвет: в противовес сочно-оранжевому на столе, небо окрашивалось нежно-лимонным, похожим на пастилу.

Она берёт ломтик апельсина, надкусывает цедровый край и принимается выедать мякоть, ощущая на языке чуть кисловатый вкус. Не потрудившись вытереть рот, она продолжает нарезать апельсины дальше, словно сами движения доставляют ей удовольствие. На стол падают тени от пожелтевшего, полупрозрачного тюля, когда солнце начинает ласково светить.

Денис спит, подмяв под себя одеяло. Он легонько сопит, и Рами слышит, как из приоткрытого рта вырывается воздух: он неправильно дышит. Рами думается, что нужно непременно научить его дышать диафрагмой. Она тихонько заваривает чай прямо в кружке и садится на полу с тарелкой фруктов, чтобы наблюдать за небом через окно в крыше. Оттуда несёт утренней свежестью, которую Рами помнила ещё со школы, когда приходилось вставать ни свет ни заря — ещё роса лежала на траве у тротуаров — и брести сонными улочками на первый урок. Голые руки покусывала прохлада, вызывая мурашки, а портфель тяжелил спину. 

Она завтракает в тишине, задумчиво поглядывая на Дениса: солнце так славно сеет на смуглую кожу дрожащие пятнышки. Рами пытается запомнить детали, запереть это возникшее ощущение в малюсенький сундучок, законсервировать, чтобы позже вынуть и отдать бумаге. Даровать бумаге. Густота краски мягко заскользит по пальцам, обволакивая и немного холодя.

Оставляет нарезанный апельсин на тарелке и накрывает её полотенцем, чтобы они не обветрились. Стараясь не разбудить хозяина комнатушки, Рами моет за собой посуду в раковине в ванной, заодно оплёскивает лицо, и прежде чем начать одеваться, оглядывает немногочисленные корешки книг на углу стола. Выбирает одну, почти наугад, и прячет к себе в сумку. Ей стыдно было признаться, но у каждого она стаскивала книжку, чтобы через неё лучше узнать человека. 

Она прыгает на одной ноге, натягивая джинсы, когда тёплые руки обхватывают за талию.

— Куда-то собралась?

У Дениса тёплое дыхание; бьётся прямо ей в шею.

— Тебе показалось, — отчего-то шёпотом произносит Рами.

— Тогда что это на тебе?

— Не понимаю, о чём ты, — неуклюже наступает на одну штанину, чтобы стянуть вторую с другой ноги.

Она смеётся.

— Совсем другое дело, — он легонько целует её в плечо.

Рами остаётся подольше.

Солнце вот-вот коснётся горизонта, и потому весь город покрыт медовыми поцелуями, весь усыпан и горит, слово робея. Рами чудилось, что с каждым её шагом становится на капельку темнее, и темнее, и темнее. Раз солнечная лужица — летят брызги, два лужица — прыгает на бордюр, три пятачок — шлёп. Но они редеют с каждой минутой. Рами идёт домой, уткнувшись в Денисову книгу. Присаживается на лавочке, прямо в солнце, и читает взахлёб пару страниц. Лужица иссыхает, и она поднимается, бредя дальше.

Рами зажимает книгу под мышкой и роется в сумке в поисках ключа. Открывает дверь — не с первого раза, замок давно заедает, но ей всё некогда было вызвать мастера. Книга выскальзывает и падает на пол.

— Ну что за криворукая? — ворчит Рами, топчась на пороге. Щёлкает выключателем, оглядываясь.

Рами замирает.

Желтоватый свет освещает пустую квартиру. Абсолютно нагую. Голые стены и кривоватые углы смотрят на хозяйку абсолютно исступлённо. Лишь у дальней стены брошены две картины, будто ненужный хлам. По полу разметались грязные следы ботинок — в голове у Рами мелькнуло, что шёл дождь. И кажется, кто-то разлил краску: у балкона разноцветное растёкшееся пятно и разводы.

Рами едва может пошевелиться. Но снова запихивает книгу под мышку и вытаскивает телефон из заднего кармана. Быстро набирает последний вызываемый номер и ждёт. Гудки длятся целую вечность, перебивая стук сердца в ушах. 

— Да?

— Меня ограбили, — её голос звучит ровно, но слишком тихо.

— Что? Рами, это ты?

— Денис, меня ограбили. Всю квартиру обчистили!

На том проводе слышится лишь тишина, Рами даже проверяет, не разрядился ли телефон.

— Ты здесь?

— Я их убью.

Рами различает в его голосе сталь, но ответить ничего не успевает — Денис сбрасывает.

На секунду она даже забывает о квартире и смотрит на телефон так, будто не узнаёт.  Перед ней вдруг начинают бегать кадры: знакомство с Денисом, каждый проведённый с ним день — хотя их можно пересчитать по пальцам, каждый разговор и взгляд. Ей становится дурно.

Рами бросает книгу на пол и вынимает ключ из двери. Она внимательно его исследует, даже ощущая запах метала — настолько он близко к лицу, и различает в уголках странные зелёные следы. До боли сжимает ключ в ладони. Ей нечем дышать: пожар внутри сожрал весь кислород и перекинулся с лёгких на сердце. Дрожащей рукой Рами набирает сообщение: она несколько раз пытается попасть по нужным буквам.

“Это всё ты.” — отправлено.

“Я, — Рами замирает в секундном сомнении, — пойду в полицию”. — отправлено следом.

Она сгорает изнутри. Бросает телефон поверх сумки и вскакивает. Рами со всей дури бросает ключ через всю комнату и вопит так, что перестаёт сама себя слышать. Ей невыносимо хочется что-нибудь сломать, но в квартире даже сломать теперь нечего. Она переводит дыхание и снова бросается в дикий то ли вопль, то ли рык, даже не замечая, что ногти до крови впиваются в ладони и вибрирует брошенный телефон. В бешенстве, Рами бросается к холстам и рвёт в ошмётки: сначала со всего маху прорывая ногой, а затем вырывая пальцами. Клочки бумаги разлетаются во все стороны.

Когда перед ней остаются лишь две пустые рамы, она опустошённо опускается на пол и лишь тогда слышит, как вибрирует телефон. Рами медленно подходит к брошенной сумке и, стоя над ней, смотрит вниз на горящий дисплей. Денис не перестаёт звонить. Рами терпеливо ждёт несколько минут, даже не двигаясь. Но в конце концов, как будто что-то решив, хватает трубку.

— Слава богу! Рами, послушай...

— Всё ради несчастной квартиры?! — она говорит громко, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. — Это был твой план, да? Влезть, подлизаться, стать другом! За тобой ведь тогда даже никто не гнался, так? Всё чушь, ложь сплошная! Все твои улыбочки, ужимочки, рассказы о жизни. Тебе просто нужно было втереться ко мне в доверие и отвлечь, отвлечь, чтобы я ничего не поняла и осталась в дураках! И я осталась, дура полнейшая! Как можно столько создать и разрушить, Дэн? Ради чёртовой, несчастной квартиры! 

Рами не даёт ему вставить и слово, а договорив, тут же отключается.

Телефон начинает звонить снова, и снова, и снова, и Рами его выключает.

За окном таится ночь, а здесь, в пустой комнате, залитой жёлтым светом, вертится и рушится целый мир одной девчонки. Пахнет домом, но сквозит унылая пустота. Рами съезжает по стене на пол и обхватывает колени. Обворованная, преданная, нищая, израненная, потерянная. Из глаз наконец потекли горячие слёзы и ей стало немного легче: теперь, по крайней мере, не так чётко видно наготу комнаты и можно представить, будто каждая вещь на месте. Сквозь слёзы Рами пытается разглядеть на левой ладони тёмное пятно, о котором она совсем позабыла. Они с Денисом написали на руках друг друга свои мечты. У неё красовалась кривоватая: “Устроиться в жизни. Не бояться любви. Завести собаку. Научиться играть на барабанах. Стать лучш...”. Рами принялась тереть ладонь о джинсы в надежде избавиться от надписи. Капли падали с подбородка и бились о колени.

Она сидит в окружении грязных следов, оставленных чужаками, и ошмётков собственных картин, упрямо светит жёлтая лампочка, а за окном лают собаки. Рами крепче обнимает колени и решает, что так просто это не оставит.

Дверь так и остаётся брошена открытой.

от 06.05.17

[lecoindelecrivain]

Рами | Решка 6

Небо будто кренилось и падало за его спиной. Рами улыбнулась, закусив губу, и снова сделала глоток. В простом стеклянном стакане бордовой волной плескалось вино. 

— Ты их чего, в столовке украл? Стаканы эти.

— Достались от бабули, — Денис покрепче её обнял.

Они сидели на полу его крошечной квартирки на самом верхнем, мансардном этаже. Через отодвинутое окно виднелось только небо, пронизываемое ветром. Синева казалась накалённой и потрескивающей: собирался дождь. Летом дожди особенно отчаянны: то ли от желания помочь горожанам охладиться, то ли от негодования, что лето совсем не его время властвования. Пахло собирающимися в толще небес каплями. 

Рами глядела Денису за спину и ей правда виделось, как небо чуть-чуть качается и вибрирует. У губ Дениса вкус вина и дыни. Они отрываются друг от друга и смущённо улыбаются, будто не целуются уже который день. Рами ёрзает у него на коленях: они на полу и кожей чувствуют прохладу. 

— У тебя нет бабули.

— Откуда ты знаешь?

— А просто вижу, — она самодовольно улыбается и игриво кусает Дениса за ухо. 

Рами и сама не знала, вино ли ей ударило в голову или она просто раньше не встречала никого, с кем могла бы не думать — действовать. Лишь только пожелай, и уже целуешь, смеёшься, несёшься по лестнице вниз за клубничным йогуртом в баночках. На миг она подумала, а не сходит ли с ума? 

— Предлагаю завести хомячка, — Денис принимается развязывать её сандалии с длинным завязками, оплетающими щиколотки. — Назовём... Калашниковым. Представь, у тебя всегда с собой в кармане Калашников!

Рами прыскает от смеха и тянется за половиной дыни, подтягивает её к себе.

— Тогда я голосую за Пикассо. Всегда мечтала носить в кармане Пикассо.

Ложкой она выковыривает дынную мякоть. Другая половинка лежит полностью выскобленная. И хотя дыня едва сладкая, им она казалась самой вкусной. 

— Но зачем нам вообще хомяк? И у кого он будет жить?

— По очереди, — Денис кидает её обувь подальше. — И для того, чтобы у меня всегда была уважительная причина заявиться к тебе на порог.

— Раньше тебе причины были не нужны.

Рами стягивает с него футболку.

— И то верно.

Их отвлекает телефон, скользящий по старенькому, кривоватому паркету и издающий повторяющиеся жужжащие звуки. Денис вздыхает и тянется за ним. Чтобы загладить вину за назойливый мобильный, он несколько раз легонько целует Рами в раскрасневшиеся губы и быстро печатает ответное сообщение.

Рами покорно ест дыню. Денис кладёт телефон и наблюдает, как она облизывает ложку. 

— Водички?

— Неси, — она отламывает крупный кусок и жуёт, прикрывая рот рукой. 

Денис смеётся, подхватывает пустые стаканы и отправляется на кухоньку. Рами счастливо, по-тихому улыбается. Светится экран телефона. Она кладёт ложку в выемку в дыне и бросает взгляд на отправленное сообщение:

“Я же сказал отбой. Тема закрыта.”

Рами переворачивает телефон вниз экраном, сама откидывается на пол и лежит, не скрывая улыбки. 

Кажется, наконец пошёл дождь.

от 03.05.17

[lecoindelecrivain]

Рами | Решка 5

Хлопнула дверь. Денис огляделся, задержал взгляд на красках на балконе, поставил пирожные на стол.

— Всё тот же синий стол.

— Всего-то три дня прошло, — прыскает Рами, набирая в чайник воды. — Садись.

— Может по старинке? — Денис с улыбкой кивает на пол.

Рами вручает ему две тарелки: одна жёлтая и круглая, вторая оранжевая и квадратная, с мягкими углами. Кидает пакетики чая в широкие кружки и выжидающе смотрит на чайник, так и не ответив. Её немного пугало, что этот настырный незнакомец ведёт себя так, будто они хорошие приятели, будто... он часть её жизни. Денис молчанием не смущен и не сбит с толку: его он принимает за положительный ответ и усаживается на полу перед кроватью. Ставит тарелки на пол и выкладывает по два заварных в каждую. Терпеливо ждёт.

У Рами колотится сердце, будто она раненный ягнёнок. Заливает кипяток и несёт кружки к Денису. Сама устраивается в кресле и подбирает под себя ноги.

— Не боишься вымазать?

Денис смотрит на неё с интересом, будто на вдруг ожившую игрушку. Или на раненного ягнёнка.

— Что?

— Краской.

Рами оглядывает свои руки: и правда, все ведь в краске, пусть и подсохшей.

— Ну а ты, рисуешь? — она принимает у него тарелку, пахнет вкусно.

— Только если на полях школьных тетрадок, — ему смешно, но он лишь улыбается.

— Танцуешь?

— В мечтах, под Рики Мартина, — кусает пирожное, и крем остаётся на губах.

— Вырезаешь из дерева?

— Я не садист!

— Бисером плетёшь?

— Научусь, когда дочь родится.

— Может фотографируешь?

— Еду на телефон считается?

Рами закатывает глаза, на минутку скрывается на кухне и возвращается со стопочкой салфеток. Передаёт Денису.

— Разводишь собак?

“Ну, просто вдруг”, — подумала Рами.

— В старости обязательно.

— Так чем же ты тогда занимаешься?

Она тоже наконец откусывает заварное.

— Ищу себя.

Ей неожиданно показалось, что она видит самую идиотскую улыбку в мире.

— Так вот как сейчас оправдывают безделье, — понимающе кивает и снова кусает.

Денис бросает в неё смятой салфеткой.

— Тогда расскажи, для чего ты пишешь свои картины.

— Потому что хочу, — она пожимает плечами. Чего он ещё ждал?

— И кому всё это надо?

Он подаёт ей кружку с чаем, перед этим вынув пакетик и положив на свою пустую тарелку.

— Мне.

— Только тебе?

— А есть ли разница, нужно оно кому-то ещё или нет? Разве мне перестанет от этого нравиться рисовать?

— Ты странная, — Денис улыбается.

— Просто честная, и всё.

— Покажешь картины?

— Нет.

Теперь они улыбаются вместе и молча пьют чай.

Ласточки вьют гнёзда под балконом, Рами знала. Они приветливо щебечут каждое утро и, в общем-то, в течении всего дня. Было в их пении нечто простое и абсолютно летнее. Удушающе прекрасное. Порой ей действительно будто бы нечем становилось дышать, потому что грудь вдруг замирала и желала порваться вширь, но никак, никак не могла.

И сейчас щебетали ласточки. И пахло летним днём — такого никогда не сыщешь в другое время года. Солнце палило и сияло ослепляюще-кристально. У неба узор в облака, сливочной помадкой натёртые. Асфальт испаряет жар, забираясь даже на третий этаж и в каждый уголок.

— Ты красная.

— Наверное, не самая лучшая идея пить горячий чай в плюс тридцать, — Рами опускает голые ступни на пол и блаженно расслабляется в кресле.

— Ты чуть пяткой в мою кружку не попала!

— Ну прости, — усмехается. — Может такова и была моя цель?

— Не сможешь потом ногами шедевры создавать.

Рами не обращает внимания.

— Слушай, может твоё хобби спасать девушек от жары?

— Какой грубый намёк на то, что у меня ледяное сердце.

— Заткнись и предложи мне мороженое, — вздыхает.

— В рожке?

Рами издаёт что-то вроде радостного клича, а Денис хохочет.

— Спасение не ждёт отлагательств, пошли!

Он составляет тарелки друг на друга, затем кружки и несёт на кухню. Рами наблюдает за гостем, как впервые увидела. Встрепенулась.

— Я сейчас, попытаюсь отмыть руки хоть немного, — и скрывается в ванной.

Денис стоит у стола: журнал с Монэ на обложке, баночка с мёдом, солнцезащитные очки и ключи. Он вертит их в руках.

Когда Рами возвращается, Денис моет посуду. Она не возмущается.

— Идём? — он оборачивается и ловит брошенное полотенце.

— Идём.

Рами подхватывает связку ключей, не замечая появившихся, почти неотличимых зелёных следов, надевает очки и улыбается:

— Мороженое, мы идём!

от 01.05.17

[lecoindelecrivain]

Матвей | Орёл 7

Дверь так и остаётся брошена открытой, когда Матвей залетает в дом, ищет в потёмках телефон и, нашарив его на тумбочке у холодильника, выскакивает на улицу. Будто наваждение, ему никак не удаётся прогнать из головы карие глаза с белёсой поволокой, смотрящие на него в упор. На ходу набирая номер, он заскакивает в воду и забирается обратно в лодку. Гребёт быстро и уверенно, словно опаздывает, хотя торопиться ему не к чему. Камыши чуть-чуть качаются, слышен плеск воды и длинные, протяжные гудки, как когда звонишь на городские номера. Ему отвечает усталый голос, и Матвей не теряя времени объясняет ситуацию. Связь здесь ловит плохо, особенно на воде, и поток слов постоянно прерывается заиканием. Матвей выругивается и засовывает телефон в карман.

Пёс сидит среди камышей на берегу, почти у кромки воды. Матвей выскакивает из лодки прямо в воду и подхватывает тело под мышки, вытаскивая на берег. Его колотит, но он убеждает себя, что на сопли нет времени. Её тело ещё не успело раздуться, но посерело, от чего тёмные, вьющиеся волосы кажутся нестерпимо чёрными и резкими. Губы синие, на ногтях ободранный оранжевый лак, одежда в странных цветных пятнах. Матвей укладывает её поудобнее, сам не осознавая бессмысленности своего действия, и взбирается на пригорок, снова вынимая телефон и теперь уже успешно дозваниваясь до полиции. Он быстро, словно робот, обрисовывает случившееся и выслушивает гневную тираду о том, что на месте преступления ничего нельзя трогать. Отключившись, он смотрит на свои ладони: теперь их следы есть и на ней.

Матвей спускается обратно и садится рядом в ожидании. На них безразлично глядит полная луна, которой они с Псом совсем недавно любовались, лёжа в лодке. Слабо шуршат камыши, и в тишине их трепет разносится по округе, подобно грому. Матвей старается не смотреть на страшные фиолетовые полосы у неё на шее, не ловить пустой взгляд, устремлённый в небо.

— Ты тоже это чувствуешь? — шёпотом спрашивает он у пса.

Боль вдруг стала жидкой и перекатывалась по всему его телу, собираясь в груди жгучим комком. Эта совсем юная девчонка словно оказалась отражением всех его грехов, и смотря на неё — он видел себя. Даже просто ощущая её рядом, ему становилось дурно от собственного прошлого.

Он прождал до рассвета. Когда шампанские просветы в серовато-пыльном небе пробились и засветились, Матвей по-прежнему сидел у воды. Ему некуда было деть себя деть: перед глазами хохотала и кружилась Слава, босая, зацелованная, счастливая. Оббегала лужи, по-детски поднималась на носочки у их кромок и оглядывалась через плечо, как всегда улыбчиво и заинтересованно.

Матвей поднимается на пригорок, прикрывает глаза и глубоко вдыхает: влажная земля и запах водоёма. Солнце распускает лучи и слепит. Руки сложены за спиной, а впереди — змеи каналов, одетые в рубашки камышей, гладь лимана, глянцевая и спокойная, раскидистое утреннее небо и крошечный, юркий шарик солнца. Перед ним будто распахнулось окно, в которое уместился весь мир, и осталась лишь одинокая фигура на пригорке, смотрящая вдаль, и бродящий поблизости пёс. Светилось.

Можно нарезать круги сотнями, юлить зигзагами по всей планете и прятаться в глуши, но тени всегда будут следовать за тобой по пятам. Можно скрываться от них в солнце и терпеть, обгорая, но рано или поздно опустится вечер и тебя поглотят. Схлопнется.

Схлопнется и сплющится, превращаясь в монету. Ты — лишь одна сторона, и об этом стоит помнить, выбирая путь и соприкасаясь с чей-то душой. Монета подкинута и летит, крутясь в воздухе, как волчок. Со звоном падает на землю и катится, неотвратимо и скоро.

Настигнет. Обязательно настигнет.

Зарница накаляется, умывая Матвея утренним соком. Он не шевелится и покорно стоит. Вдалеке протяжно поют приближающиеся сирены. 

Окно вспыхнуло и заполыхало.

от 07.05.17, финал

[lecoindelecrivain]

Матвей | Орёл 5

— Мороженое, мы идём!

Слава расхохоталась и понеслась по разгорячённому асфальту к ларьку. Матвей бежал следом, наблюдая, как подлетают и колышутся длинные тёмные волосы. Ровным полотном они то накрывали Славину спину, то совершали волну влево-вправо. Она напоминала Матвею деревенскую девчонку: простую, душой открытую широко-широко и чистую. Может быть, даже слишком чистую для этого грязного города — грязного, крошечного и опошлившегося. На бегу Слава обернулась, ловя его взгляд и проверяя, поспевает ли. Поспевал. Лицо у неё без грамма косметики — Матвей иногда задумывался, знает ли она вообще про её существование, и приходил к выводу, что ей оно и не нужно, незачем абсолютно. Кожа светлая и кое-где покрасневшая, парочка потемневших пятнышек от уже сошедших прыщей и ненакрашенные, не слишком длинные ресницы. Она была невероятной — настоящей.

Матвей задумчиво смотрит на номер, звонивший не так давно, затем добавляет в чёрный список и удаляет. Стоит тёплое июньское утро. Облокотился о деревянные перила, ограждающие часть причала от воды. Руки напряжённо сжимают телефон, словно он едва сдерживается, чтобы не швырнуть его далеко в лиман — пусть уйдёт под воду, захлебнётся и навеки останется лежать на дне. С ним же — кусок его прошлого, выдранный с мясом и оставивший пустоту, пусть, к чертям его, отправляется ко дну. Но Матвей не бросает телефон — убирает во внутренний карман и продолжает наблюдать за косяком уток, разрезающих небесное полотно. Шуршит пакетик: Матвей жуёт солёную соломку.

— Все молодые такие безобразно самоуверенные? Такие бесшабашные? — спрашивает он вслух, Пёс отвечает преданным взглядом.

Матвей вздыхает:

— Ну держи, держи, — с руки отдаёт поломанную соломку.

У утра аромат мокрых камешков и подтаявшей глины. У причала в воде плавают новорожденные лягушата: от пробивающихся лучей видны их крошечные лапки. Вдалеке шумит лодка.

— Столько дров наломали... Потерянные. Все молодые такие потерянные, Пёс?

Шерсть его блестит на солнце, а слова так и не вырываются из пасти.

Матвей слышит сквозь распахнутую дверь, как на кухне кипит чайник — клубами из носика валит пар и булькает вода, — но не двигается с места, как приросший. Будто неожиданно слился с деревом перил, врос и не шевельнуться. Хрустит соломка и мнётся пакетик.

— Чувак, не пори горячку, ага? — Жига падает на диван в захудаленькой съёмной комнатушке.

— Говорю вам, всё изменилось, ясно?

Матвей мечется по комнате, вдруг представляет, как выглядит, и усаживается на стол. Скрипит.

— Это всего лишь баба, ага?

Соломка ломается в крошки у Матвея в руке.

— Это всего лишь баба, ага? — повторяет он слово в слово, едко и горько, так же рвано выплёвывая «ага», как и Жига когда-то.

— Всё отменяется, понятно? План херовый, без вопросов.

— Как же, херовый, — Жига подаётся вперёд и упирается локтями в колени. — До этого срабатывал тыщу раз, ага? Не гони.

— Я не участвую, ясно? — Матвей вскакивает, направляясь к двери. — И вы тоже. Отменяй всё к чертям!

Он отряхивает ладони, и крошки сыпятся в воду, размокая. Лягушата резво подплывают к поверхности — что это, съедобно ли? Юлят, живые, любознательные. Матвей опускает руку к морде пса, и тот слизывает остатки. Вытирает пальцы о камуфляжные штаны и бредёт в дом.

Небо будто кренилось и падало за его спиной.

от 02.05.17

[lecoindelecrivain]

Половинчатый колловримо

Тук-тук, весна. Тук-тук — стучит сердце. Если бы у весны тоже билось в груди, хотела бы, чтобы в унисон. Весеннюю пору всегда считают началом: свежим глотком, появившимся солнцем, пробуждением.

Весь мой мир в тисках. Я в спячке, а внутри зима.

Я открыла блог и поняла, что сейчас мне предстоит написать послание о том, что стартует новый сезон, и осознала, что прошлый будто и не закрыт — я, чёрт победи, бросила дверь открытой. Я не написала послание об окончании и финале, я не написала впечатления и задолжала пару бонусов про Анке, и мне так, так стыдно! Минул месяц, а я ничего не написала — если честно, едва оправилась. Я обязательно верну все долги. Просто хочу сказать, что в финале была так измучена, что моя внутренняя Вселенная едва светила и сыпала каменной крошкой — будто расползалась.

С финала я едва ли написала три текста. Я обещала себе прошлым сезоном лёгкости и простоты, но залезла в такие дебри, что не сумела выбраться. Анке стала огромной частью меня, а, возможно, Анке и есть и всегда была моей частью. Короче я отдалась ей без остатка и с борьбой и потерялась.

Теперь я здесь. Чтобы просто начать. Чтобы ничего от себя не ждать, не ставить планку, не быть перфекционистом, не требовать, не стараться быть выше себя или кого-то. Чтобы просто писать. Начать наконец снова писать. А колловримо всегда помогает лучше всего.

Но месяц для меня сейчас будет слишком длинным ср��ком, выше моих сил (не писательских, а повседневных: ещё учёба, с которой я и так не успеваю, и проект на Ч). Так что я решила провести двухнедельный колловримо, чтобы вернуться в колею, но не выжать себя до капельки — снова.

Не ждите чуда. Не ждите волшебных текстов. Я буду просто оттаивать и расписываться, без претензии на хороший текст.

Я хочу проснуться. Пробуждение — шаг первый.

Тук-тук, весна?

[lecoindelecrivain]

Матвей | Орёл 4

— Заходи давай, пока не передумала.

Женщина лет сорока, плотно закутавшаяся в махровый халат, отступает от двери и пропускает Матвея внутрь. Обитая кож.заменителем дверь советских времён закрывается со скрипом, будто это ей в тягость. Матвей неуверенно топчется в коридоре — слабо светит лишь одна лампочка, о ноги трётся жирный серый кот.

— Пошли, чего встал как вкопанный, — и обернулась уже в дверях кухни. — Обувь сними!

Матвей развязал шнурки затасканных кроссовок, помялся ещё немного в коридоре, оглядывая обои в меленький цветочек с завитушками, отклеившиеся понизу и вылезшие из-под плинтуса. По обоим стенам были развешены десятки фотографий в рамочках — и все, все строго одного размера и цвета. На Матвея смотрели десятки морд жирного серого кота. 

— Классный у вас кот.

Пахло котлетами и табачным дымом.

Матвей присел на стул, устраивая рюкзак на коленях.

— Ну, показывай, чего принёс.

Пока Матвей выгребал из карманов золото и серебро вперемешку, Марина Ильинична гладила кота. У неё было крупное лицо, покрасневшее не то от недавнего приёма ванны, не то от сигаретки-другой, не то от естественных причин, чёрные жесткие волосы подколоты “крабиком”, брови выщипаны тонко, а нос с горбинкой — в ней всей сквозило что-то Кавказское.

— А Жига куда запропастился? — она перебирала украшения на столе с оценивающим взглядом: цепочки, несколько пар серёжек с камушками, браслеты и кольцо-печатка.

— Весь в делах.

— В делах, значится, — Марина Ильинична цокает и накидывает край тряпичной скатерти на украшения, кладёт ладонь поверх.

— Подходит?

— Возьму, что ж.

Матвей чуть расслабляется.

— Сколько дадите?

— Не кипишуй, достаточно. Ещё что есть?

Она встала из-за стола, согнав кота на пол, подошла к подоконнику и закурила: в чёрной пепельнице смятые окурки, а рядом пачка “Парламента” с зажигалкой внутри.

Матвей вынул из рюкзака одну магнитолу, поверх ещё одну и, как довесок, мобильный телефон красного цвета.

— Неплохо, — Марина Ильинична выдохнула дым прямо ему в лицо, но будто и не заметила.

Что-то пощёлкала, что-то пощупала, постучала пальцем то по одной, то по другой магнитоле, будто бы проверяя прочность, металлический звук или что-то иное. Она встала, кот тёрся у ног, оставляя на халате шерсть. Сигаретный дым плавал под потолком. Марина Ильинична нырнула рукой в карман халата и выудила купюры, сложенные пополам. Матвей про себя усмехнулся: “Всегда она, что ли, с собой их таскает?”. Ему отсчитали денег.

— Вот за цацки — столько, вот за технику, сошлись? — она положила две стопочки, всё ещё держа сигарету во рту.

Матвей, словно весь сжимаясь в комочек от неловкости, что приходится это делать на её глазах, пересчитывает.

— За магнитолы вы Жиге больше давали, — осторожно, но твердо заявил он.

— Постоянный поставщик, — она с ухмылкой пожала плечами.

— А как же новые поставщики? Чего им ради ходить к вам, если в другом месте больше дадут? — Матвей ответил ей улыбкой.

Марина Ильинична вернулась к окну, медленно затушила сигарету, уверенно вдавливая её в пепельницу.

— Пусть так, бес, — она накинула ему ещё пару купюр.

— С вами приятно иметь дело.

— Ты знаешь, где выход.

Матвей забросил рюкзак на плечо и поплёлся в коридор. Завязал кроссовки, проверил на месте ли деньги, похлопав по карману олимпийки. Погладил кота — брюхо у него и правда было огромное, откормленное и мягонькое.

— Марин Ильинична? — громко бросил он.

— Чего?

— А зачем вам все эти фотографии?

— Чтобы ты спросил, — послышалось ехидно с кухни.

Матвей тихонько засмеялся и взялся за ручку.

Хлопнула дверь.

за 30.04.17 от 1.05.17