zhlzdbts

[zhlzdbts]

Александр Бурьяк «Старичьё»

Вы задумайтесь над тем, что вы делаете на оккупированных вами территориях: чуть где вырастет не нравящееся вам растение («сорняк»), вы спешите его вырвать; чуть где проползёт козявка, вам неймётся её раздавить. Никакого уважения к чужой жизни. Никакого к ней интереса. Много ли среди людей наберётся таких, кто предпочитает пересадить «сорняк» или отнести козявку подальше от слишком опасного места? Да таких почти что и нет: я знаю только себя. А ведь эти козявки и «сорняки» — нормальные, здоровые организмы, которым всего лишь не повезло с соседями. И они занимают мало места, и не воняют, и ничего для себя не требуют. Наконец, они красивы — даже такие существа, как пауки и медведки; надо только понимать их красоту: смотреть на них так, как смотрели бы они на себя сами.

Может, я делаю ошибку, когда ставлю в один ряд ваших стариков с моими козявками? Наверное, делаю — но только в том смысле, что козявки — лучше. Для меня все твари Божьи имеют равное право на существование. И для какого-нибудь буддиста — тоже. Я уважаю буддизм только за это. Не убий никого, кто тебе не мешает слишком сильно; от чьих помех легко можно уклониться; кого нет необходимости употребить в пищу или для других жизненно важных целей. А ваши старички мешают — и сильно. И к тому же они любят давить козявок и вырывать «сорняки». А если вам они не мешают, то забирайте их себе — чтобы вокруг меня было свободно и чисто.

Когда мне попадается на глаза какой-нибудь маразматик, едва передвигающий конечности, я нен��вижу общество с удвоенной силой. Какими тупыми и ленивыми надо быть, чтобы доводить себя до такого состояния! И какими надо быть наглыми, чтобы за это требовать для себя ещё каких-то благ! Их болезни, их тяготы — расплата за прошлые грехи и глупости. Жалеть их, помогать им — это, как правило, значит брать на себя часть их вины и потворствовать злу. Обычно они едва переставляют ноги, поэтому стремятся обойтись минимумом шагов. Из-за этого они топчут газоны, переходят улицу в неположенных местах (чем создают аварийные ситуации), а также трутся о меня всегда, когда можно было бы свободно пройти мимо. Когда я несусь, маневрируя, через толпу, они смотрят на меня с ненавистью. К сопливым трясущимся старикашкам я испытываю такую же сильную неприязнь, как к красномордым алкоголикам и вонючим бомжам. Это инстинктивное неприятие — следствие опасности, которая от них исходит. Зараза, грязь, вонь, неадекватное поведение, несчастные случаи — вот неполный спектр почти неизбежных неприятностей, порождаемых этими существами. Так ну их к чёрту.

Старикашки смердят своим прошлым и пачкают окружающую среду своими густыми зелеными соплями. У каждого из них букет болезней, половина из которых представляет опасность для окружающих. Они пялятся исподлобья с ужасом и ненавистью на изменяющийся мир, в котором они давно уже ничего не понимают, и извергают при всяком случае словесный понос насчёт того, как плохо всё стало и какая плохая молодёжь, забывая, что это именно они довели мир до такого состояния.

Но самое отвратительное то, что они пердят в общественном транспорте. Другие, конечно, тоже пердят (исключая меня и таких, как я), но всё-таки гораздо меньше, а эти доходяги с дряблыми кишечниками только и норовят испортить воздух. Когда они оказываются по соседству со мной, мне всегда мерещится трупный запашок, поэтому я стараюсь дышать поменьше и убраться поскорее и подальше. Я охотно признаю наличие у меня геронтофобии. Может быть, за нею стоит всего лишь страх смерти и/или переразвитая брезгливость — не знаю. В общественном транспорте я всегда стремлюсь занять такое место, чтобы никто из протухших старых грибков не оказался рядом. �� чтобы даже движение воздуха не шло на меня со стороны тех маразматиков, которые не совсем рядом. Ведь если не заразят чем-нибудь, так соплями забрызгают.

Помню случай, когда мне не повезло: сидевшая рядом со мной неправильно воспитанная девушка уступила место маразматику. Вместо симпатичной девушки рядом оказался мешок полусгнивших костей. Я думал сразу слинять подальше, но поленился: чтобы занять сидение, я специально топал на дальнюю остановку, да и ехать мне предстояло далеко. К тому же и пердун вроде бы был ещё не совсем развалиной. Я сжался так, чтобы занимать меньше места и подальше от соседа. И тут началось! Конечно, он немедленно принялся причмокивать, хлюпать носом и время от времени задевать меня локтем. А я старался уверить себя, что всё это ещё вполне терпимо, и боролся с соблазном извлечь свой электрошокер, потрещать искрой у маразматика под носом и предложить ему подлечиться моим электричеством — от насморка и от других болезней.

А эта их манера бряцать юбилейными медальками! Каждый второй норовит нацепить хоть какой-то значок, а то перед соседями неловко. Тоже мне герои нашлись! Ветераны заградительных отрядов, отважные штабные писари, «бойцы невидимого фронта». Вот я-то — действительно фронтовик: ветеран астральны�� битв и, может быть даже, без пяти минут Герой Космоса. Чем дольше человек живёт, тем больше он повинен в мерзостях этого мира. Поэтому почти все старики — вполне состоявшиеся преступники.

О старухах. Эти поганые сморчки, давно схоронившие своих выродков-мужей — курильщиков и пьяниц! Эти куски ползучего дерьма! От одной лишь мысли о них у меня может прекратиться эрекция. Я — геронтофоб, и я не вижу оснований для подавления в себе этого качества. В дурную эпоху, в которую пишется эта книга, в городе, в котором я имею несчастье жить, сотни старух торгуют сигаретами на улицах — пачками и поштучно — почти что всучая их прохожим. Что вы говорите, их пенсии им не хватает на жизнь? Плохое государство не желает на них тратиться? Почему же они на выборах бегут чуть свет голосовать за какого-нибудь выродка, а сунься в кандидаты я или кто-либо из мне подобных, шарахаются от нас, как от чёрта. На самом деле их пенсию наверняка пропивают их сынки-алкоголики. Если бы не эти ползучие гадины, может быть, кто-то иной раз бы и не закурил. Но они травят молодёжь, чтобы продлить своё собственное прозябание. Как говорится, мёртвый хватает живого. Другие отвратительные старухи торгуют на улицах семечками. Потом шелуха от этих семечек летит на асфальт и даже на пол в общественном транспорте — это не считая бактерий и яичек глистов, заносимых плебеями в рот немытыми руками вместе с семечками.

Люди толпы (синонимы: простые граждане, серая масса, плебеи, быдло) настроены на то, чтобы к 70-ти годам превращаться в развалины: они деградируют, КАК ВСЕ; болтаются по врачам, КАК ВСЕ; воняют, КАК ВСЕ. Ничтожное их число делает гимнастику. Из тех, кто делают, лишь немногие делают правильно. Если даже я бываю ленивым, то чего ожидать от них? При этом они хотят, чтобы я страдал из-за их расхлябанности: не только оплачивал (через налоги) их лечение, но ещё и уступал им место в автобусе. А вот уж нет! Я не буду потакать глупости . Я буду удерживать свою позицию, даже если против меня ополчится вся ваша пузатая и дряблая толпа. Я буду упорен, как герои-панфиловцы под Москвой в 1941-ом. Там, где я, маразм не пройдёт.

Я могу сказать всем сутулым, заслуженным, едва ползающим труженикам на пенсии: неужели вы действительно работали ради моего блага?! И куда оно подевалось? И что оно вообще собой представляло? Лучше бы вы ради моего блага бастовали и бунтовали: завоёвывали уважение к личности и сами становились личностями, а не говорящими орудиями труда. Но если бы вы ради моего блага не делали совсем ничего, было бы тоже довольно неплохо: остались бы целыми и чистыми леса, луга, реки, озёра, болота, горы и т. д. А ещё вы бы лучше чаще думали о том, как устроить общество так, чтобы работать приходилось поменьше, а всяких благ получалось побольше, и чтобы всё вокруг было красиво, и чтоб не слишком страдала при этом естественная среда. Вот тогда бы я был вам благодарен. А сейчас у меня к вам только ненависть и тяжкие обвинения, поскольку вы всего лишь загаживали планету и выжирали ресурсы.

Цепляние стариков за жизнь обусловливается тем, что у них вместе с физической деградацией идёт деградация умственная (хотя у многих и деградировать-то нечему). Если бы они имели бы возможность здраво оценивать себя, они вряд ли задерживались бы в своём состоянии надолго. Полноценные люди — более-менее умные, волевые, здраво смотрящие на вещи — до состояния маразма себя обычно не доводят: они либо сохраняют до преклонных лет здоровье и энергию, либо погибают сравнительно молодыми (или даже очень молодыми): в бою или от перенапряжения в каждодневном противостоянии злу. А что касается этих полумёртвых существ, медленно ползающих по улицам, то большинство из них даже в свои лучшие годы были не более чем грязноватой серой массой, дешёвым сырьём для производства сверхчеловеков.

Большинство просто не отдаёт себе отчёта, какие значительные выгоды приносит человеку своевременное убытие в мир иной. Во-первых, он сносно будет смотреться в гробу. Во-вторых, он избежит всех неприятностей, которые приходят вместе со старческим маразмом. В-третьих, он избавит себя от необходимости хоронить своих родственников и друзей. В-четвёртых, его соседи и наследники будут часто вспоминать о нём с благодарностью. Далее, всякий, кто вовремя даёт дуба, оказывает большую услугу и своей многострадальной Родине: ей не надо будет выплачивать ему пенсию, содержать для него врачей, гонять ради него общественный транспорт. К тому же он уменьшит тяжесть жилищной проблемы, а это вам не лишь бы что: тут уже впору думать о небольшой посмертной награде.

Особенности старческого возраста: ослабление всех способностей, отсутствие перспективы, груз жизненного опыта, мешающий творить и рисковать. Чем выше доля маразматиков в обществе, тем хуже оно развивается, адаптируется, переносит трудности — иначе говоря, тем больше оно рискует погибнуть в случае какого-нибудь масштабного бедствия. Если разразится глобальная катастрофа и встанет вопрос о выживании человечества, то в числе первых спасательных мер должно быть осуществлено истребление всех старикашек. Не думаю, что их надо будет пустить на котлеты: я не смог бы есть такие котлеты даже при сильном голоде. Но вполне можно будет делать из покойников белковый концентрат и добавлять его в пищу, к примеру, свиньям. В крайнем случае — удобрять поля пеплом из крематориев. Если кому-то кажется, что здесь я перешёл уже все границы, пусть протрёт глаза и перечитает текст ещё раз. Претензий к стилю я не принимаю, поскольку твёрдо придерживаюсь мизантропического подхода, а что касается утлитарной стороны дела, так я увер��н, что когда станет нечего есть, отношение к моей идее изменится в лучшую сторону. Не могу сказать, что это мечта: скорее, это всего лишь мысль, помогающая переносить соседство с маразматиками.

Старики — это человеческое. В «дикой природе» старые организмы встречаются очень редко (равно как больные и калеки), потому что там всё слабое довольно быстро погибает (поедается или оттесняется от источников ресурсов). Живой мир по преимуществу молод и здоров. Полуголодные, но полные сил организмы рыщут в нём в поисках любви и пищи. А кашляющее, едва ползающее старичьё на костылях попадается только среди существ, пользующихся орудиями труда и речью.

Наибольшую угрозу представляют собой старикашки в домах с газовыми плитами. Они в состоянии уничтожать целые подъезды. Ни один нормальный человек не может чувствовать себя в безопасности, если где-то поблизости гнездится маразматик с газовой плитой. Нашёл у Геродота: «Об обычаях массагетов нужно сказать вот что. (...) Никакого предела для жизни человека они не устанавливают. Но если кто у них доживёт до глубокой старости, то все родственники собираются и закалывают старика в жертву, а мясо варят вместе с мясом других жертвенных животных и поедают. Так умереть — для них величайшее блаженство. Скончавшегося же от какого-нибудь недуга они не поедают, но предают земле. При этом считается несчастьем, что покойника по его возрасту нельзя принести в жертву». («История», кн. I.216).

Я подозреваю, что моё неприязненное отношение к старым бздёжникам создаёт вокруг меня защитное поле, препятствующее их дурному паранормальному воздействию на мой организм. Или их энергетическому вампиризму по отношению ко мне. Или чему-то ещё в этом роде. Вы так легко принимаете на веру всякий вздор про паранормальные явления, что, может быть, благожелательно примете и этот: на всякий случай, если хотите жить без лишних забот.

Я — командор Ордена Стоячего Члена, первый враг всех маразматиков и вырожденцев. Цель Ордена — расчищение места под солнцем для свежей поросли, препятствование паразитированию больных на здоровых. Мы — чистильщики, истребители ползучих трупов. Не говорите мне о старикашках перед едой, если не хотите испортить мне аппетит.

Мысленно я уже вижу накачанного пивом дегенерата — автомобильщика, курильщика и собачника — который, прослышав, что я резко высказался о сопливых полудохлых старикашках, станет караулить меня у подъезда, чтобы «проучить», а заодно и подрасти в собственных глазах. Я тебя жду, выродок. И я предупреждаю, что постараюсь прикончить любого, кто вздумает на меня напасть. А дальше будь что будет.

Я многое могу понять, если поднапрягусь. Но одна вещь мне никак не даётся: если убогих жалеете вы, а не я, то почему жить рядом с ними столько долгих противных лет приходилось не вам, а мне? А может, вы потому и жалеете их, что не были на моем месте? «Вот я и сказал, что хотел сказать на этот раз. Но тяжелое раздумье одолевает меня. Может, не надо было говорить этого. Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его». (Л. Н. Толстой, «Севастополь в декабре месяце»).

Александр Бурьяк «Откровения мизантропа», 2003 год.

[zhlzdbts]

Эдуард Лимонов «Трупный яд XIX-го века»

(Старомодная русская культура повинна в апатии русского человека)

Начну с парадокса. Утверждаю, что именно потому, что Россия потребляла Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы — отсталая, терпящая поражение за поражением держава. И не только потребляла, но продолжает потреблять — обсасывает, измусоливает, смакует, распространяет в киноверсиях и в плохих пьесах. А оттуда, из XIX-го века, нам подспудно диктуется (как пассы гипнотизёра, его монотонный голос, отсчитывающий счёт) мировоззрение XIX-го века.

Нет, не анормальная любовь граждан к XIX веку привела к феномену преобладания культуры XIX века. Просто, победив в 1917 году, новая власть банально не пошла на творческую борьбу с окружающим современным миром, с его культурой и эстетикой, а пошла на запреты. Так было легче, удобнее, расходовалось меньше сил. Уже к концу 20-х годов власть встала на этот путь, посему через семьдесят лет после пролетарской революции Россия предстала перед миром и собой в зеркале пошлейше искривлённой, старомодной старухой Карамазоф в чеховских очках. Все культурные, философские и политические открытия Европы и Азии прошли мимо России и остались ей неизвестны. Россия не прочла нужные, открывающие, растолковывающие современность книги: ни Селина, ни Миллера, ни Андре Жида, ни Жана Жене, ни «Золотую ветвь» Фрэзера, ни «Майн кампф» Гитлера, ни «Восстание против современного мира» Эволы (Главное, она не прочла эти основополагающие книги вовремя!). Россия абсолютно игнорировала правду о мощных движениях европейского национализма XX века, современных её революциях.

Зато как грибковая плесень ядовито разросся XIX век! Потому что власть его не запрещала, вот почему! XIX век был для власти безопасен. Его декабристы, перешедшие в анекдоты, Белинские, Катковы, шоколадный карлик Пушкин, дура Натали Гончарова, апатичные резонеры «Вишнёвого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров — болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому поощрялись.

Ну разумеется, самая высшая интеллигенция что-то читала на языках, что-то привозили, какие-то книги 20-х годов были доступны узкому кругу «рафинированных» лиц, но России массовой это всё было никак не доступно, а значит никак не помогало России расти, меняться, производить современных людей. Для неё время остановилось в 1917 году. И культура. И политика. Часы стояли 70 лет. Конечно, это было удобно для безопасности государства. Люди представляли «фашистов» чуть ли не с клыками, «анархисты» в спектаклях были все сплошь пьяные матросы-неряхи, капиталист — пузатый тип с сигарой — вот такие бытовали стереотипы людей не нашей идеологии. Но для настоящего и будущего страны — когда поколения жили в роковом незнании мира — это было равносильно смертному приговору.

Нас кинули в XIX век не сразу. Вначале власть пыталась выиграть соревнование. Замалчивая мир, она в первые годы после революции шла в ногу со временем. Грозная власть эпохи сталинизма заставляла любить рабочих и трактористов, Стаханова, Чкалова, Гризодубову. Ослабевающая власть Хрущёва и Брежнева всё увеличивала дозу XIX века. Тошнотворные барышни и гусары, и Пушкин, слава Богу, породили народную отдачу — издёвку в форме порноанекдотов. Однако советский человек всё же сформировался под влиянием литературы XIX века, с сознанием на столетие дряхлее современности.

Мне приходилось и приходится жить в чужих квартирах, ибо своей нет. Библиотека советского человека убога. Вместе с советскими кастрированными писателями второй половины XX века там стоят российские классики и переводная литература, отобранная цензорами для перевода в советское время. фейхтвангеры и роменролланы и всякая подобная им западная мелкота — просто банальны (но зато антифашисты). Советские классики создали искусственный мир без плоти и её влечений, без социальных страстей (разве что производственные конфликты), и потому являют собой курьёзный, единственный в мире феномен: они создали литературу для евнухов. Русская классика: Достоевский, Чехов, Толстой, и господа литераторы помельче, состоит из тысяч страниц охов, плачей, стенаний. В ней мокро от слёз, противно от сумерек. Собачья старость чеховских героев, их тоскливая старческая буржуазность, размноженная в собраниях сочинений и спектаклей, извратила образованного русского человека. Герои Чехова всё чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на хуй вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом. Зонтики, кружева, едкий запах подмышек и тела никем не используемых по назначению трёх сестёр (ибо Чехов — чахоточный больной). Чехов с его одой шкафу — это не ода шкафу, это ода мещанству — это извращение. После чеховских книг неудивительно, что вспыхнула революция. Кто-то же должен был дать дубиной по такому миру. Что до Достоевского, то его книги — ускоренный эпилепсией автора, убыстрённый истерический мир, где все кричат, жалуются и исповедуются в пыльных мыслях за нескончаемыми самоварами с чаем. Утомительно многословный граф Лев Николаевич Толстой издевательски морализирует и раздувает банальнейшие коллизии жизни до размеров «Одиссеи» и «Илиады». Мировоззрение русских классиков в точности следует их болезням — тоскливый жёлтый мир чахоточного Чехонтэ (фамилия ему подходит: Чехов, Чахов, то есть чахлый, чахоточный) и эпилептический истеричный мир Фёдора Михайловича. Новые памятники, поставленные этим писателям, только что в Москве, кстати сказать, достоверно передают их образы: сползающий с некого сидения больной Фёдор Михайлович в халате у здания Библиотеки Ленина, костлявый пошатнувшийся Чехов на проезде Художественного театра. Скульпторы Рукавишниковы, отец и сын, отлично поняли писателей.

Толстой откровенно больным вроде не был. До середины жизни прожил бабником и грешником, вторую половину жизни пробыл у жены под каблуком и в паутине христианства. Церковь хотя и отлучила его — возилась с ним, а он — с нею. В результате этих скучных борений появились «Воскресение» и «Смерть Ивана Ильича». А из борения с женой Софьей Андреевной, поработившей его, появилась мстительная «Анна Каренина», где он бросает Анну (Софью Андреевну в действительности) под поезд. Всё это бытовуха XIX века, однако. Ни высоких страстей, ни большой темы… измена мужу, всего-то!

Достоевский из своего опыта дрыгания в паутине христианства создал вторую часть «Преступления и наказания» и осквернил свою же книгу, начатую великолепно, и своего уникального героя — Раскольникова. Поразительно, но в русской классике XIX века нет радостных книг (в 18-ом веке есть: Державин, Ломоносов). В XIX веке нет книг воинской доблести, за исключением поистине гениальной книги Гоголя «Тарас Бульба». Однако такое впечатление, что она создана случайно, скорее как попытка написать подражание на модную, пошедшую от французского щеголя Проспера Мэриме тему: легенды и песни европейских варваров: венгров, цыган, жителей трансильванских областей и восточных славян. Результат превзошёл все ожидания. «Тарас Бульба» — радостная героическая эпика. Вторая радостная фигура в русской литературе XIX века — это Константин Леонтьев. Его называли русским Ницше, и в статье «Средний европеец как орудие всеобщего уничтожения» он предвидел опасность устройства мира, согласно вкусам обывателя. Как писатель он может быть определён предтечей импрессионизма или даже экспрессионизма (Леонтьев умер в 1891 году). Но и Гоголь «Тараса Бульбы» и радостный Леонтьев — исключения!

В XX веке радостными писателями были Николай Гумилёв и Владимир Маяковский. В них без труда находят сегодня начатки русского фашизма. Были ноты ницшеанства или если иначе — протофашизма — в Леониде Андрееве, и в Ропшине-Савинкове, в раннем Максиме Горьком (он даже усы носил под Ницше, а персонажи его пьесы «На дне» пересказывают, не стесняясь, ницшеанские идеи). Но позднее на литературу надели намордник. В результате не только то, что печаталось, но и то, что писалось — стало безжизненным как эрзац-кофе и эрзац-маргарин. И вот семьдесят лет потребления этой, с позволения сказать литературы, породило генетически безвольных людей.

Это всё не упражнения в литературоведении, я занимаюсь человековедением. Я уверенно заявляю: человек в значительной мере есть то, что он читает. Ибо книги представляют определённые наборы идей, живых или уже дохлых. Негероические, слезливые, истеричные книги породили безвольных, негероических мужчин и женщин. Помню, в 1981 году я познакомился в Калифорнии с богатым человеком, который с улыбкой представился мне ��ак writer of trash books. Этот честный американец в полной мере осознавал, что он создаёт. Практически вся русская литература после конца 20-х годов до 2001 года, включая книги диссидентов — есть ни что иное как завалы trash books.

А что происходило в остальном мире, в то время когда закупоренная герметически — как в консервной банке — мариновалась, гнила и тлела Россия в соусе XIX века? Появился Фрейд — великий Конквистадор подсознательного и первооткрыватель либидо, воспели Сверхчеловека и обожали Вагнера в Германии, пришёл фашизм в Италии, появились д`Аннунцио, Андре Жид с его «Имморалистом», Джойс, книги Чемберлена, Генона, Эволы. Кнут Гамсун, Селин, Миллер. Из вышеперечисленных только Гамсун достиг России. После победы над националистами в Европе пришли экзистенциалисты, Сартр, Жан Жене, Театр абсурда, движение хиппи, культурная революция 1966 — 1976 в Китае, студенческие революции 1968 — 1969 годов в Европе, Че Гевара, молодёжный терроризм «Красных бригад» и РАФ: Курчио, Каголь, Баадер, Майнхоф.

В России проявились: дряхлый, удручающий Брежнев, загадочное настойчиво-неумное КГБ, по телевидению КВН, в официальной литературе фанерные Егор Исаев, Юрий Бондарев, бесталанные Окуджава (кстати создал целую серию исторических романов о XIX веке) и Евтушенко, антисоветские, но удручающе всё равно, фанерные писатели-диссиденты во главе с Солженицыным (перепутавшим столетия, его романы написаны исходя из идеологии и мировоззрения XIX века). Всё вышеперечисленное настолько мелкотравчато и ничтожно, что лежит ниже… ниже уровня моря, ниже всего. Правда, был уровень ещё ниже — массовая советская культура. Достаточно сказать о вкусах советского человека в 70-х — 80-х годах. Прежде всего, жанром наиболее восхищавшим «совков» была пародия: «Собачье сердце» (гнусная антипролетарская книга), «Котлован» (гнусная книга), «Двенадцать стульев» (обывательский ночной горшок, слизь и блевотина). В кино шмыгала вовсю по экрану тройка уродов: Никулин, Вицын, Моргунов — сами пародия на киногероев. Их шедевры: «Бриллиантовая рука», «Берегись автомобиля» и прочая дрянь. Надо сказать, что и обывательский шедевр — булгаковский том «Мастер и Маргарита» — по жанру своему тоже пародия на исторический р��ман. Хрустальная мечта обывателя: возвысить своё подсолнечное масло, примус, ночной горшок, ЖЭК до уровня Иисуса Христа и прокуратора Иудеи, сбылась в этом обывательском, московском бестселлере. Кстати «Мастер и Маргарита» и «12 стульев» разительно родственны: разъездная бригада Воланда напоминает бригаду Остапа Бендера. Все эти типажи вполне могли быть воплощены Никулиным, Вицыным, Моргуновым. Они бы вполне сыграли в «Мастере и Маргарите», но вот мертвы. Комедия и пародия — жанры угасающих государств и наций. Это заметно было уже в античной литературе. Трагедия — жанр здорового, мощного государства. Авторы трагедий — Эсхил, Софокл, Эврипид — творили в здоровой Греции. Когда Греция обессилела — появились пародисты.

У нас в СССР происходили полнокровные события. Пёрли живые волны китайских солдат на остров Даманский, их жарили из огнемётов. Но власти скрывали героев. А те, кто должен был героев воспевать, не умели этого делать, даже если бы разрешили. Не умели, и таланта не было. Из их духовности можно было выдуть только ночной горшок, а не греческую вазу для нектара и амброзии. Мелкость, отсутствие присутствия — вот как можно охарактеризовать культуру России после 20-х годов.

К началу 80-х в Европе тотально победила «демократия», то есть тоталитарный капитализм. И одновременно исчезло искусство. Последние из могикан спешно вымирали, самым замыкающим из Великих в 1986 году умер в арабском отеле в Париже Жан Жене. Ему было так противно во Франции, что он завещал похоронить себя в Северной Африке, на арабском кладбище. Символично, что именно я написал по просьбе редакторов «La Revolution» — журнала Компартии Франции — некролог Жану Жене…

Вывод: Советская власть искусственно задержала информацию о мире за пределами СССР, и таким образом искусственно заморозила Россию, оставив её жить в самом что ни на есть XIX веке, ну от силы в самом начале XX-го. Чего тогда удивляться, что у нас несовременный даже антисемитизм, по атрибутике он живет во времена «Дела Бейлиса» (маца, кровь христианских младенцев и прочие средневековости, тогда как антисемит на Западе отрицает существование газовых камер и уничтожение шести миллионов евреев); что наш «фашизм» копирует гитлеризм 20-х годов; что наши «демократы», наконец, такие же наглые, как американские либералы до кризиса 1929 года, а наши — богаты, наглы и аррогонтны как американские богачи до всемирной шоковой терапии 1917 года.

То, что мы имеем сейчас: отвратительные типажи неуверенных в себе апатичных, неразвитых, деревенских людей-зомби — следствие последних шестидесяти из семидесяти лет Советской власти. Примером для подражания были лживые агитки, книги для евнухов, пародии и комедии. Потому и люди-пародии, гротескные персонажи преобладают в российском обществе. Не те книги читали потому что, не те фильмы видели.

В 80-е годы появляется, слава Богу, в России популярная культура — аудиокассеты прежде всего. Поскольку музыка считалась наименее опасной, потому именно на неё власти перестали обращать внимание. В период Перестройки публикуются с огромным запозданием книги 20-х, 30-х, 40-х, послевоенных годов — всё некогда упущенное идёт потоком, шумно сваливается на головы. Но уже поздно: даже наша underground culture успела заразиться трупным ядом XIX века. Наши панки — самоубийственны как Надсон, наши хиппи — как юродивые. Только поколение, родившееся в 80-х годах, полностью не отравлено ядом.

Ну конечно, электричество, радио, индустриализация, телевидение, холодильники — всё это в должный срок появилось и в СССР, но я говорю о мировоззрении, о социальном сознании, о понимании своего времени, о понимании человека. Всё это в СССР и в России осталось на уровне XIX века. Не обязательно быть адептом Фрейда, но без знания его открытий (мир подсознания, либидо и прочего), догадок и даже заблуждений — человек слеп. А без знания истинных историй Муссолини, Гитлера, всего национал-социалистического великого бунта Европы с 20-х по 40-ые годы — человек слеп в социальном смысле, он беспомощен. Интересно, что протестуя против экстремистских изданий либерал-демократы имитируют Советскую власть — требуют закрыть издания, подавить информацию. Но подавление отражается позже негативно на судьбе народов. Идеи должны побеждать в честном гражданском и военном соревновании. Тогда сформируется здоровая нация.

Эдуард Лимонов «Другая Россия: Очертания будущего». Книга, написанная в тюрьме, 2003 год.