leba-vafelnikova - Tumblr blog

leba-vafelnikova · 3 years

Text

От неизбежного твоя печаль

— Если я сейчас не поем, дружбан, у меня остановится сердце, — прошептал Атли Кольбаку на ухо и оскалился. «Какой... беспокойный,» — перелилось в голове у Кольбака.

Пара, конечно, была на любителя. Столы топорщились кривыми зубами: студенты с трудом балансировали на грани выхода в астрал, стараясь не выронить глаза на разрисованные столы.

«А ведь остановится,» — Кольбак признался себе в этой очевидной истине, глядя на залепленное кривыми бумажками окно до самого потолка пыльной аудитории; там — неопрятный двор и буйные, как психические на прогулке, отмучившиеся студенты.

Атли, хихикая, ткнул Кольбаку в бок мятую записку. «...возле самого стола,» — крысилось в корявом почерке. — «...рыженькая <...> под монастырским оком...». Кольбак, зажмурившись из последних сил, снова всмотрелся в записку, видя, как предсонно скачут цвета по чернилам. «Рыженькие никогда не нравились,» — прогундосил он сам себе. — «На кой чёрт он мне это пишет?». Атли, приняв размышления соседа за одобрение, ещё сильнее ткнул его в бок и восторженно заглянул в глаза.

В три события почти невозможно поверить: чувства так быстро кончились, «я тебя тоже», кончилась извечная пара (доползла до жаркого окна и упала, дав всем жить). Во дворе возле памятника третьекурсники пили что-то из стаканчиков для газировки.

— Опять на свои посиделки? — поинтересовался Атли, загоготав и толкнув Кольбака в бок, похоже, изо всех сил — чтобы ценил дружбу. — До завтра, — отмахнулся тот и сгинул в понуром лифте.

Кольбаку не очень интересно — зато познавательно и самооценка растёт, как на маргинальных дрожжах. Компания, конечно, та ещё: длинноволосый филологический юноша, куча восторженных силуэтов в юбках до пола (и ведь не поленились же украсть шторы с моей дачи), пара скучающих исследователей себя — Бог знает, что они здесь забыли, хмурая женская особь лет тридцати пяти — Бог знает, что она здесь забыла и сколько лет уже забывает, а я-то здесь сам зачем?

Кольбаку смешно от самого себя.

Ну что они там говорят? Неужели им правда интересно? Так оживлённо спорить из-за пыли и субъективности пыли.

Кольбак пытается смотреть в окно, но за замызганным стеклом почти ничего не видно. Бесноватый междусобойчик обрывается, рассасываясь в кристальную тишину от слов. Подняв брови, хоть это и вредно для кожи лба, Кольбак оглядывает аудиторию в поисках звука.

А, потеряшка с непроницаемым лицом. Какая скука.

Кольбак со вздохом подтягивает ноги к кривому стулу и садится ровнее. Какая скука жить на этом свете.

За замызганным стеклом, наверное, шумят деревья. Лечь бы на траву, скрестив руки над головой, закрыть глаза — под веками красные и жёлтые пятна — выдохнуть изо всех сил и забыть о том, какой сейчас день недели.

Думать не о том, как плывут облака, а о том, почему в атмосфере столько слоёв облаков, но так мало слоёв психологической ваты, способной уберечь от лютой ереси.

Кольбак, как древнеегипетская птица, вывернул голову вбок, сканируя помещение мутным глазом.

Завязалась дискуссия; филологические девы хилыми грудями атаковали аспиранта, пытающегося направлять ход встречи. Абсолютная тоска.

Выйдя из аудитории, Кольбак спустился по лестнице пешком (хоть как-то размяться!) и, не сдерживаясь, выбежал на улицу через раздевалку.

Когда наступила середина октября, улицы бесповоротно захлестнули потоки рыжих листьев. Вновь надеть осенний пуховик — отдельное удовольствие.

Как писал Кольбак в ранних стихах, «в сентябре мои чувства к тебе стали козой-сталкером. ну а я стал репьём на козе и с одной прядки на другую спешу перескакивать. пусть бредёт коза с пустотою в глазах вдоль забора, не растратить мне в чувствах к тебе, …, задора.»

Но именно в октябре раскрывается сущность мира. Глупо было бы полагать, что хоть один другой месяц позволит — или даже потребует! — робко греть чью-то руку, с нежностью смотреть краем глаза, как этот кто-то румянится на холоде, смеяться, глядя на необъятную верхнюю одежду людей, пытавшихся казаться такими серьёзными внутри помещений.

И столько уюта в самом мире, видимо, потому что внешний холод просто обязан компенсироваться чем-то иным — по законам физики.

Повезло же некоторым родиться в октябре.

Слегка приодевшись, Кольбак стучит модными сиреневыми ботинками по асфальту в поисках дома Гудрун.

Хорошая девочка Гудрун; возможно, там даже будет немного весело. Ну как — весело? Возможно, Кольбак пару раз за вечер и забудет обо времени, неподвижным — до поры до времени — топором висящем над его небеспричинными мыслями — ведь как расслабиться в этом потоке возможностей, упущенных и саднящих душу до смолистой чесотки в ночи? Как забыть обо всём, что взгляд ловко и привычно выхватывает из окружающего пространства: рычаги, приветливые арки улучшений, перламутровые архивариусы наук и прикладных умений, машущие плесенью из рулонов с непопулярными знаниями?

Стоит на несколько минут впасть в лёгкий туман собственных мыслей, а минуты оказываются часами, а часы густой пеной раздуваются до целых дней, будто их ещё в июле утопили; июль, июнь — что за названия? Так не честно, так не видно, так не нащупать разницы ни в голове, ни на бумаге; как увидеть отличия, если всё так близко и липко? Почему здесь одно, а вот так — началось уже другое? Все уже в курсе; только ты один входишь посреди первого действия — остальные шипят, глядя на тебя исподлобья: да сядь уже, глупый, как же ты мешаешь! Сколько можно шариться и шуршать, беся всё сущее?..

Как будто им всем объяснили, где что, а тебе — нет. И ты шарахаешься в кромешной тьме, не видя ни себя, ни других; где можно — нельзя, где горячо — там лёд.

И все дома твоих мыслей, как оползнем, стаскивает проворная патока неявных изменений; а карамель — о да, карамель была бы сейчас так кстати! (Кольбак облизывает губы и переходит улицу на зелёный.)

А ведь там может оказаться вполне себе — даже неплохо. Я всё равно не узнаю, что там, пока не приду. (Кольбак озирается в поисках нужного номера: улица знакомая, он всё заранее проверил и посмотрел.)

Ну и лестница, а! Крыса здесь, что ли, где-то померла?

Зато сами квартиру снимают — нельзя такое осуждать. (Кольбак прикидывает в голове, на каком этаже должна быть нужная квартира.) — О, наш красавец! Это всё нам?.. Ой, огромное спасибо тебе, заходи же уже, заходи, Кольбичек, ну!..

Выпили несколько раз. Сначала было неловко — всем остальным, а Кольбаку как-то всё равно. Он и не ожидал разгара веселья в первые несколько часов.

Выпили, прикусили лёгкую еду — тут, конечно, действовать нужно взвешенно. Ещё пиво или уже водка с апельсиновым соком? Обратного пути нет. Но и бездействовать слишком долго никакого желания тоже нет.

Главное — успеть растянуть время с момента первой водки до беззаботного возвращения к пиву (или что там ещё у них припасено?) хотя бы на пару часов. А там уж как пойдёт — давиться едва размороженной пиццей из морозилки, запивать водой из-под крана, трогать Вёльвяшку за пряжку.

Вёльвяшка так в него вперила взгляд с другого угла дивана. Да ну её, фу, чего так сверлит-то?

Кольбак чокнулся с остальными под шумные вздохи именинницы и слегка загрустил. * * *

Все распались на группы, а Кольбак, слегка оттопырив нижнюю губу, посмотрел в сторону окна: оранжевые фонари тлели в сумеречных ветвях. По стеклу скребло.

Сдавленно вздохнув, он улыбнулся спинам, которые пришлось растолкать по пути на балкон.

Порывшись в карманах, он поймал на себе чей-то взгляд. Членораздельный шёпот сбоку:

— Зажигалку ищешь? — Зажигалку, — признался Кольбак. — Вот зажигалка, — сказалось сбоку и протянулось зажигалкой.

Кольбак вышел на балкон. Раскурил: хотелось повысить плотность воздуха вокруг. На губы ссыпалось несколько табачных крошек.

Настойчиво сплюнув их куда попало, Кольбак прочистил горло и скрестил руки на груди, щуря глаз от ветвящихся ды́мов.

— Вкусно? — спросилось сбоку.

Кольбак, конечно, парень крепкий, но тут вздрогнул. Набрал в рот пучок дыма, мельтеша веерными ресницами, вывернул, наконец, голову на звук. В оранжевых сумерках — почти горизонтальная улыбка.

— Ну как — вкусно, — попытался он быть вежливо-учтивым и помолчал.

В духоте квартиры, по другую сторону балконной стены, засмеялись и стали спорить.

— Играют во что-то? — предложил тему Кольбак. — «Параплюм». — Пара-что? — «Параплюм». Это карточная игра с заданиями на логику. — А, — заинтересовался Кольбак. — Понятно.

Он размял шею и устало посмотрел на место, где парила горизонтальная улыбка.

— Как тебя зовут? Часто здесь бываешь? — На балконе? — правый уголок улыбки дрогнул. — Не часто. — Да ты же понимаешь, — хихикнул Кольбак и докурил.

Он сел на край деревянного ящика, стоящего под открытой створкой. Улыбка осталась парить в воздухе, маня измерить её линейкой.

— Как тебя зовут? — Вместе учимся, — снова дрогнула улыбка.

Кольбак потёр одну ладонь о другую.

— Прошу простить, — возразил он. — Я Кольбак. — Взоров. Я знаю, — улыбка качнулась вверх, обратившись в сплющенную параболу, и пространства вокруг бархатно расступились. — Я Глирна Тынова. — А что... что мы вместе слушаем? — уточнил Кольбак. — Дискуссионный круг, — улыбка округлилась и выдернула в оранжевое пятно света то, к чему крепилась.

В оранжевоте фонарной вспыхнуло строгое лицо. «Иисусе,» — спохватился Кольбак. — «Да это же потеряшка!».

Глирна своим стандартным взглядом, как кот в пустоту, следила за чем-то внутри головы Кольбака.

— Интересуешься литературой? — предпринял он попытку разнообразить вечер. Левое полунизье неистово кольнуло. Кольбак поёрзал по ящику, не отрывая взгляда от тыновского лица, и, схлопнув амплитуду, воззрился на неё.

Глирна дрогнула улыбкой и скрылась в сумерках, будто въехав, как диск, в подходящий разъём.

— Я интересуюсь происходящим, — ответила она таинственно. — Мне нравится наблюдать. «Жуть какая,» — признался себе Кольбак. — Мне тоже нравится наблюдать. И многое ты видишь?

Во дворе пикнула сигнализация.

— Верни зажигалку, мне пора, — В оранжевом пятне возникла бледная тыновская рука. Кольбак вложил зажигалку в её ладошку и сказал наугад. — Проводить тебя?

Конец декабря — потрясающее время. Всё промёрзло, скоро начнётся новый календарный год. В своих ранних стихах Кольбак вывел следующие строки: «вот ноябрь накрывает бесцветным пакетом родные места. я так долго молчал и грустил. ну и ... ты! всё побила во мне и теперь виновата сама. я тебе не прощу в своём сердце цветных черепушек, для серпентов не возят с морей золотистых ракушек.»

Кольбак и Глирна посмотрели новый фильм в духе магического реализма, а теперь хрустели пышным снегом, идя по мосту.

— Хочешь ещё погулять? — спросил Кольбак: Глирна оказалась довольно увлекательным собеседником. — Не знаю, можно, — отозвалась она ртом, окружённым асоциальной шапкой, неагрессивным шарфом и парой свежих румяных щёк. — Хочешь, дойдём до какой-нибудь станции метро? — Давай, — долетело паром из тыновской головы до нескольких снежинок.

Всё вокруг мигало дурными китайскими гирляндами и явно не собиралось сдавать позиций перед лицом новых 365 дней.

Кольбак шёл слева, в паре шагов от темнеющего пуховика, и начал по кривой дуге последовательно сокращать дистанцию.

— Знаешь, — выдохнул он, вращая кистями рук в карманах. — А что ты будешь делать на Новый год? — Я уже занята, — Глирна пнула ногой кусок слипшегося снега. — А, — отозвался Кольбак.

Когда они прошли две станции метро, вслушиваясь в хруст снега, Глирна замедлила шаг и развернулась в сторону Кольбака.

— У меня есть для тебя кое-что, — сообщила она и достала из рюкзака небольшой свёрток. Взглянув на Кольбака, тыновская фигура вложила свёрток ему в разочарованную руку. — Совсем занята? — Мне пора, — слегка дрогнула горизонтальная улыбка, подсвеченная огнями гирлянд.

Кольбак остановил её, дотронувшись до локтя правой руки, достал почти плоский квадрат из кармана и переложил в карман её пуховика. Пуховик шевельнулся, проглатывая: в тыновском лице ничего не изменно.

— Всего доброго, — пожелал силуэт. — Я тебе желаю... — Кольбак снова остановил Глирну, дотронувшись до плеча. — ...желаю тебе всего самого замечательного в новом году.

Его шапка направилась в сторону неагрессивного шарфа.

— И тебе, — весело взрезав снег вверх, Глирна развернулась на каблуках сапог и сгинула в пролётах метрополитена. * * *

В весне есть, безусловно, свои замечательности. Апрель, к примеру, украшает собой переход от холода к зелёной мшистости.

Кольбак описывал это время в одном из своих ранних стихотворений: «и в марте мне снова мерещатся те же сюжеты — все сразу. центрифуга во мне, это всё мне убрать бы — но из мыслей тебя не прогнать ни в какую, зараза. пусть тебе за всё это и муторно станет, и пусто. да зачем ты нужна вообще? не гёрлфренд, а капуста.»

В мае Кольбак и Глирна поехали на дачу кутить вместе со своими унылыми друзьями.

В электричке Кольбак держал ледяную тыновскую ручку в своей ладони; впрочем, праздновать было нечего: эффекта не наблюдалось.

На даче было свежо и шумно; за приготовлением шашлыков все быстро возлияли и стали выплёскивать комплексы и незакрытые гештальты салютом.

Кольбак предложил исследовать чердак на предмет интересных старых книг. Благодаря удаче не сверзнувшись с крутой лестницы, они сели по-турецки на шершавые доски и начали выбирать в пыльных стопках.

Тыновские руки выудили из стопки анатомический атлас птиц и приступили к исследованию схем, разворачивающихся из книги на несколько страниц. Кольбак с любопытством заглянул в её книгу.

Он подтянулся поближе к ней и стал разглядывать схему тибетской куропатки.

— Странный узор, — попробовал он свои силы. — Это фазановые, — всплеском голос. — Глирна, — Кольбак взглянул ей в лицо.

Глирна, нахмурив лоб, продолжала разглядывать лапы тибетской куропатки.

Кольбак слегка наклонился и стыдным кивком чмокнул в щёку.

Глирна склонила голову ниже и показала ему куропаткины пальцы, сообщив, что всегда любила смотреть эти атласы и находить мелче мелких детали.

— Мне тоже всегда это нравилось, — заверил Кольбак и наклонился опять, чуть посмелее пытаясь достигнуть тыновского симметричного лица.

Глирна качнулась назад.

— Не надо, — предупредила она, не отрывая взгляда от куропатки. — Слушай, мне тоже нравятся тайские куропатки... — Тибетские. — Что? — Это тибетские куропатки.

Кольбак пытался взять за руку.

Глирна руки не одёрнула, но подняла на него взгляд, сжимая атлас второй рукой.

— Глирна, ты такая милая, — Кольбак смущаетсяться. — Мне так хочется...

Глирна, не моргая, смотрела на переносицу Кольбака.

— Не надо.

Кольбак сжал челюсти, судорожно оглядел куропаток на развороте и ринулся в тыновский лик.

Хлоп! — хлопок.

Вскочив на ноги, Кольбак пнул одну из стопок и с грохотом опрокинулся с лестницы на первый этаж — и во двор: его встретили восторженные вопли (уже смутно видящих мир).

Глирна со вздохом сложила раскладную схему, перелистнула страницу и принялась за бородатую куропатку.

Напиваться Кольбак умел и любил. Но был бы повод приятным!

В этот раз, увы, действовать пришлось наверняка: четверть виски, фу, четверть виски — опять без ..., глоток тёплой выдохшейся колы, сколько-то ... прям из бутылки — хоть сосиску бы дали кусить — а, откуда сосиски? А? — кто привёз? Какой Сигурд? — А-а-а, Сиги, брат, как са м что как? Сиги, а естб сиги? И-хи-ихх-хи ,ктп? Да ты ничгое е пнял ну к так омдн ч пониаю ну я же ттб аием дкр субчьсбьа круоптак я б л

<...>

Восстал, в общем-то, в своём теле, если можно так быстро оценить. Разруха была достойной, могущественной: много наших полегло и отправилось в Вальхаллу.

Щурясь от света, звука и вкуса, Кольбак принял позу молящегося аскета. Спину ломило — совсем ..., калёным железом жгло между лопаток. Пошатываясь, Кольбак добрался до ведра с водой и пил. Рот болел тоже. Пришлось и ... из банки на шкафу допить. Полная — ох!

Когда Кольбак стал сам и пытался найти Глирну, нигде на даче её не нашлось. Друзья Кольбака понятия не имели, где она может быть и существовала ли во вселенной вовсе, — лучше бы вместо неё существовала минеральная вода. Плюнув, Кольбак заявил себе, что от такого никто ещё не умирал, а вот воду найти где-то нужно было срочно.

В своих поздних стихах после окончания университета Кольбак описал лето: «в июне что-то происходило, что-то уже произошло ну �� что.»

Поздними стихи были оттого, что, начав работать в розничной компании маркетологом, Кольбак утратил интерес к литературе — особенно к поэзии — и старался всё меньше вспоминать университетское время.

После дачного бала Глирны он, разумеется, больше не видел, хотя искал её — так, стыдливо, потом до отчаяния — откровенно, боясь, беззастенчиво — среди друзей-выпускников, их знакомых, знакомых знакомых, случайных людей. Но разве после учёбы возможно найти человека, который не хочет?

А спина меж лопаток у Кольбака иногда так тягуче болела, но к врачу идти смысла-то нет: все стареем, страдаем и распадаемся неоднородным куском.

Незадолго до тридцать пятого дня рождения Кольбака одна из давнишних знакомых при случайной встрече в супермаркете сообщила ему, что Глирна умерла.

В руках у Кольбака были креветки для сыновей, но этот холод не помешал ощутить: очень острое дёрнулось между лопаток и щёлкнуло в грудь.

Он всё у знакомой выяснил. Не прийти Кольбак не мог: слишком часто мечтал снова видеть надменные брови и горизонтальность улыбки. Удивительно, что геометрия лиц иногда может делать с человеческим сердцем.

День, когда были похороны. Из знакомых лиц почти никого — не сказать, чтобы и незнакомых-то много. Глядя вниз на стареющие кисти рук, Кольбак всё собирался с силами — посмотреть на... В ту сторону, где...

Долго вглядывался в это лицо: столь же правильное, столь же строгое. Даже теперь в губах было то — что-то, дерзко застывшее до поры и до времени.

Только чёрная повязка поверх одного из глаз была и странной, и неуместной.

Как бы ни было неловко задавать вопрос, Кольбак спросил у двух-трёх людей — звенящим голосом — отчего на лице у Глирны эта повязка. И один, очень долго питавший надежды на их с Глирной союз, безусловно, сломленный потерей, с горечью и улыбкой сказал, что история тёмная и этого никто не узнает; но он выяснил, что в университетские времена Глирна в тоске по кому-то и вырезала глаз: мол, оставить его человеку, разбившему сердце.

Креветки детям очень понравились: крупные, сочные, замороженные совсем свежими. У Кольбака и его семьи всегда всё было чудесно: Кольбак очень любил родных, а родные души не чаяли в нём. Его жизнь сложилась уютно, тепло, и нам всем можно ему только лишь позавидовать.

Ставший взрослым Кольбак любил рыбалку и охоту, много времени тратил на изучение наук и саморазвитие. Искусства его интересовали отчего-то меньше.

Однажды он чуть не сломал ногу, упав со стремянки при уборке домашней библиотеки от пыли. Но это никак не повлияло на его дальнейшую жизнь.

Говорят, у него меж лопаток до самой смерти было странное родимое пятно в форме глаза. Порой от загара, от холода оно деформировалось: казалось, глаз смотрит по сторонам, созерцая мир.

А когда он умер, родимое пятно — со слов его впечатлительной и эмоциональной жены — просто исчезло.

Чего иногда люди только не выдумают от сильных потрясений.

#рассказ

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

«Жирав»

Лингвистика – это, конечно, наука не о языке.

И если обычно важное оставляют на виду, потому что тогда его никто не заметит, есть путь иной: назвать важное забавной игрой, шкатулкой с любопытными стекляшками. Что в шкатулке? Почувствовать себя Индианой Джонсом, решая комбинаторные задачки на одном из языков Океании, восстановить форму слова настолько древнюю, что её нигде и не осталось, узнать секреты жизни писца, по многочасовой работе которого прокралась, наступив в чернила, средневековая кошка.

В первом классе я спросила у учительницы, как перевести на английский слово «playstation». О неосознаваемых заимствованиях не знала. Классе во втором написала в диктанте «жирав», перехитрив коварных педагогов: но-но, не дура я на таком попасться. Ловушку обошла, хоть термина «оглушение» не слышала: подсказало потустороннее. Получив задание нарисовать словообразовательное древо, расписала бесконечно синий ватман с кучевым облаком вместо кроны всем, что только имеет в себе компонент «вода». Готовую схему в класс внесла с торжеством и гордостью: переживания о том, правильно ли было вписать туда слово «водоснабжение», глубоко засыпаны щебнем под блеском внимательных глаз. Не ругали, слова подошли, древо синело справа от доски ещё долго. Но пугала ли меня не имевшая тогда названия грань между разными типами слов? Отчего было так неловко за этот маленький обман?

Лингвистика – это о слабой и хрупкой душе.

Мне бы подойти к себе, сверлящей окна взглядом, нарядной, в клетчатом платье с бантом. Сказать: Леба, ты будешь думать, что всё разлиновала, что вся информация в тисках, а за собой грешка незнания не заметишь. Ты всех перехитришь, зная, сколь коварно сущее, и от греха подальше задушишь себя армейским ремнём, не дав эмоциям рассыпаться по полу. И с чувством вины будешь просыпаться, и с чувством вины будешь засыпать, и делать ты всегда будешь меньше, чем должна, под своим тяжёлым взглядом сгибаясь всё ниже. Ты же видишь, к чему всё идёт, Леба; ты не знаешь всех терминов, Леба, но ты видишь, что происходит, ты не можешь не видеть. Вивальди сменится Вагнером, король Артур сменится Карлом Великим, английский сменится древнеанглийским, а ты как не можешь расслабить кристалл в груди сейчас, так и через 20 лет не сможешь. Как же ты будешь швырять кверху дном психологию, ища то самое стёклышко для своей шкатулки, Леба. Философию изорвёшь, не зная, где границы твоего тела. Полюбишь и Сартра, и Мёрдок, и Фрейда, влекущих надменностью, но не дающих ответа.

А ведь жирав всё про тебя знал с самого начала.

#зарисовка

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

Шафран

Кощей чахнет над златом; зла��о моё — парфюмерное. Я ароматический Кощей. В детстве и позже ничего не собирала, разве что делала каталоги того, что и так есть. Видеокассеты просила те, что нравились, а не с красивой обложкой, дополняющей имеющиеся; книги одного автора могла выбрать из разных серий — не идеал, конечно, но не раздражало. В университете, помню, обсуждали на занятии, кто что коллекционирует. Я, как ни старалась, разделить радость не смогла. На вопросы пожимала плечами. От ответа про неврозы удержалась, до ответа про бессмысленные сведения не додумалась. И вот — спустя всё это время, когда цветы у знакомых засохли и сгинули на вязкой помойке за домом, когда динозавры и фигурки из шоколадных яиц скукожились в ошмётки пластика и фольги, гниющие в культурных слоях Московии; спустя сотни чужих экстазов и бессонных ночей («Буду гладить её всеми пальцами сразу; поставлю на полку — первой! Милая, идеальная, одной тебя изо всей серии не хватает!..») — вдруг нашла. Нашла!

Селективные духи люблю до полуобморока. Гораздо больше других — единственный бренд; всё в нём странно и сложно, головушке буйной моей — услада.

Помню Филипа Дика и пахнущую старой газетой «Бегущий по лезвию бритвы». «Модулятор настроения, стоявший возле кровати, легко зажужжал и включил автосигнализатор, который разбудил Рика Декарда слабым, приятным электроимпульсом.» Ах! — думала я в начальной школе, ощупывая шершавую страницу. Можно выставить себе настроение. Можно запрограммировать себя на чувства и эмоции, можно запретить себе чувствовать или уставать. И запретила.

А духи, духи — да, конечно — тоже про самоконтроль. Из живущих со мной духов, их около 25 — часть подарила, часть отвергла — есть несколько любимых. Ау, — говорю я, выходя из спальни утром. — Ау, котики, что мне делать сегодня? Кем мне быть? Обернуться строгой и властной под запах удового дерева, лайма и пергамента? Или очаровать себя и окружающих в полукруге из кедра и розы? Низринуться в космическом безумии среди альдегидов и морских водорослей? Или — что? Совсем сойти с ума, будучи выбранной запахом чернил, зимней стужи и свернувшейся крови?

Есть у меня один аромат, с которым я почти неизменно уезжаю на большой теннис. Чувствую себя пассажиром, полулежащим на заднем сидении кабриолета в грейпфрутовом солнце, кожа кресла липнет к коже моей безрассудной, а в глазах — ослепления матовый свет. На мне — тот же мякотный грейпфрут, малина (это мне руку расцарапало на даче — дача — как давно я там не была — а приехала недавно, будто и не было всех этих лет — я, кажется, только и вспоминаю былое — а раньше ненавидела, не помнила — а что же изменилось, где этот стыд, эта жалость к себе? — где царапины от кустов малины и от кошки, пропавшей на даче — да зачем я наплакала повесть о даче, полную бессмысленницы и льдяных расправ — почему я малину выбираю из всех земных ягод — как простить мне себя за ту кошку? Как простить мне себя?), шафран (запылённые скалы, где нет ни воды, ни любви — и в пещерах скрываются злобноторговцы — да, мы лепестки разотрём, бросим в банку), кожа (помню, как липнет — и что мне теперь? — как теперь мне вернуть от изгибов хотя бы два-три; что мне делать с туманностью в небе, если пахнет не свежестью осени возле каналов и тинистых льдов, а сидением — да, кадиллака — что мне с этим делать?), фиалка и верный ветивер.

Иду в облаке чёрно-лиловой сладости и думаю чужим голосом:

мне ни скобок не нужно, ни звёздных фигур: за огнями проехавших фур запах стылой малины в сырой тишине.

Коли так, остаётся играть в строгий теннис, забыв о высотках. Обо всяком в подъездах — бесстыжем и жалком; о том, как стынут ноги в кроссовках во дворе жилого дома, если наступил декабрь, а хочется выглядеть круто; о том, как хочешь впечатлить деталью одежды того, кто на тебя даже не смотрит, а одежда вся и без деталей — ужасная дрянь.

«Еду в теннис играть,» — говорю я себе в дымке снов и малины, а в стеклянные веки стучит изнутри мой бесстрашный двойник, занесённый снегами и ставший былинкой лет 8 назад.

#зарисовка

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

Дача

«Господи, я умная и сильная, дай мне расслабиться хоть на минуту!».

Саша вытягивает ноги на диване и пытается расслабить мышцы плеч.

Вообще, Саша настороженно относится к любым тусовкам, когда речь заходит о безудержном веселье с безграничными бутылками и веществами. Воспитание не позволяет ей отправляться в красочные путешествия без чувства вины.

А впрочем, были бы все такими же рациональными властителями, как она, не было бы и проблем вовсе.

Саша может позволить себе всё, а потом не жалеть ни о чём: никто великим не судья и не указ.

Саша улыбается и вытягивает руку вбок, но упирается ей в спинку дивана.

А на даче ещё много людей помимо неё.

Эрик, например, напоминает представителя богемы начала двадцатого века. Говорит, работает на заводе, в разных местах, занимается творчеством – проще говоря, не говорит ничего.

Внешне похож на испанского импрессиониста, лёгкую щетину чешет рукой, думая над ответом на вопрос. Сидит сейчас около камина, смотрит на огонь.

Эля с ним откуда-то знакома: говорит, столкнулись на музыкальном фестивале. Эля свободна ото всяких узд, носит Sneakers и тёмный текстиль, дома на подоконнике хранит доску для рисования и посуду для настоящих чайных церемоний.

Саше так тяжело смириться с мыслью, что ей никто ничего не должен. Ни Эрик, в шутку предлагающий похитить для неё буквы с завода (вполне себе настоящие буквы из пластика, кириллица, можно наклеить что-нибудь вдохновляющее или угрожающее на стену), ни Эля, общающаяся с ней так, будто они сто лет знакомы, но никогда друг другу не делали ничего плохого, ни Паша – блондин, работающий на радио и имеющий пару тайн в своём высшем учебном заведении, ни Аня – высокая виолончелистка, недавно вернувшаяся из Италии, а сейчас смеющаяся с бокалом в руке в ответ на шутку Егора, явно делающего зарядку каждое утро и увлекающегося теорией управления предприятиями… Никому не понять, ах, какая жалость.

А на дачу их всех пригласил Эрик. Дача чья-то, кто его знает, чья? Но хорошая, симпатичная, два этажа, терраса с застеклёнными окнами, во дворе – колодец (не очень нужный более).

Саша, когда сидит спокойно (сейчас – лежит) чувствует, как мир вокруг неё трясётся от беспокойства. Как будто всё трясётся в шейкере – вверх-вниз, вверх-вниз – а потом она снова вспоминает, что не получится, ах, не получится, как жаль, да что поделаешь, а ведь по логике всё совсем не так должно быть, даже смешно, что всё так, неужели всё настолько вопреки её логике?

Эрик сидит недалеко от Юли на гнутом кресле и, утопая в нём, курит вишнёвую трубку.

Эля нашла странный покой в том, что космос вокруг неё – бесконечная материя, а все мы – пыль космических морей. Эрик рассказывает ей о своей работе, которая включает в себя что угодно, что только может делать творческий человек – гуманитарное и инженерное, творческое и нетворческое. Разве что делать летающие камеры ему ещё не приходилось.

И незаметно пошёл лёгкий дождь.

А Паша так любит сидеть в саду, куря ментоловые сигареты, стряхивая пепел в пепельницу ровно так, как надо – если бы там, где он работает, бывали разноплановые тренинги, он вёл бы тренинг по изящному курению.

Паша работает на радио редактором, а кажется – творит историю. Ему было бы приятно прочитать такое о себе.

*** Заметки Паши. Советы начинающему экзистенциалисту (коим я не являюсь).***

1. Попасть в волну.

Будь ты хоть трижды сильнее всех остальных вместе взятых, тебе никогда не справиться. Я понял это, когда в Будапеште находился в бассейне «Волна». Весь бассейн качает так, будто он вот-вот провалится ад. Я заранее, до начала сеанса, выплыл на середину бассейна, где глубина воды доходила мне до шеи. Я думал, что смогу справиться, отталкиваясь своими сильными ногами от дна. Когда волны пошли на меня, на третьей я чуть не захлебнулся, потому что волна была сильнее, потому что брызги захлестнули моё лицо, когда я не подпрыгнул одновременно с волной. Если хочешь выжить, ты должен попасть в волну.

2. Ослабить хватку.

Мне пришлось посетить различные сауны (без какого-либо метафизического подтекста), чередуя их с источниками, полными холоднейшей воды (18 градусов), чтобы хоть немного расслабить своё бренное тело. Почему я так напряжён? От того, что я расслаблю руки, мир не рассыплется, а кажется, что именно так и произойдёт. Бабочке, которая так радует тебя своим полётом (вспоминаю я строки классиков), не искриться более в твоих ладонях.

Как научиться понимать, где нажать, а где – отпустить? Открытый вопрос, здесь нет универсального совета. Но в одном я уверен – ты должен ослабить хватку.

3. Выпустить животное.

Иногда тебе кажется, что животное начало – это именно то, что портит твою жизнь. Будто в фильме, где две личности одного человека мстят и строят козни друг другу. Но это не так – вы две стороны одного целого. Твоё животное – мастер и гений, когда речь заходит об интуитивно направленном поведении. Первый поцелуй, столь желанный поцелуй, шутка перед бесчисленной публикой, искренняя реакция на каверзный вопрос – ты будешь никем, ты лишишься себя, если не дашь животному выполнить свою работу. Иногда ты испортишь всё, лишь на секунду задумавшись. Задумавшись тогда, когда нужно выпустить животное.

4. Простить небезгрешных.

Как только ты впервые сталкиваешься с людьми, понимая при этом, что они не вымышленные персонажи и действительно существуют, тебе приходится усмирить себя и признать, что ты – лишь один из многих. Но перфекционизм, свойственный каждому мыслящему существу, будет пить из тебя мощь подобно жирному шейному клещу, пока ты не простишь себя за собственное несовершенство. Трудно быть богом, но ещё труднее быть богом, совершающим ошибки и оспаривающим свои собственные решения. Чего уж говорить о тех людях, которых ты, кажется, искренне ненавидишь за причинённую тебе боль. Но боль эта – лишь плод твоего воображения, несовершенство твоей системы восприятия мира. Крошечное расхождение не в них и не в тебе: оно между вами. Так что прости себя за всё, что было и будет, а затем прости и всех них – любимых и небезгрешных.

5. Жди ветра.

Если ты научишься хоть немного сбавлять темп, гасить пыл, начнут проступать звуки, которых ты раньше не желал слышать. Шорохи в темноте, шлейфы проезжающего мимо транспорта, песни насекомых – ты услышишь всё это, как только замрёшь на несколько секунд. Несколько секунд – совсем недолго, но чтобы оказаться готовым или готовой к ним, тебе придётся научиться ждать и молчать. И тогда, пройдя долгий и неумолимый путь, ты научишься – внезапно – слышать всё то, что тебе неподвластно. И оно подскажет тебе ответ, предложит разгадку самых мучительных вопросов. Жди ветра, и ты поймёшь.

*** Вопросы, которые не интересуют Юлю ***

- Каков баланс между чувствами и комфортом в отношениях?

- Следует ли искать для отношений человека, рядом с которым не взрывается пульс, потому что это вредно для нервной системы?

- Значит ли «люблю», произнесённое взрослым сознательным человеком, на самом деле «мне хорошо с тобой, потому что ты заботливо гладишь мои комплексы и дуешь на открытые гештальты?»

- Приятно ли человеку услышать: «Я не отпущу твою руку, пока на тебе не появятся трупные пятна?»

- Есть ли вероятность, что человек, о котором я думаю перед сном, хоть раз ответит мне настоящей взаимностью? Правда ли, что это я всё и порчу своим одержимым отношением, а само по себе всё было бы вполне счастливо?

- Правда ли, что любовь возможна лишь при отсутствии взаимности и на расстоянии?

- Можно ли хотеть того, кто ходить какать в твоём присутствии?

- Когда кажется, что нужно ещё совсем чуть-чуть поднажать, чтобы любовь состоялась, не душу ли я её последним, лишающим надежды движением?

Дождь начинает стучать за окнами редкими и ритмичными каплями.

Разговоры слышно в самых разных частях дома. Эля шла за льдом на кухню через гостиную, разглядывая деревянные маски на стенах, и женский голос еле слышно сказал: «Прости меня».

Эля зашла на кухню и увидела Эдика и Аню, сидящих в противоположной части комнаты.

- Я не помешала? – искренне смутилась Эля.

- Нет, совсем нет, – столь же искренне ответили Аня с Эдиком и засмеялись.

Аня вспоминает своё детство и рассказывает о нём весёлым приглушённым шёпотом.

Пока Эля наливает себе ром, Аня, не переставая описывать балкон в квартире у своей мамы, несколькими аккуратными и тихими хлопками по дивану рядом с собой приглашает Юлю присесть.

Эля и стакан с ромом заинтересованно садятся рядом.

Эрик снова достаёт вишнёвую трубку, которую курил в гостиной, прежде чем перебраться на кухню.

- Иногда мне приходилось спать на балконе, потому что иначе я не могла успокоиться, – продолжает описывать Аня. – Недавно на меня произвела сильное впечатление новая экранизация «Великого Гетсби». Суть мании чётко – ну… – обозначается там во всём масштабе, причём Гетсби именно своей настойчивостью и детской непосредственностью эмоций портит, казалось бы, то, что не может кончиться плохо.

- Мне нравится, что название появляется на наших глазах, – тихо добавил Эрик, глядя на клубок дыма.

- Что в постмодернизме может быть прекраснее причастности зрителя, его участия в рождении произведения? – так же тихо, но с большой радостью спросила Эля сама себя и отпила немного рома, звякнув льдинками.

С улицы доносилось стрекотание кузнечиков.

Аня с улыбкой покрутила в руке солонку, стоявшую на столе.

Со второго этажа по лестнице, звучно и уверенно топая, стал спускаться Егор. На середине лестницы, держась за перила и наклонившись вперёд так, чтобы было видно кухню, он позвал их по именам и со смехом объявил:

- Музей смертельной скуки открывает двери! С этими интеллигентами точно не повеселишься. – Егор помолчал, глядя на люстру под потолком, которая теперь виднелась на уровне его головы. – Может, вы тоже поднимитесь к нам? – спросил он, посмотрев на Аню.

- Да спускайся уже, – сказала Эля. – Я так сто лет не тусовалась.

- Не ты одна, – отозвался Егор под потолком и засмеялся.

Эля посмотрела на персиковую футболку на атлетическом торсе Егора и потребовала, чтобы он окончательно спустился на первый этаж.

- А чем вы там заняты? – спросила она, подходя к холодильнику, чтобы налить ещё рома.

Егор пожал плечами, держась за верхнюю балку лестницы, и громко провозгласил:

- Паша парит в своём мире, великий артист, игрок по жизни, парит в своём мире в квадрате окна. И затем наконец спустился.

Каким разносторонним и гармоничным вырос Егор!

А вот пох*р на него, лишь бы ушёл.

Паша наконец-то может остаться один на втором этаже – без намёков на метафорическое превосходство – и держать книгу в руках, как бы читая, но на самом деле давно оставив эти попытки. Руки тепло, подходя по форме лежат на бёдрах, удерживая книгу, а Паша смотрит в оконное стекло, за которым всё равно уже ничего не видно: сумерки, леса вокруг, дождь.

Паша представляет, как сложилась… как создалась бы им его жизнь, если бы о нём писали в газетах.

Просыпался ли бы он счастливым по утрам? Было бы ему, о чём думать в рамках себя, без того, чтобы мечтать о других людях, скучать по их вызывающе-дразнящей самодостаточности?

Возможно, в этих размышлениях и кроется самодостаточность, да только вот себе же не поверишь, произнеся эти слова, когда кажется, что мир весь сжимается вокруг, опадает, будто бескостный, потому что нет в нём ни стержня, ни божьей искры, ни дуновения ветерка.

Кажется в такие моменты, что ничего уже и не произойдёт.

И в попытке постоянного движения, как юла с выправленной центробежной силой, нужно двигаться постоянно, иначе и происходящего нет. Время замрёт, ты – о ты, мой кудрявый друг (Паша смеётся на собой и запрокидывает голову, закрывая глаза и прижимаясь левой щекой к ледяному оконному стеклу) – и тебе не спрятаться, не замереть, как эти полумёртвые игрушечные люди, вечно спящие, врущие, что им никуда не надо и ничего не нужно – ты, мой дорогой и самый близкий человек – станешь мне ненавистен, потому что делать нам вместе нечего, потому что сомнения уже возникли в душе и совсем непонятно, для чего и как нам с тобой жить.

Паша выпускает книгу из рук и начинает потирать кожу лица кончиками пальцев.

На висках он представляет себе острова, тонкую ледяную поверхность молодых озёр;

на скулах – думает о коралловых рифах; на спуске к подбородку – видит под опущенными расслабленными веками водные горки и кратеры вулканов.

Будто что-то он в силах изменить, будто не замрёт сейчас поверженным бессильным камнем.

Паша открывает глаза, со вздохом скрещивает руки на груди и начинает ждать.

Паша: «Для введения иностранного слова в переводе можно использовать комбинацию толкования и форенизации. Например, «грудь в духе японской манги», «звёзды в форме итальянских ноки».

И пока Паша не спускается, внизу с шумным одобрением и предвкушением захватывающей ночи стыкуются стаканами собравшиеся на первом этаже, и искры вращаются возле губ, струящихся в улыбку. В этом звонком белом шуме возгласов, смеха и звона Эрик, смущённо улыбаясь, невольно видит перед собой только Аню, с присущей лишь ей барочной обаятельностью празднующую со всеми.

«Что же со мной снова?» – щурясь от шума дымно думает Эрик; горячая волна накрывает его лицо.

Посреди одной из неподвижных, мучительных ночей он вертелся в кровати, сквозь сон скручивая простынку и одеяло в неразрывный кокон, видя перед собой только: как он в комнате с Аней и с – третью фигуру видно краем глаза только, но это – точно Егор, и он медленно, как сквозь кисель бросает в Аню тяжёлые гранёные стаканы, в которых в барах подают «Лонг Айленд», стаканы вылетают откуда-то сбоку слева, и Эрик подставляет руку ладонью к Ане, а стакан стукается об руку (почти не больно) и отлетает, а Егор кидает новый и новый стакан. И Эрик отбивает и отбивает их без конца, словно хочется в обе ладони взять Аню, как в доспехи. Это похоже на жонглирование втроём, на замедленный цирковой номер, на котором зрители-дети едят попкорн из лёгкой грусти, потому что Эрик сам не знает, но хочет сотворить вокруг Ани воздушный шар, чтобы ни ветер (слишком сильный), ни брызги (слишком быстрые) не долетели до неё, не мешали ей не вспоминать обо всём вокруг, подставляя лицо кремовому солнцу.

Со спутника, кружащегося по орбите в космосе, воспоминание по дуге падает на землю – сквозь облака и дачную крышу – в смущённую улыбку Эдика в тот момент, когда он чокается стаканом с остальными, чокается и видит Аню, смеющуюся в свете дачной люстры, на фоне обшитой деревом стены, отражающуюся в оконном стекле, пахнущую голубой свежестью моря, смеющуюся с присущей лишь ей барочной нежностью и камерностью, на мгновение прикрывшую глаза, улыбающуюся самой себе и каждому в этом мире.

Спутник передаёт сигнал всё дальше и дальше в космос – уже не найти ни конца ни дна горячей волны, идущей от головы к шее и дальше – к груди, в которой слепят звёзды, как когда посреди поля останавливаешь велосипед, стоишь и смотришь вверх с открытым ртом, стоишь отвесно, ногами держась за планету, раскидываешь в стороны руки, чтобы упасть в звёздное небо, как в бассейн с морской волной, которой пахнет анина белая шея. Эрик делает глоток, отпивая ледяной ром из стакана, и только этот холод спасает его большое сердце – Эрик делает глоток и наконец может отвести взгляд, чтобы улыбкой озарить угол кухни, медленно разворачиваясь, чтобы уйти к стене.

А у Ани такие красивые уголки губ, Господи.

Егор, чокаясь с остальными, улыбается и чувствует запах деревянной обшивки стен.

В его сильных руках стакан выглядит уместно тяжёлым и особенно красивым.

Ощущение собственной реальности – в упругости мышц, оно кроется в том, как тянешься после бега. Стоит привыкнуть – и тело уже не даст тебе лежать в оцепенении на полу, оно попросит движения, обрадуется свободе совершить первый прыжок, чтобы затем полететь вдоль планеты, рассекая воздух.

Сила сама по себе – пустой геометрический узор, на твоих руках он становится символом света.

Энергия волнами расходится от треугольников твоей силы, скрытых в коже, и возвращает тело в космос не камнем, но шелестом волос и дыханием живого существа.

Только приехав на дачу, несколько часов назад, Егор сидел во дворе на одном из больших камней возле альпийской горки с сиреневыми цветами. Эля, вращая руками, подошла к нему и сказала: «Дружок, ты как-то плохо выглядишь».

Егор тогда посмотрел на неё и спросил, поднимая брови:

- Я просто сижу на камне, но я не камень.

- Хорошее название для диплома, жаль, ты писал про коммерцию. – Эля склонила голову набок, поставив ногу на камень. – Я пошла бы в рощу, но тут темнеет так быстро. Там земляника, наверное, размером с кулак среди берёз.

- Не знаю, наверное, уже и дождь скоро пойдёт. Я бы тоже сходил, но все не соберутся.

- Смотри, какие здоровые, – показала Эля на пластиковые вёдра сбоку от дверцы в подвал.

- Это садовые, что ли?

- Наверное. Дождя в них наберётся немеряно. Может, убрать?

Егор поморщился и махнул рукой.

Высоко в небе над ними пролетели птицы.

- Смотри, птицы! – сказала Эля. – Какие красивые и маленькие.

- Их же отсюда не видно.

- Ну и что? Всё равно красивые.

На шум и радостные крики на первом этаже Паша всё-таки спустился. Играла перуанская электронная музыка.

Когда он подошёл к кухонному столу, Егор помогал Юле достать из холодильника новую бутылку рома.

- Саша! – громко сказал Эрик. – Саш, иди сюда!

Все, кто стоял и сидел лицом к двери в соседнюю комнату, засмеялись, потому что Саша нехотя и без признаков улыбки вошла, переступив порог, с пустым стаканом в руке.

- Ты уже неплохо проводишь время! – провозгласил Эрик и пригласил Сашу присесть на один из покрытых тканью стульев.

Саша подошла к столу, но садиться не стала, оглядывая людей вокруг.

- Где же поэт, литературный критик, философ? – пропела она. – Как найти мне покой, если главного критика нет? Кто подскажет мне, что за ром мы пьём?

- Никто не подскажет, – признался Егор. – Мы в лесу, здесь каждый за себя. Вот ты! – внезапно крикнул он, показывая пальцем на Юлю. – Ты мне не нравишься. Я тебя съем, как насекомые едят дерево.

- Как интересно, – протянула Эля, глядя в окно. – Как свежо, Егор. Будто маленькая божья коровка поцеловала тебя в лоб.

Аня рассмеялась и схватила за ногу Сашу, по-прежнему стоящую у стола.

На втором этаже раздался грохот.

- Изменники, убийцы тишины, – прорычал Эрик и потряс стаканом в воздухе. – Язычники, некрофилы.

По лестнице стал спускаться Паша в полосатой кофте.

- Пираты, Эрик, – поправила Саша. – Пираты.

- А теперь, когда все собрались, – медленно начала Аня с закрытыми глазами. – Объявляю начало действия.

Слова покинули Анин рот, как пушинки тополя, перекатывающиеся по воздуху в летнем зное.

Они летели неспешно и беззаботно, а потом растворились, как последняя нота в третьей части концерта.

Пусть частей и бывает другое количество, трёхчастность нравится Ане больше всего.

Их гармоничность и аркообразное распределение – как истинная арка, поддерживающая саму себя без каких-либо колонн и опор, – греют душу своей округлостью и жизненной силой.

Лучше всего, когда слушаешь барочный концерт, представлять под закрытыми веками разноцветные диаграммы, вздымающиеся и опадающие по мере развития мелодии.

Концерты для духового инструмента и струнного сопровождения похожи на поверхность океана: они точно так же таят в себе тёмную воду и переливаются в новую форму каждый раз, когда их слушаешь.

Звук фагота похож на потягивание солнечным утром, когда никуда не нужно идти.

Флейта похожа на лёгкую морось летним вечером, когда воздух расслаивается на жаркую ткань и прохладное желе.

Кларнет, самый любимый, похож на стук колёс поезда, увозящего дорогого человека.

Слушая его, можно медленно поднять руки в стороны и подставить лицо ветру.

Скептицизм, с которым искушённые Саша и Паша живут изо дня в день, вместе пишут заметки и делятся своими околоромантическими увлечениями, не доходящими даже до верхнего слоя сердца, – просто чтобы б��ли, чтобы поставить галочку в графе «эротическое взаимодействие с другими персонажами» – их скептицизм вызван отсутствием музыки.

Они могут слушать её сколько угодно, ходить на бесконечные концерты в Консерватории, в «Доме музыки», в самых известных залах Европы, где акустика подобна шёпоту на ухо, в котором самые важные слова, которых ты ждал столько долгих-долгих месяцев, – они могут слушать сколько угодно, но ничего не услышат, потому что любовь в музыке, а музыка – в каждом отдельном звуке, которые судить нельзя, которые нельзя вбивать в таблицы и оценивать с точки зрения композиционных особенностей.

Человеку, для которого другой человек – набор технических характеристик и больше ничего, не понять, как тепло может быть внутри от пёрышка, зацепившегося за рукав того, кто тебе дорог и без заслуг, и без медалей, и без чемпионского статуса.

И секрет совпадения мелодий между двумя людьми заключается не в том, что они сложились паззлом, а в построении любых интервалов между ними, даже если на какое-то количество тактов одна из мелодий исчезает и уходит в сольное произведение, чтобы затем с новой силой окунуться в тепло совместного звучания.

Начало действия объявлено, и за это торжественно поднимаются стаканы.

Эрик: На стене прекрасные блики в честь нашей встречи. (Глядя на оконное стекло) Яркие и почти не заметные.

Эля: (Перехватывая его взгляд) Какой-то геометрический узор, я бы смотрела на него вечно. Я бы написала о нём книгу.

Эрик: Так можно и написать.

Паша: (Усмехнувшись в стакан, отпивает) Напишите, господа.

Эля: Какие мы тебе господа.

Аня: Госпожа Юлия, передайте, пожалуйста, печешку мне с шоколадом.

Эля: (Передавая печенье) Извольте.

Аня: (С хрустом пережёвывая) Ах, какая печешка, не печешка, а загляденье.

Саша: Это пищевое рабство.

Егор: От него можно избавиться только с помощью тренировок. (Напрягает и показывает всем бицепс) Такой рукой не хочется брать быстрые углеводы.

Аня: (Поцеловав его в бицепс) Whatever.

Эля: (Взглянув на Эдика) Саша, а ты не находишься в экзистенциальном рабстве?

Саша: Хочу – нахожусь, не хочу – не нахожусь.

Эля: (С улыбкой) Как интересно, я бы написала об этом статью.

Паша: (Поворачиваясь в её сторону) Ты же киновед, какая статья?

Эля: (Похлопав его по голове) Какой киновед, такая и статья. Это просто выброс адреналина, немножко химии в голове.

Эрик: (Трогая пальцем край деревянного подоконника) В голове темнота.

Егор: Одно другому не мешает.

Аня: (Поднимаясь с места, внимательно смотрит на Егора) Я скоро вернусь. (Уходит в другую комнату)

Паша: (Напевно) В добрый путь! (Наливает себе ещё рома)

Егор: (Садясь поудобнее, обращается к Саше) Так что там с твоими экзистенциальными исканиями?

Саша: (Отпивая из стакана, вопросительно поднимает брови) Какими исканиями?

Аня: (Выйдя из другой комнаты с пухлым пакетом, идёт по кухне к входной двери) Я скоро вернусь. (Выходит из дома на улицу)

Егор: (Подмигнув уходящей Ане, смотрит на Сашу) Что?

Саша: Так какими исканиями?

Егор: (Пожимая плечами) Я думал, ты в поисках экзистенциального ответа.

Эрик: (Убирая пустой стакан со стола) Кто-нибудь проголодался?

Саша: Я, скажем так, обрела определённый покой благодаря постоянно работе над собой.

Эля: Я бы съела сырку.

Эрик: (Доставая из холодильника тарелку с нарезками) Приятного. (Ставит тарелку на стол и берёт с неё ломтик сыра)

Егор: (Взяв с тарелки ломтик сыра) А звучит так, будто ты всё равно переживаешь. (Жадно ест)

Саша: (Раздражённо) Я не переживаю. (Берёт с тарелки ломтик колбасы, откусывает и с ненавистью жуёт) Я контролирую себя!

Паша: (Молча пив до этого, берёт ломтик колбасы) Тебе ли не знать, что отдых и есть напряжение всех мышц.

Егор: (Выпучив глаза) Мне бы ваши проблемы.

Некоторое время все молча жадно едят и пьют.

Эрик: В холодильнике куча еды, а я хочу покурить трубку на крыльце.

Егор: (Продолжая есть, поднимает на него глаза) Приятного.

Саша: Приятного.

Выйдя из дома, Эрик прикрыл дверь и остановился у края крыльца, руками опираясь на перилла.

Темнота и прохлада тут же обволокли его, скрывая под собой его горящие щёки.

Эрик запрокинул голову и сосредоточился на ощущении ветра в своих волосах.

Постояв так немного, он зажмурился и опустил голову вперёд.

Правый локоть упирался в перилла, а левую руку Эрик разогнул и свесил вниз.

Он медленно – сознательно замедляя движения ещё больше – спустился с крыльца и остановился, чтобы посмотреть на звёзды над головой.

«Где-то там, – сказал голос в его голове. – Летает мой спутник. Он хранит страхи и мечты, он один останется после меня. Ни статуй, ни изобретений. Просто чувства, парящие в невесомости».

Эрик пошёл во двор, дальше, к высоким – давно уже выше него – деревьям, растущим вдоль забора. Остановился, запрокинув голову, посмотрел вверх на звёзды.

Пожалел, что с собой нет карты звёздного неба.

Он достал из кармана кофты трубку с табаком и попытался прикурить, крутя колёсико зажигалки плохо слушающимися пальцами.

От рома очень хотелось пить.

Когда наконец получилось раскурить табак, Эрик снова посмотреть вверх.

Там, среди звёзд, плескалась темнота, будто смотришь не на космическое пространство, а на ночное море между Данией и Швецией.

В табаке очень сильно чувствовался вкус вишни.

Докурив, Эрик вытряхнул пепел из трубки и тяжело вздохнул: если бы сейчас у него была возможность искупаться в озере, вечер стал бы гораздо приятнее.

Глядя на пар, идущий ото рта, Эрик ещё раз глубоко вздохнул и посмотрел в сторону бытовки – на другом конце двора светилось её окно.

Эрик потёр лицо ладонями и увидел темноту с красными пятнами.

Убрал ладони от лица – снова увидел окно, светящееся в бытовке. А окно правое, в той части, где находится душ.

Эрик потряс головой и пошёл на террасу.

За столом, низко опустив голову, сидела Эля и высыпала из пакетика зелёные грозди.

- Да ладно, – тихо сказал Эрик. – Любовь к природе добралась и до моего дома?

- Что? – подняла голову Эля.

- Я говорю, праздник добрался и до нас.

- А, – с пониманием сказала Эля, снова опуская голову и убирая несколько шишечек обратно. – Добро пожаловать на борт, капитан.

- Так точно, – бодро ответил Эрик, садясь на пол.

- Дай-ка, – попросила Эля, не глядя на Эдика и протянув в его сторону руку.

Порывшись в карманах, Эрик достал вишнёвую трубку и вложил её в Юлину руку.

- Немного полевых цветов и кардамона, – прошептала Эля, погружая одну из шишечек в трубку. – Немного утренней росы и обездвиженных лесных просторов.

- Немного меня и тебя в этом холодном мире, – с улыбкой сказал Эрик, пока Эля прикуривала, сидя за столом.

Как древний вулкан, Эля замерла на секунду и выдохнула огромный шар дыма.

Эрик взял протянутую ею сверху вниз трубку и протянул другую руку за зажигалкой.

Пока Эрик прикуривал и превращался в воздушный шар, пытаясь задержать дым в себе как можно дольше, Эля сползла со стула и чинно присела на пол у соседней стены, лицом к Эдику.

- Как паровоз, – прохрипел Эрик, кашляя из самой глубины своего тела.

- Как паровозик, – поправила Эля, разглядывая узоры на деревянном потолке. – Дом такой деревянный, как будто мы в лесу внутри дерева.

Эрик опустил трубку на пол и застыл, прислонив затылок к стене.

- Эля, почему когда у тебя всё есть и ты достиг состояния гармонии, вдруг хочется чего-то ещё, и тогда покоя уже не найти?

Эля тоже прислонилась затылком к стене и посмотрела куда-то поверх Эдика.

- Разве это гармония, если захотелось чего-то ещё?

Во дворе раздались голоса, они засмеялись и стали удаляться, двигаясь в сторону туалета.

- Чёрте что, – шёпотом сказал Эрик и закрыл глаза. – Безудержное веселье.

- Ради этого и пришли, – отозвалась Эля. С закрытыми глазами она наклонила голову в другую сторону и облизала губы. – Знаешь, – сказала она, медленно шевеля пальцами на руках. – Если тебе захотелось чего-то, то так и надо. Иначе бы не захотелось.

- А если от этого плохо? – спокойно спросил Эрик.

- А если от этого плохо, то и должно быть плохо. Но плохо – это твоё восприятие. Всё, что есть, и составляет гармонию мира. Как сахар и соль, – Эля рассмеялась. – Плохое – это просто твоё восприятие. На самом деле оно никакое.

Во дворе снова раздался смех, теперь он двигался обратно к дому.

Во внутреннюю дверь между террасой и домом постучали. Эрик открыл глаза: в стеклянной части двери виднелось сашино лицо.

Не дождавшись никакой реакции, Саша открыла дверь и вошла на террасу.

- Маргинальненько, – радостно заметила Саша, принюхавшись к происходящему. – А вот жадность никого ещё до добра не доводила.

- Никакой жадности, – ответила Эля, не открывая глаз. – Возьми. Эрик, – обратилась она к фигуре, темнеющей слева от неё. – Угости даму.

- Я только чуть-чуть, – сказала Саша, принимая трубку из руки Эдика. – Из солидарности, из уважения.

- Расслабься, – прошептала Эля.

Саша криво усмехнулась и прикурила.

Через некоторое время Эрик вышел из своих мыслей и посмотрел на Сашу.

- А где все?

- Ходили курить, делать всякие дела, шарахаться по саду. Чем ещё приличный человек может заняться в субботу вечером? – со смехом ответила Саша. – Волшебный вечер для кутежа!

Эрик поднялся на ноги и пошевелил пальцами рук.

- Пойду-ка и я прогуляюсь.

- Спасибо за информацию, – сказала Эля. – Ценю.

Выйдя из туалета, Эрик оперся рукой о стену и прислушался.

Оглушительно и баюкающе ритмично стрекотали кузнечики, со стороны дороги был слышен звук удаляющегося автомобиля.

Эрик поднял голову, чтобы посмотреть на звёзды, но почувствовал, что кружится голова. Вытянув губы в трубочку, он медленно выдохнул и снова посмотрел на свет в окне бытовки.

От бытовки его отделяло метров пять – на земле, куда падал свет из окна, можно было разглядеть тень ручки с внутренней стороны.

На мягких ногах, очень аккуратно Эрик двинулся в сторону бытовки.

В доме раздался хохот – Эрик посмотрел в ту сторону и увидел силуэты в окне второго этажа. Занавески задёрнули.

«Весело, – подумал про себя Эрик, продолжая красться в сторону бытовки. – Субботний вечер, знаменитый дворец забав».

Ему захотелось смеяться, но бытовка была уже совсем близко, так что он смог сдержаться и хихикнуть, прикрыв рот ладонью.

Звук этот, впрочем, показался ему гигантским, разлетевшимся по земле до самого леса. Эрик испугался.

Поправив воротник у горла, он приблизился к углу бытовки.

«Ещё чуть-чуть, держись, – уговаривал себя Эрик. – Уже почти, ещё несколько шагов».

С оглушительно бьющимся сердцем, заглушающим даже стрекотание сверчков – или кузнечиков? вдруг это разумные кузнечики? – Эрик замедлился и через два шага оказался прямо напротив светящегося окна.

Пригнувшись под нижней частью рамы, чтобы его не было видно, Эрик простоял неподвижно ещё некоторое время и тогда, чувствуя, как кровь пульсирует у него в голове, приподнял голову и заглянул в запотевшее окно.

В душевой никого не было.

Не веря своим глазам, Эрик простоял так ещё немного, пригнулся обратно, вдохнул и рассмеялся от ощущения облегчения.

«Что я делаю, какой ужас, – сказал он себе вслух и закрыл лицо ладонями. – Какой кошмар!».

Он сделал несколько шагов от бытовки, больше не таясь – распрямившись, расслабив плечи, даже немного потянувшись, – а потом передумал и пошёл в обратном направлении.

«Свет зря горит, – вдруг подумал он. – Это не бережливо и глупо».

Саша всё думала о том, как сквозь кругляшки от веток, темнеющие на деревянном потолке, проходят, возможно, энергетические оси планеты. Очень захотелось пить.

- Так хочется пить, – сказала она вслух.

- Попьём, – безмятежным эхом отозвалась Эля. Излучая округлое спокойствие, она посмотрела на Сашу. – Всё, что угодно.

- Очень хорошо, – успокоилась Саша и несколько раз кивнула. – Здорово.

В соседней комнате громогласно засмеялись два низких голоса.

- А это наши распьянющие друзья, – с радостью классифицировала Саша.

Посидев неподвижно ещё неизмеримо немного, Эля поднялась и села на стул перед столом.

Саша, подперев голову руками и облокотившись на колени, слушала бушующий ветер за окном.

- Ты боишься молнии? – спросила Эля.

- Молнии нет, – покачала головой Саша.

- А грома боишься?

- Не очень, если честно, – с лёгким смущением ответила Саша.

На улице раздался глухой удар.

- Я вообще стараюсь мало чего бояться. Это же просто инстинкты. Нужно развиваться дальше.

- Почему бы и нет, – с тёплой улыбкой сказала Эля.

- Пойдём попьём? – предложила, поднимаясь на ноги, Саша.

Осторожно добравшись до кухни, они налили себе воды и предложили попить Егору.

Егор сидел за столом и читал рекламную листовку.

- Какая интересная пицца, – сказал он, просматривая картинки. – Жаль, сюда не заказать.

- Кушать захотелось? – с сочувствием спросила Эля и похлопала его по плечу. – А где Паша?

- Да как всегда – наверху слушает свой джаз. Я бы загрыз целое животное.

Эля с пониманием открыла холодильник.

Эдику казалось, что больше никогда в его жизни не произойдёт ничего – не будет ни единого звука, не будет ни одной радости. Он чувствовал только, как по его бёдрам идёт волна холода, сковывающая всё тело, как перед выходом на сцену.

Он даже не мог пошевелиться.

Выдохнул очень, очень громко и напористо.

Дрожащей рукой поправил волосы, хотя причёски-то нет – просто достаточно короткие волоски, которые не уложатся.

И вот он стоит в правой части бытовки и смотрит, стараясь не дышать, будто его кто-то может услышать, заметить; боясь того, что кто-то подсматривает за ним прямо сейчас (он резко оборачивается по сторонам, но там, конечно, никого нет); чувствуя, как лёд оползает по его телу из-за того, что он оказался здесь – да и кто бы ещё мог?

Он, получается, только что вломился в комнату к девушке, принимающей душ.

Сидит в поддоне, завернувшись в штору, греясь в теплых струях.

Эрик слышит, как дождь снаружи всё сильнее лупит по травянистой земле и по соседским теплицам с помидорами. Даже отблески молнии видно в этой небольшой комнатке.

Каждый вдох наполняет лёгкие влагой: под потолком клубится пар от вяло текущей горячей воды.

С неба, кажется, падают сотни инженерных деталей (Эрик невольно усмехнулся такой мысли и сразу же одёрнул себя), грохочут, шлёпают по летней размякшей земле, ревут в воздухе.

И тяжело стоять на земле, держась за неё ногами, потому что вертится планета очень ощутимо, а у тебя и сил-то таких сроду не было, чтобы противостоять языческим богам, чтобы состязаться с древнеегипетскими пирамидами или хотя бы регулярно находить силы для стирки нижнего белья.

Эрик потирает переносицу пальцами и, потеряв точку опоры, вдавливает втянутую руку в стену из вагонки.

- Я правда не понимаю, что это значит, – говорит он красивым голосом. – Я иногда разговариваю с собой, но чтобы до такого доходило… Ну правда, – Эрик даже засмеялся. – Я не понимаю, что делать. Что мне делать? – выдохнул Эрик, сползая спиной по стене из вагонки. – Знаешь что… Это не смешно, мне это не по душе… А ты вообще та ещё сука, – зло поджал он губы, махнув в воздухе рукой в сторону душа. – Сука, которая изображает из себя… невесть что. Я тебя, знаешь ли, вспоминал, – с трудом сглотнув, произнёс Эрик. – Я смотрел твои фотографии по вечерам. Мне не стыдно, мне не стыдно, Аня, потому что я любил тебя, – на этих словах Эрик повысил голос и прижал правую руку к груди. – Я ждал тебя, я верил, что всё можно исправить. Всё происходящее казалось мне глупостью или сном, – Эрик посмотрел вбок, с отвращением (или недоверием) поджимая губы. Резко остановившись, он снова вернул взгляд на место. – Знаешь, Аня, – чётко произнёс он и склонил голову набок, застыв на несколько секунд с открытым ртом. – Я правда не поверил бы, если бы мне сказали… – Эрик поднял голову и медленно произнёс, глядя прямо перед собой. – …что ты сможешь… выбрать… другого человека. – Он невольно подло рассмеялся. – Ну серьёзно, атлетика тебе нравится больше меня? Что? Что в нём лучше? – Эрик хлопнул руками по полу и закричал. – Знаешь что, Аня? Мне эти твои симпатии безвольные и рационально не обоснованные поперёк горла! – Эрик перешёл на крик. – Ты что, смеёшься? Да что может быть лучше в этом проклятом?.. – он резко замолчал.

За окном без пощады бил дождь. С края поддона капали настойчивые капли.

Эрик, глядя на поддон, замолчал, дожидаясь ответа, и всмотрелся в укутанную девичью фигуру.

- Знаешь что? – безразлично спросил он. – Ты долго издевалась надо мной, но хватит. Хватит с меня, отвечай!

Оттолкнувшись от стены, Эрик упал на колени и подполз к Ане, дёрнул за штору.

Штора липко и медленно выпустила часть из себя.

Эрик дёрнул снова.

Штора стянулась ещё немного – стало видно изгиб Аниной шеи. Большой, очень резкий изгиб.

- Аня? – синеющими губами позвал Эрик. – А… Аня? – Он дотронулся до её шеи указательным пальцем и, промычав, скользя на сыром полу, попытался отползти к стене.

Его вырвало.

Эдику показалось, что он может умереть от этих судорожных движений мышц живота.

Чтобы справиться с ними, ему пришлось встать на колени, подложив скрещенные руки под голову, и постоять так некоторое время.

«Всё в порядке, всё в порядке, – пропел в своей голове Эрик. – Всё чудесно, очень хорошо!»

Оторвав голову от рук, он повернул её налево, украдкой посмотрев на поддон. Сознание его стало кристально чистым, как если бы он никогда в жизни ничего не пил и не вдыхал.

Кашляя, Эрик поднялся на ноги.

- Аня, – со смущением сказал ей Эрик и прикрыл рот ладонями. Мотая головой, он зашептал. – Аня, с тобой что-то не так, ты спишь?

Пятясь, он начал спиной двигаться ко входной двери.

- Я позову на помощь, – пообещал Эрик. – Я всем скажу, что тебе нехорошо.

И выбежал, с грохотом распахнув дверь в бытовку, и побежал в сторону дома, дыша глубоко и настораживающе.

А из душевого поддона тем временем сочились тонкие струйки воды – потому что нельзя человеку выгнуть шею так, чтобы он не умер, если это девушка, решившая принять душ ради свежести – или, может, из-за чего другого, – и с музыкальными инструментами обращающаяся чуть более ловко, чем с пото��ами воды в гладких обманчивых местах.

На кухне всё шло по негласному плану.

- О, кто к нам пожаловал! – пьяно воскликнул Егор. – Как ваши де-де-дела?

- Боже! – отчаянно крикнул Эрик, вваливаясь в дом. – Аня!

- Что – Аня? – осторожно спросила Саша.

- … – выругался Эрик, тряся за плечи Юлю. – Там… в душевой…

- Как интересно, – без тени улыбки сказал Егор.

- Эрик, – мягко сказала Саша. – Тебя точно не перекрыло?

- Я видел там её в душевой… с ней... С ней что-то не так, ей плохо!

- Всякое бывает, – криво поджал губы Егор. – И давно ты посещаешь душевые?

- Я в своём уме, – Эрик перешёл на шёпот. – Ей нужна помощь.

- Эрик, ты себя нормально чувствуешь? Мягко? – со спокойствием, присущим психоаналитикам, спросила Эля. – Ничего не болит?

- Знаешь что, – закричал Эрик. – Да пошли вы все на…

- Эй, ну мы же твои друзья, – как бы обнимая, развёл в стороны руки Егор и начал придвигаться к Эдику. – Мы зла тебе не желаем.

- Чуваки, там Аня, ей нужна помощь, совсем-совсем, чуваки, пожалуйста, сделайте что-нибудь…

Эля присела рядом с Эдиком, сползшим на пол, и начала гладить его по голове.

- Егор! – потребовала Эля.

- Я… схожу, – согласился Егор, глядя ей в глаза.

- Я с тобой, – сказала Саша. – Просто… на всякий случай.

- Она тоже так сказала, – зарыдал Эрик. – Тоже говорила такое.

Эля молча прижала его плачущую голову крепче к своей груди.

Эрик уснул.

Эля держала его голову так, как держат ребёнка, чтобы он – не дай Бог – не проснулся.

Когда двое вернулись из бытовки, на них лица не было.

Они молча сели за стол.

Эрик уже проснулся и сидел у стены, глядя в одну точку. Эля сидела рядом с ним и гладила по руке.

Как только Эля открыла рот, чтобы спросить, Егор жестом остановил её.

- Что с ней? – всё равно сказала она.

Егор с приоткрытым ртом посмотрел на неё и зажмурился. Обхватил голову руками, стал сжимать ладонями свой череп.

Эрик пустым взглядом посмотрел на Егора.

Саша сидела, глядя в одну точку и быстро моргая. Пальцами обеих рук она отстукивала ритм, барабаня по коленям.

- Нужно позвонить в полицию, – громко сказала Саша.

- Что?.. – не понимая, выдохнул Эрик.

Саша сглотнула слюну, облизала губы и произнесла, посмотрев на Юлю, на Эдика, на Егора.

- Мы должны позвонить в полицию.

- Она… она?.. – двигал губами Эрик.

- Эрик, – Эля крепко взяла его за руку.

Эрик руку выдернул.

- Никакие вы мне не друзья… – Эрик говорил быстро и тихо. – Господи, вот бы я проснулся, а это оказалось ночным кошмаром, пожалуйста. Боже-боже-боже мой, как так могло выйти? Неужели это правда? – он широко открыл рот, беззвучно крича, и вдавил пальцы в щёки.

- Егор, нужно вызывать полицию, – повысила голос Саша.

Егор вопросительно посмотрел на неё и после паузы кивнул.

- Эля, дай телефон, – обратилась к ней Саша. – Эрик, адрес, где мы? – перевела она взгляд на него. – Да что с вами такое?!

- С ней, – угрожающе произнёс Эрик. – С ней такое.

Дрожащими руками порывшись в карманах, Эля достала телефон. Саша выхватила его из её руки и наклонилась к Эдику, прямо к его лицу.

- Эрик, где мы? – медленно сказал её рот.

- Где мы…– Эрик потряс головой и зажмурился. – В-в-в… «Авиаторе», «Авиатор» он называется…

- Что за «Авиатор»? Где мы от Калуги, какой номер дома, какая улица?

Губы Эдика задрожали.

- Я не знаю, не знаю, – шёпотом заговорил он. – Я знаю место, но не знаю адрес.

Саша порылась в телефоне и вскрикнула, до боли сжав его в руке.

- Интернета нет! Мы в сраном лесу!

Егор застонал и несколько раз ударился лбом об дерево стола.

- Что мне им сказать? Как мы добирались, Эрик? – Саша перешла на крик и схватила Эдика за руку. – Скажи мне, скажи, как сюда дойти!

- Отпусти! – взвизгнул Эрик. – Отпусти, отпусти, отпусти!

Эрик вскочил на ноги и выбежал на улицу.

Эля подняла глаза на Сашу и с сожалением сказала:

- Я ни х*ра не понимаю, – она жалобно подняла брови.

- Я звоню, – Саша приложила телефон к уху и со вздохом начала разговор.

Эрик, пошатываясь, подошёл к сараю и в ярости ударил ногой по приоткрытой двери.

Он сел на корточки возле стены и заплакал в голос, чувствуя, что дождь не может смыть этого ужаса.

- Господи, Паша, – вдруг вспомнила Саша после звонка. – Паша! – она крикнула, голос дрогнул. – Паша!

Ответа не было.

Егор сидел у стены за столом и смотрел в одну точку.

Эля медленно водила по воздуху рукой, внимательно разглядывая её с разных сторон.

Саша поднялась по лестнице.

Были слышны её топающие шаги на втором этаже. Они перемещались из одной стороны в другую, в основном кругами.

- Паша! – раздался её голос наверху.

Егор поднял глаза на потолок.

- Паша? – Сашин голос звучал прямо над Егором.

Он услышал её сдавленный стон.

- Егор, Егор! – раздался крик со второго этажа.

Егор встал из-за стола и подбежал к лестнице.

Поднявшись, он увидел Сашу, стоящую спиной к нему возле распахнутого окна.

- Саша? – он крадущимися шагами приближался к окну. – Что там?

Саша молча указала пальцем во двор.

Вплотную подойдя к луже, растекающейся под напором дождя, Егор со смирением посмотрел вниз.

Эрик промок, его била крупная дрожь. Пришлось залезть в сарай.

Было очень холодно в мокрой одежде, но гол��ва пылала.

«Эти мысли… Снова и снова, и снова, и снова, и снова, пожалуйста, хватит! Пожалуйста, я больше не хочу! Я больше не могу…».

Эрик завалился на бок и прижал ноги к груди, беззвучно шевеля губами.

Выглянув в окно, Егор тут же понял. Он ничего не сказал, только отвернулся и потянул Сашу за руку.

- Пойдём, – произнёс его безразличный голос.

Саша и Егор спустились на первый этаж. Эля зажмуривалась, а потом смотрела свои руки. Зажмуривалась и снова смотрела.

- Эля, – позвал Егор. – Пожалуйста... пойдём с нами. – Он неестественно улыбнулся, – Пойдём.

Эля удивлённо посмотрела на них и неуверенно поднялась на ноги.

- Я что-то нахлобу-у-училась, – протянула она. – Мой маленький секрет! – она по-детски хлопнула в ладони.

Дождь на улице стал гораздо слабее, но из-за влажности почвы воздух казался более тёмным и сырым.

Эля, Егор и Саша стояли возле Паши, разметавшегося по бетонному отливу фундамента. В наушниках по-прежнему играли какие-то инструменты, книжка вся промокла и раздулась.

Саша судорожно вздохнула.

Егор молча смотрел на красивое тело и не мог оторвать глаз от красных узоров на Пашиных светлых волосах. Он за локоть поддерживал Юлю.

- Это просто бред, – ровным голосом проговорила Саша. – Как такое вообще может быть? – она закусила нижнюю губу и зажмурилась.

Егор медленно и глубоко дышал.

Эля покашляла.

Саша присела на корточки и дотронулась до задранной кофты. На её воротнике была кровь.

- Мне нехорошо что-то, – раздался слабый голос Юли. – Тяжело дышать.

Саша погладила Пашин рукав ладонью и отдёрнула руку.

- Я… я отведу тебя в дом, – ответил Егор, вопросительно посмотрев на Сашу.

Она никак не отреагировала.

- Я отведу Юлю в дом, – повторил Егор.

- Хорошо. Я, – порывисто сглотнула Саша слюну. – Я приду. Мне нужно понять.

Егор и Эля ушли.

Саша поняла, что вытирает щёки от слёз снова и снова, а они текут не переставая.

Она помотала головой и вслух сказала: «Нет».

Голос сорвался.

Пришлось раскрыть рот и беззвучно склониться, всхлипнуть, шумно втянуть воздух сквозь зубы.

«Нет» – снова сказала она и кончиками пальцев дотронулась до мокрых светлых волос. «Мне так жаль».

А потом пришлось сесть на корточки среди всей этой мокрой травы и сжать голову руками.

Чуть ослабить давление. Опустить руки вниз.

И вот Саша сидит на корточках, свесив голову вниз, а прямо напротив её взгляда – капли на острых плоских травинках, через которые, если зажать между пальцами, можно свистнуть.

Саша срывает травинку. Капли скатываются по запястью в рукав.

Саша сидит, а в голове вращаются сферы: синего цвета, как Плутон, и красного, как Марс.

Ей кажется, что в газовой дымке можно разглядеть контуры космической станции, на которой давно никого не осталось в живых. А может быть, никогда и не было.

Синяя сфера вращается вокруг тебя, не давая быть вместе с остальными людьми.

Ты можешь смотреть на них сколько угодно, но всё вокруг тебя – будто нарисованное на картонных стенках, как плоские зрители на трибунах в старых компьютерных играх. Как только ты вспоминаешь, что они ненастоящие, инерция стихает, сверху бьёт в голову абсолютный штиль.

От того, что в музее ты притворяешься, будто предметы живы, дара порождения речи у них не возникнет волшебной искрой.

От того, что ты молишься деревянной маске, магический поток тебя не спасёт.

И она отправилась в дом.

Егор укладывал Юлю на кровать на втором этаже.

- Я ещё звонил в полицию, – сообщил он. – Они говорят, что отправили и больше помочь не могут. Что нас будут искать.

Саша обняла себя за локти.

Саша: даже не помню, когда мне перестало быть комфортно самой в себе.

Когда я смотрю на людей вокруг, наслаждающихся самим фактом своего существования, мне так дико и смешно, но я понимаю (рационально, как и всегда), что, наверное, в их поведении ничего зазорного нет.

Раньше, когда я была классе в 9-м, мне очень нравилось (когда поугасла первая любовь и меня хоть немного стало интересовать что-то за её пределами… хотя будет честно заметить, что она не угасала лет до 16, я просто стала более наблюдательной) смотреть на затылки одноклассников и тех, кто ходил со мной на те же узкоспециализированные занятия по подготовке к поступлению в университет.

Я помню, как внимательно рассматривала затылок Ю. Б., хотя он мне никогда не нравился, как и многие другие…

Возможно, в этом бессознательном пребывании в пространстве и крылся секрет счастливой жизни, но я оставила его, прокляла, осмеяла, признала безнадёжно устаревшим.

А теперь, анализируя средневековые примитивные концепции за деньги, я чувствую, что продалась Дьяволу: не веря в ценность этих небезошибочных текстов, я облизываю их, чувствуя углы страниц языком, облизываю углы букв и верю, что мне ещё удастся спастись.

А сейчас – достаточно пьяная и разочаровавшаяся в себе и окружающих, за день до важнейшего с карьерной точки мероприятия, до которого мне уже дела не было, – я поняла, что на каждой старой фотографии себе нравлюсь, и, что гораздо страшнее, я себе в каждый момент жизни нравлюсь, потому что я себя обожаю.

Меня, если честно, смущает собственная достоверность.

Я чувствую себя живой, когда кто-то читает меня, когда кто-то обсуждает со мной мои чувства (возможно, даже без моего участия, если мне посчастливится завладеть вниманием неизвестных мне людей). Я курю старый «Филип Моррис» сохранившийся ещё с давней поездки в Прагу, и вспоминаю дни в Австрии, вспоминаю свои симпатии к М., вспоминаю, как думала гораздо меньше – в глобальном, миром масштабе – и насколько больше мне везло.

Иногда мне достаточно просто напоминания о том, какой я была – и всё разглаживается (стоит, впрочем, пить почти постоянно), всё становится туманным, я даже не сержусь на тех, кто меня обидел и оскорбил.

Я просто вздыхаю и понимаю, что сил моих земных (водных, ладно уж!) не хватит ни на что сейчас. Я испытала порыв, а затем всё прошло. Завтра у меня могло бы быть столько дел, из-за важности которых мне жизненно необходимо отвлечься, а потому я просто коротаю время, делая вид, что мне ничто не грозит.

С��раведливым будет отметить: в силу внешних обстоятельств я лишена сейчас привязанностей к другим людям (я стараюсь верить в это), а потому над моей головой только космос.

Следующий абзац и эти полчаса посвящены тому, как мы с тобой смотрим в космос.

Возможно, в какие-то моменты я с отчаянием смотрю вверх, думая только о том, чем занять время между периодами активной работы, но в глубине души я признаю, что в этом состоянии есть нечто невыразимо приятное.

Егор: если бы через неделю меня ожидало важное — возможно, самое важное в моей жизни — событие, а мне нужно было бы держать себя в руках и особо не волноваться, пожалуй, я бы начал вести дневник с обратным отсчётом.

Дело не в том, что время давит на меня само по себе, просто в каждой минуте я чувствую нарастание собственного бессилия и, в то же время, надвигание огромной переливающейся различными цветами волны.

Страшно и жутко, наверное, было бы представить себе, что все мои мысли окажутся страницами дневника, который без каких-либо помех и ограничений читаю мало знакомые мне люди. Или хуже того — вполне себе знакомые.

Представляю, как я в обход всех своих подростковых травм, связанных с первыми любовными чувствами, снова прокручиваю в голове, будто бы забыв обо всех требованиях для обеспечения собственной безопасности, размытые и так бесстыдно приятные зацикленные эпизоды: прикосновения, близкое дыхание, почти родной голос с переливами насмешек.

И вот я думаю: что бы я выбрал в итоге? Хватило бы мне силы воли и здравого смысла, чтобы мягко, но решительно остановить себя и сказать: «Нет, душевное родство нам с тобой дороже?».

Говорит ли то, что я перешёл из дружеского в недружеское, занеся дерзко ноги над нашими общими шутками, о том, что и не была мне эта дружба дороже всего прочего? И если знать, что поцелуй — шаг к непреложному прекращению общения, прощу ли я сам себя за такой выбор?

А ведь я помню некоторые свои детские переживания, связанные с первым опытом дружбы.

У меня бывали разные истории из детства, которыми я мог бы поделиться, начиная посиделками на грушевом дереве и заканчивая прогулками по низкому бетонному забору вдоль всего школьного периметра, но... не уверен, ч��о тебе будет интересно.

А я по-прежнему не могу думать что-либо, подсознательно не ожидая, что за мной следит огромная аудитория фанатов и полупрофессиональных свидетелей моей скромной жизни.

Моя коллега-психолог считает, что я специально категоризирую всё жесточайшим образом, чтобы потом сталкиваться со смешением категорий и испытывать мазохистское удовольствие от этого.

Мне это видится следующим образом: люди, которых я всегда воспринимал асексуально, поскольку всё остальное неуместно, оказываются со мной наедине в большом праздничном помещении, потому что... скажем, празднование переместилось в сад. И они вдруг — обе — начинают гладить меня и заботливо целовать.

Мне, конечно, не по себе, я протестую — вежливо и деликатно — но получаю от этого разрыва шаблона истинное и стыдное удовольствие.

Дай бог каждому, кто мне нравится, совратить меня вопреки моей воле!

А ещё я понимаю одну важную вещь: что сейчас мои чувства таковы, будто бы они и есть отражение моей текущей жизни (если верить во все эти цепочки перерождений), потому что ни к чему они не ведут и ничего не требуют.

Когда я был в начальной школе (в другом районе города, там, где до сих пор живут бабушка и дедушка), вокруг школы был огромный двор, огороженный низким бетонным забором. По нему можно было ходить, соблюдая равновесие, вдоль периметра; некоторые части территории были по-настоящему трудными для прохождения: там шли практически сплошные деревья (это было в задней части двора, за школьным зданием). Ходя по этому забору, я забывал сам себя, забывал это пресловутое социальное «я»: я не то, что не мог ответить на вопрос о том, кто я такой, — мне бы и в голову не пришло его себе задавать.

И вот сейчас, будучи (формально) взрослым, более-менее успешным и даже в некоторой степени физически привлекательным, я внезапно отдаю себе отчёт: человек, чей статус мне не важен, которым я не мог бы похвастаться перед родителями... хуже того, — даже если бы он был другим, боюсь, моё отношение было бы тем же (хотя откуда мне знать); я просто думаю о ней и понимаю, что ни пламени искрящихся переживаний моих 14-ти лет, ни красивой мощности чувств моих 17-ти лет нет и в помине. Я бы никогда не поверил, что такой момент может настать.

Я только думаю о ней — и в моём туловище (которое стоило бы ещё подкачать, чтобы уменьшить долю жира) начинает трещать сдержанное пламя. Сдержанно оно вовсе не потому, что я ему воли не даю, а потому, что и смысла ему нет вырываться за пределы интеллигентного ненавязчивого существования: ты прекрасна не так, что хочется похвастаться, а так, что у прохладной подушки, засыпая, я думаю не только о тебе: мой любимый парк, приятности минувших дней, её непокорные шутки, её безошибочные жесты, тема моих исследований, темнота.

…знаешь, мне впервые в жизни хорошо от мысли, что кто-то просто есть на свете. Ей-богу, скажи я тебе это, ты так бы смеялась, что пришлось бы схватиться за стену. Но скажу по секрету, что даже это ты делаешь милее всех остальных.

А если мне хочется проявить к тебе какие-то относительно бурные чувства (в до-сознании, не на выходе, что ещё более ценно: мне не приходится усмирять, всё сразу в гармоничном виде), меня как будто прогладили ладонью: остаются только плавное уютное тепло и оранжевое дачное мерцание.

Вижу как: сижу у камина, переливающегося от оранжевого к коричневому оттенкам; не сижу, а полулежу; не полулежу, а мягко огибаю спинку кресла; не греюсь в своём теле, а смею поднести к тебе руку и — что совсем уж странно, но не странно — чувствую абсолютную этого уместность и легитимность, потому что так и должно быть.

Вот уж не думал когда-либо, что мне выпадет счастье иметь то, что по своей сути ни хорошо, ни плохо. Оно просто так вовремя дополняет мою жизнь, что вопрос о её смысле сам собой отпадает.

А абсурдность нашего с тобой общения заключается в том, что именно тогда, когда мы не обмениваемся мыслями, я наиболее отчётливо чувствую, как твои незримые ладони гладят меня без устали по самым больным местам.

Как пушистый кот, в какой-то момент я совсем перестаю понимать, где нахожусь, — больно уж хорошо и небольно мне становится к тому моменту.

Может быть, я зря хвалю тебя, но, честное слово, благодаря тебе все стандартные представления о человеческих грехах теряют силу.

Егор подоткнул одеяло так, чтобы края закруглились в кокон.

- Саша, – замерев, будто превратившись в камень, вдруг спросил он. – А где Эрик?

- Я не знаю, – тихо ответила она и, когда он повернулся в её сторону, посмотрела ему в глаза.

- Ты его не видела?

Эля перевернулась на бок.

- Я поищу.

- Нет… – Егор облизал губы. – Пойдём вместе, я не могу так оставаться.

Они вышли из дома, едва не касаясь друг друга рукавами. Егор сделал несколько шагов с крыльца и неожиданно (так, что Саша вздрогнула) устремился обратно к ней, едва не ткнувшись своим лицом в её.

- Ты вообще понимаешь, — прошептал Егор. — Ты вообще понимаешь, что происходит?

- Егор, — с улыбкой тихо сказала Саша. — Егор, что происходит? — Саша коротко расплакалась и вернула себе нейтральный и благочестивый вид. Она с быстрым пренебрежением посмотрела ему в глаза. — Егор, что происходит?

Егор глубоко вздохнул и с каким-то, что ли, сожалением сделал большой шаг назад. Встал ровно.

- Не говори ничего, — грозно сказала Саша.

- Саш, — попытался Егор.

- Нет! — выкрикнула Саша, вскинув руку.

Егор резко остановился.

- Нет, нельзя, — сказала Саша.

- Саша, — мягко сказал Егор, немного покачиваясь на месте. — Саша, Саш.

- Чего тебе? — сказала Саша, закатив глаза и немного отвернувшись в сторону.

- Саша, — настойчиво повторил Егор.

Саша открыла глаза и посмотрела на Егора.

- Это Эдик? — ровно и холодно спросила она.

- Кто же знает, — улыбнулся Егор, подрагивая краем губ. — Я не знаю, ты не знаешь, кто же знает? - Это Эдик? — ровно и холодно спросила Саша.

Егор посмотрел ей в лицо без страха, будто вызывая на бесконтактный бой, а потом неторопливо размял шею и, прикрыв глаза, ответил, продолжая растягивать мышцы плеч.

- Знаешь что, — сказал Егор. — Ты думаешь все тебя любят, потому что ты особенная? — он замер и сверху вниз, по-прежнему с запрокинутой головой, посмотрел на неё. — Нет. Нет в тебе ничего особенного. И приятного — тоже нет. — Егор грузно вздохнул. — Есть сигарета?

- Только трава, — расдосадованно возразила Юля. - Ну давай, — сказал Егор - Ну давай, — согласилась Юля.

В сарае никого не было.

Загребая ногами воду с травы, Егор дошёл до угла постройки и остановился.

Саша автоматически сделала то же самое и окинула взглядом двор перед собой.

А на небе — страшно подумать — все эти маршруты, хотя аэропорта здесь и близко нет, — просто летают по своим маршрутам, их не остановить, и меня не остановить — подумала Саша — я великая, я могущественная, я отличная.

Саша бесшумно, по-птичьи заплакала.

Слёзы катились из глаз, как мелкий дождь, видно их не было.

А на небе — страшно и приятно представить — вращаются кусочки моего серебряного браслета, вращаются и поют, как будто нет ничего другого, кроме них.

За колодцем виднелось что-то тёмное.

И кроссовки, какие редкие кроссовки – Саша невольно засмотрелась.

Какие аккуратные кремового цвета швы, какой гармоничный стык подошвы с пяточной частью.

И почти опрокинувшееся ведро с водой, так приятно охладившее пылавшую голову.

— Я не могу в это поверить, – сказал Егор и засмеялся. – Серьёзно, это какой-то бред.

Они вернулись в дом и позвали Элю, безразлично осмотрели кухонный стол.

- Чай можно заварить, — это голос Егора.

- С чего бы? — несколько зло от потери контроля ответила Саша.

- Юля-я? — позвал Егор, стоя у нижних ступенек лестницы. Поставил правую ногу на вторую ступеньку. — Юля-я? - Что там? — спросила Юля, глядя на деревянную маску на стене возле окна.

Егор начал подниматься по лестнице.

- Что там? — спросила Юля, глядя на источенные углы половых досок.

Егор по пояс поднялся на второй этаж, постоял так, раскачиваясь в ритм нашей мелодии, спустился легко и со свежестью.

Не поворачиваясь друг к другу спиной, они прошли на кухню. Саша села за стол спиной к стене, прямо возле окна.

Егор сел напротив неё.

Они оба так сильно устали.

Из гостиной появилась тёмная фигура и в два шага оказалась за спиной у Егора.

Егор тяжело выдохнул и повалился вперёд.

Саша не могла пошевелиться.

Она перевела взгляд с окровавленного ножа в руке убийцы на лицо.

И улыбнулась.

#рассказ #триллер #детектив

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

До тебя

До тебя — не в метафизическом смысле, конечно, -- до встречи с тобой – мне, пока я спала, рвали волосы совы они прилетали, все ветки за окном были в них, как в сырой гречке, но не гнулись к земле, потому что они невесомы. И в своих серых перьях, похожих на кошачии мягкие вздохи они долго сидели за стёклами, как экспонаты в музее только я-то не очень люблю смотреть на мёртвых животных хотя, как говорится неглупыми: кто что посеет, тот то то и пожнёт. Я вот сею слова, и они ничего так, но я слишком печально наслышана об их неправдивости, чтобы верить ещё и подделанным птицам, и полым оленям. Я настолько пуста и неискренна с этими «знаешь ли»: я сама -- как пустая сова, что мечтает переломить время. Ну а после тебя ничего не менялось, совы всё ещё ждут каждый вечер, пока я замру но я их надуваю – не ложась вообще (совья радость и всё же досада), чтобы лопнуть их (гречневый ком на пару). И пока я пытаюсь поесть, ухватив вилкой серые крошки, всё вращаются рядом те перья, что не успели осесть, я ловлю их изгибами в голой спине — раз мне можно - чудный штрих, восемнадцатый век, третья треть (я себе представляю в такие моменты колбаску, от которой секут сизым лезвием точную часть и хотела бы так сечь людей – взять себе часть, где ласково, а где ровно — не брать). Вдруг очнулась, смеясь – десять лет меня учат без местоимений лить ровное, только я вот его не люблю и вдобавок всё тыкаю -- этим же карандашным рисункам, на которых я с совами - ты поедешь со мной в душный сумрак? Ты хочешь? - ну нет, но куда же я денусь? Для чего тебе портить листы, неужели ты правда думаешь, что так ты меньше одна? - слишком много вопросов я читала, что плохо, уныло говорить с собой. – это невежливо, а уныло – пить портвейн среди ночи, называя бутылку Портосом. - ты скучна. — знаю. — ты не услышишь дыхания сов за окном, не увидишь, как стало светло. - ты мне скажешь, и тогда я увижу. - ты вчера приняла за корабль изогнутый дом и хотела - когда нужно, ты окликаешь меня, всё в порядке. Всё не страшно, кроме дней, когда я окунаюсь в часы, одна, без рисунков и песен новых мне не придумать, – не стоит пытаться. Так просто забыть штрих и фон, но как шарик на ленте к запястью болтается месяц, и ещё один (август), и много – из плотной сверкающей плёнки (здесь я вспомню финифть, о которой читала, поскольку твоя..). Они не летят и не лопают- ся, когда ты их случайно (специально) сожмёшь – в лучшем случае, что случится, – они сдуются в уголке, на дверной ручке; и Пенелопой много витая лет лента плоско провиснет, решив ущипнуть тебя за изгибы запястья. потом всё поблекнет под пальцами сов (раньше или позднее ты с ними подружишься), станет естественным, здесь прилипнет к обоям, там – к спинке кровати. Сова вывесит пальтецо, чтобы сохло (фигура речи). Всё будет отлично. Такое уже повсеместно – ты не слышала? Эй, сова, ну-ка отсюда, продырявишь ещё эту ту меня. Слышишь? Ну вот, а теперь мне опять перечёсывать перья все твои (привыкаешь действительно быстро к ней). Что ты гладишь её? Ты помнёшь, перестань, встань сюда. Не проткнёшь? -- да не верю я, кыш Я читаю сове сказки на ночь. Ей нравится. Впрочем, мне сложно сказать я ещё не вполне научилась не путать их – пять дымных тел, у одной перламутровый клюв, но я не уверена; что с пятном, – часто смотрит в глаза (хотя, может, кажется). У другой был браслет, но зимой улетел с подоконника (даже весной не нашли). Есть ещё очень тихая, милая, чистит клюв о кольцо на моём среднем пальце. Последняя выражает эмоции (и чаще всего несогласие) взмахами крыльев, редко, но из ладони пьёт. Хочу так на пару дней с ними – уже в конце лета, раньше поздно планировать – съездить в несколько мест будет солнце и блики, улыбки на людях. Я хмурюсь, и совы тут же бьют, как стрела, в серебристые шарики – шелест и блеск, и хлопок за хлопком, все вокруг в колпаках разрисованных, гелий вновь возвращает свободу себе и я. А зимой, когда холодно, я сижу с одеялом, опять бесконечно печатая символы, совы дремлют с боков, свесив мягкие тёплые лбы на меня, и от них жарко, как очень близко к костру – невыносимо, но я всё выношу – и себя до метро,

и морской рыбный запах от их точечных клювов. По морозу иду прямо в них, изогнувшихся плоско поверх новой кофты. Нет-нет, да и спросят: «это шуба? о, как необычно». и я говорю: «проволни- -те по изогнутым перьям». Угрожающе совы гудят, как паровозик, но почти не шевелятся. Изучив свои пальцы ноздрями, мне, смеясь, сообщают, что пахнет корицей и мёдом. Что могу я ответить? «конечно (с улыбкой) – не зря мы в эту зиму знакомы!» (обращаясь, конечно же, к совам) А ещё есть сезоны, когда можно греться недавними снами, Просыпаясь в четыре от взгляда бус из янтаря, И рычать на них: «что опять?». Бусы замирают, Я ложусь на другой бок – Впереди земля. Впереди много солнечных дней под цветастым зонтом Впереди отдающий швартовы стовёсельный дом Впереди – я пойму – во всех фразах один первый слог Я бегу выше гор, дальше мраморных дальних морей, Поскользнувшись на них возле кратера – так, повезло И какой-то большой бородач скажет мне: «не пролей, Это пьют даже те, кто сидит выше нас». А за это с меня пара дюжин историй дней на пятьдесят, Чтобы кашлял, смеясь, золотою крупою Мидас «Очень добр ты, царь, но пора мне назад! Я тебе рассказала про всё, что бывало вокруг, и внутри, и потом, Ты меня угощал мармеладным гранатным вином, Но гранаты твои не удержат гостей против воли» «Разумеется,» -- шепчет Мидас. «Но позволь Попросить о последней истории перед дорогой?» «Вот история: жил-был германский король…» «То есть варвар!» «Позволь мне рассказ свой закончить! Одолела его шёлковая тоска – Не уснуть, не забыть о печали хоть ночью. Эль ему не по нраву, не радует вырезка Из отборнейшей дичи, конь заперт внизу. -отчего же ты грустен, мой добрый правитель? Только молви – я всё для тебя принесу! -ничего не хочу я и света бы лучше не видел. То ли древняя магия кружит над ним, То ли боги смеются над самым искусным из воинов: Тот, кому говорили «мы всё отдадим», Сам готов всё отдать за безвестное что-то. Мрачен трон, и мрачнее всё друг короля, Обскакавший все земли -- но безрезультатно. -мой правитель, прошу! – не грусти за меня. Небо кутает замок в осклизлую вату. -брат мой, я умоляю! (король хмурит лоб, Молча смотрит в окно -- и вдруг усмехается) Утром в зале его было только пять сов, Обернулся он в них, говорят, от печальности» «От чего же печаль?» «Неизвестен ответ» «но тогда смысла нет в этой сказке прощальной» «Хорошо, царь, ты добр был ко мне. Посмотри же наверх – Отчего всегда птицы сидят – штук пять рядом? Вечно вместе и близко, на ветке одной?» «Легче выжить, как в битве» «Не быть тебе в ней, Если крылья по ветру» «Напасть всей толпой На животное» «Что, на мышей?» «Ну так в чём же секрет? Я не скрою – ужасно Интересно узнать» «Как-то раз среди лета В той стране, правил где королевич романский, Короли собирались. Всё ради предмета, О котором ходили легенды: в металле Драгоценном был спрятан кусочек пера Неизвестно чей, но обладающий чарами, Да такими – рассказ лучше не начинать! В замок к сбору приехали знатные семьи, В этот день королева, седая как дым, Объявить собиралась, кто этот наследный Получает кулон. Выбор крайне велик.» «Уж конечно, влюбился в кого королевич?» «Уж конечно, и страшный украл амулет. ��н сказал: видеть пусть меня вечно Хочет, слышать пусть меня вечно Хочет, целовать пусть меня вечно Хочет, запах чувствовать пусть мой вечно Хочет, сердце пусть моё вечно Держит, не отпускает. И его стал взгляд серой совою, И его стали уши серой совою, И его стали губы серой совою, Его прикосновенья и сердце – Всё серые совы. И от дряблого и полумёртвого совы Полетели к ней, сели на плечи и руки, И она улыбалась им, каждый день снова Целовала и гладила жёлтые клювы.» И Мидас поднял руки и заулыбался: «Сколько бы королевич ни был рядом с ней, Только ветер узнает» Ах, сколько, несчастный, Ты не спишь по ночам – не столетий, не дней, -- Сколько сов ты не спишь? Сколько греешь ладони, Для которых не ты – то, что хочется греть? Укрывайся скорее – тоской, мишурой ли – И лети в ночь и смерть.

#стихи #поэзия

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

Я в огне

-Вы уже поставили подпись? Восемнадцать семьдесят, пожалуйста. И вот здесь ещё одну.

-Потому что девочки всегда нет-нет, да и симпатичные чем-то, а мальчики – н-у-у столько фотографий перерыть приходится, даже если в жизни хорошенькие.

Беркушов засмеялся («Серебряные колокольчики,» - всегда говорила мама) и едва не промахнулся тремя клетками, расписываясь в розовом листочке. Вообще-то подпись не особенно нравилась, но придумывать что-то новое было лень.

-Ваша карточка и номер ячейки, пожалуйста. Спасибо, да, всё.

Беркушов накрыл ладонью тёмный пластиковый прямоугольник и положил в карман.

Есть дома, возле которых пьют пиво на скамейках, есть новые башни – целые отдельные районы, там цветастые дети аккуратно продавливают собой газон. Есть гораздо менее приятные замки с окурками и битым стеклом на тусклых лестницах, но это?

Никита стоял в подъезде, с беззастенчивым интересом рассматривая изумительно чистые стены и широкие ступени лестницы.

Лифта не было; за центральной колонной лестница начинала заметно изгибаться, вращая вместе с собой никитины колени и его чемодан. На ближайшей площадке возле каждой из четырёх двустворчатых дверей висели золотистые цифры. Лак на тёмном дереве отражал всё с почти зеркальной точностью (Беркушов потрогал поверхность пальцем); нужно было подниматься несколькими этажами выше. Шаги упруго перекатывались где-то наверху, под самым куполом потолочного свода. Никита поудобнее перехватил чемодан и постучал в дверь с цифрами 75 – это был последний этаж; первая цифра номера терялась в стене под массивной бежевой семёркой. Возле стен стояли обломки стульев. Здесь кончалась лестница, и была видна округлость всего здания: двери квартир шли по одной стороне площадки, другая же повисала где-то над лестницей, удерживаемая только лучезарными двухметровыми окнами.

-Прошу прощения, - матовый голос заставил Никиту повернуться обратно к двери, едва не задев её углом чемодана.

Ольга Игоревна добавляла в чай какие-то душистые травы, отчего запах мармеладом сковывал комнату и оседал на одежде.

-В моём имени два величайших воителя Руси, - её щёки приподнимались, заставляя улыбаться в ответ. - Ну, может, и не величайших, но уж точно вызывающих симпатию.

Никита сидел в небольшой, полной солнца и салатовых веток за окном кухне и думал, что очень приятно в духоте спиной сидеть к дверце холодильника, что ночью ему опять снился один из тех странных снов, которые весь день потом не выходят из головы (немного потяжелели веки) и что спать ему в этом безграничном, казавшемся совершенно пустым доме, заставляя своим дыханием колыхаться воздух.

Как объяснила Ольга Игоревна (она жила здесь уже лет сорок), нужно было пройти сквозь желтоватый пух сквера, пересечь трамвайные пути, пропустив машины возле низкого белого заборчика, и свернуть у магазина налево.

Под ногами шуршали камушки, скатившиеся с клумб, и в никитиной голове с таким же шелестом замирали мысли о каких-то отвлечённых вещах.

От сквера до белого забор идти нужно было по небольшой, но вытянутой вдоль тропинки лужайке. Солнце свешивалось с дорожных знаков и антенн соседних домов; Никите пришлось расстегнуть воротник рубашки и перевести взгляд на остановку, в чьей мерцающей тени плавало несколько фигур. Где-то слева играла мягкая музыка; под ноги Беркушову выкатился резиновый мяч. Чтобы не наступить на него, он широко расставил ноги, на которые тут же наткнулись двое мальчиков в перламутровых комбинезонах. Стук мяча и тонкий шлейф смеха за углом дома, на висках – тонкие цепочки пота.

Здание FruitBall (FurchtBall, называли её между собой сотрудники) возвели в лучших традициях имперского духа: металл облицовки сверкал высоко над городом, заставляя деревья клониться в сторону крепких приземистых домов, по примыкающей ко входу стоянке можно было бы гулять, как по кладбищу, вовремя прижимая локоть, чтобы не задеть боковые зеркала.

Вчера, сразу после приезда, Никита уже заходил к Декасу, чтобы взять бумаги на одну из партий, а сейчас шёл с не вполне понятным настроением. Хорошая непыльная работа, вечера в компании другого отдела, ставящего исключительно верные ударения; впрочем, в том, что новые напарники будут не менее приятными, он не сомневался. За стеклянной дверью уже стояли люди, хотя до официального открытия оставался примерно час.

Никита показал охраннику карточку, едва ли не пробежал мимо уходящего в пол второго этажа фонтана, обязанного успокаивать душу, и успел запрыгнуть в лифт, когда створки уже начали сдвигаться.

-Я бы ни за что не выбрала, нет, ну ты посмотришь. Да глупости какие, нет, ты не знаешь.

Девушка в полосатой футболке искала в сумке бумажку с номером, с трудом удерживая плечом телефон.

-Да где же... перезвоню, слышишь.

Она с таким раздражением захлопнула свою раскладушку, что Беркушов не выдержал и улыбнулся.

Лене двадцать шесть, и она уж точно не собирается оставаться в этой дыре дольше, чем на месяц. Она добилась всех своих крупных целей, она любит запах глянцевой бумаги и, безусловно, работает на этой неделе вместе с Никитой.

Выйдя из лифта, они последовали за мягким паласом в хранилище, и в голове:

три шара на ящик, ящики нумеруются и маркируются с помощью указания длительности их превращения и силы реализации. Полчаса, час, три, восемь. Слуховые, зрительные, абсолютные. Дорого, дико дорого, запредельно (ладно, этого писать не стоит). Суперпопулярно, по-настоящему необходимо, лучше всего на свете.

Когда FruitBall начала пускать рекламу по кабельным каналам, Никите было восемнадцать, на своё девятнадцатилетие он уже мог мельком видеть яркие картинки между центральными программами, между новыми захватывающими фильмами. Не то чтобы FruitBall понадобился целый год на развитие технологий, гораздо сложнее было сделать процедуры с шарами такими же естественными, как утренняя чистка зубов или распивание чая в гостях.

-Ань, смотри, какая фигня!

И Аня недовольно отрывалась от стирки на руках, вставая за мужниной, в родинках спиной. «Вот чего, ого,» - комкалось в руках кухонное полотенце, а через пару месяцев забывались уже и удивление, и недоверие, и несмелые мысли о том, что и сама бы Аня этим воспользовалась, - когда будет много денег, когда будет много-много денег и они уже отправят сына на курсы фотографии.

Никите совершенно не нравился первый рекламный проект компании, как он теперь (да и давно уже) ни пытался проникнуться к нему хотя бы уважением, библейская аллюзия раздражала, хотя и оправдывала название. «Яблоко высшей воли, яблоко Ваших мыслей.» - один из старого вида шаров превращался в яблоко, одаряя какую-то брюнетку высшим счастьем.

«Подробности по телефону – четыреста тридцать один...».

-П-ф-ф, - сказал Максимка на пятничном заседании в самом начале Никитиной карьеры.

-Лютый бред, - сказал Андрей Сергеевич, массируя виски.

Никита ничего не сказал, но обвёл взглядом других членов отдела.

Как-то так получилось, что новый ролик в финальной его версии они сделали уже без его присутствия (практиканты, ластики, скрепки не учитываются в отчётных документах), так что, может, он бы некоторые детали и изменил, но зрители менять ничего не хотели, заставляя выходить из строя целые участки телефонных линий.

Шары благодаря Беркушовской привычке почти магическим образом скользили в ячейки ящиков, слишком чувствительные к бездушному обращению, чтобы быть поставленными на поток в заводских безднах.

Он никогда не переставал удивляться сладости этой схемы: мысль – активация – эксплуатация – дезактивация. Попробовать помириться с мужем. Выяснить у друга подробности вечеринки. Избить начальника. Склонить к сексу знакомую.

Никаких свидетелей, ни одного запрета, мысль о человеке – активация и превращение шара в него – эксплуатация – хлоп! Через полчаса, час, три часа, восемь, и никаких последствий.

С Леной они попрощались около остановки, хотя Никита и решал некоторое время, не позвать ли её хоть в кафе. Вечер был достаточно прохладным, чтобы можно было подставлять спину ветру, не боясь быть занесённым сахарным песком. Листья шуршали так громко, что говорить приходилось в полный голос, и Никита вдруг понял, что не хотел бы заставлять себя проникаться симпатией к этой девушке, как не хочется плотно есть в полуденный зной.

Они попрощались, договорившись утром встретиться у главного входа, и городок разросся мхом деревьев, устилая дорогу к дому Ольги Игоревны ласковым угасающим светом.

Перед сном они с хозяйкой выпили ещё душистого чая и говорили о строительстве новых зданий в центре и о зоопарке, который раньше был в нескольких станциях к западу. Пожелав спокойной ночи, Никита вышел на балкон подышать воздухом; он был совсем другим, нежели в крупных городах, и свободно лился куда-то под левую руку, оставляя в груди почти мятную прохладу. Приятный день (Беркушов медленно вдыхал лучи заходящего солнца), до работы идти недалеко. Надо будет посмотреть, где здесь что, такое аккуратное место. Смешные люди всё же; этот в пиджаке, лысый, весь потом изошёлся, пока ждал, похоже, ругался со своей любовницей, так и вылетел едва не в истерике, а блондинка всё просила у кого-то прощения. Хорошо, что стены звукоизолирующие, но кто-то же должен следить за клиентами. Их воля – скольких уже приходилось отмывать от крови, - лишь бы их самих шар не покалечил. Один парень вон активировал шар в свою тёщу, с которой тогда был в ссоре, так она его чуть голыми руками не прибила. Никита усмехнулся и скрестил руки на груди.

Уже укладываясь в кровать, он заметил, что к воротнику рубашки, висящей на спинке стула, пристало немного пуха. Пару секунд Никита смотрел на него, сидя поверх простынки на кровати и опираясь на руки, но так и лёг, слушая шелест вечных деревьев.

Когда было совсем темно, он открыл глаза и смотрел на потолок, не решаясь пошевелиться. Повернулся, решившись, на правый бок и начал рассматривать обои.

Ну сон. Странный, весь будто в тумане. И о ком – вот это было гораздо более удивительным.

Он стоял в размытом сквере с двумя знакомыми людьми (вспомнить бы, кто, друзья же? Может, с Максиком?), и один – и Никита ему очень доверял – говорил: вот, она сегодня не пойдёт с нами гулять, ездила на экскурсию в Витебск (это русский? Беларусь, что ли?), познакомилась с Олегом, любит его, а он её водит по всяким местам.

И Никита видел во сне их вместе и думал, что они как назло неплохо смотрятся, что его клетчатая рубашка в цвет её брюк. Злился ужасно – и нет, не злился, только не мог ровно стоять, потому что так очевидно ничего не рассыпалось в его ладонях.

Этот туман, ветки лип одна за другой, кругом, до самых ступней. Липли к щекам, цепляли за одежду, туманно тащили в себя.

С этим ощущением и открыл глаза – не в холодном поту, не с сумасшедшим пульсом. Лежал, спокойный, и почему-то не мог ещё час заснуть.

За завтраком Ольга Игоревна рассказывала, что вечером обещали дождь. Никита, как ни странно, только теперь вспомнил спросить о семёрке поверх старой цифры. У неё, у Ольги, племянница, когда была маленькая, очень любила книжки, в которых можно было наклейки лепить. Она их клеила под стол, на игрушки, на руки себе. А когда тётя просила перестать, смеялась и на неё какого-нибудь гномика клеила. Ну и так просто один раз приклеила на номер квартиры семёрку, потому что Ольгу Игоревну хотела поздравить с днём рождения.

-У меня седьмого февраля, знаете, я даже снимать не стала спустя столько лет – она в Орле, а мне так приятно.

Так вот один раз ей в почтовый ящик на двери кинули письмо для семьдесят пятой квартиры.

-И странно, вроде, видно же, что цифра другая. А мне так никогда писем и не писали, да в гости свои все, приятели.

В общем, было в письме что-то об измене, чуть ли не анекдотического плана, но Ольга Игоревна рассмеялась и сказала, что в другой раз дорасскажет.

Дойдя до остановки, Никита вспомнил, что оставил на подоконнике часы, но решил не возвращаться. Лена была сегодня в красном сарафане.

-Какую-то комедию смешную, сейчас... Из головы вылетело что-то.

Они раскладывали шары, пересказывая смешные истории активации, иногда слишком сильно смеясь, чтобы продолжать работу. Обедать пошли под летние зонтики в конце улицы, разговаривая с ещё несколькими парами фруктовцев и с приехавшим утром Андреем Сергеевичем.

Лена каждый день приходила в красивых лёгких платьях и иногда, разговаривая с девушками из другого отдела, бросала быстрый взгляд на Никиту.

В пятницу Беркушов задержался в хранилище (Лена ушла вовремя, в какой-то клуб, с толи Витей, толи Димой из отдела разработок – злая), решил закончить с партией, осталось коробок восемь.

За эти дни ему не снилось ничего странного, но то, с туманными липами, всё не выходило из головы, вращаясь в глубине памяти.

Никита резко повернулся на щелчок и впервые увидел зелёную дымку вокруг одного из шаров – у него никогда не было мысли самому активировать шар.

-Нет-нет, - расширились у него глаза. Он попробовал накрыть шар руками – каждая такая активация была на совести укладчика: где-то недоглядел, что-то забыл заблокировать.

Шар в ладонях нагрелся и начал расти. На секунду Никиту ослепил свет, и он отвернулся, прикрыв руками лицо.

И, чёрт побери (как больно глазам), это не просто штраф – это отдельный пункт на заседании, повторение мер предосторожности. Нужно будет докладывать – а ещё Андрей Сергеевич только-только приехал. Никита потёр глаза костяшками пальцев.

-Эй, ты в порядке?

Беркушов вздохнул и повернулся, отняв руки от лица.

Перед ним стояла, ну.

-Саша, - подсказала она с совершенно спокойным лицом.

-Саша, - послушно повторил Никита, глядя на свои ботинки.

Ещё бы, он же думал об этом в тот момент. Восемь часов, что ли? То есть выспаться сегодня уже точно не удастся.

Он вздохнул и поднял голову, беря девушку за руку и заставляя идти за собой в одну из номерных комнат. Возле двери он похлопал себя по карманам и не нашёл карточки; повёл Сашу обратно и увидел свой прямоугольник на четвёртом ящике.

«Неужели это Лена,» - устало подумал Беркушов, идя обратно к комнате.

Войдя внутрь, он снова вздохнул и сел напротив Саши.

-Почему я тебя вижу? - спросила она, склоняя голову набок.

-Ты мне приснилась. Вспомнил обо сне.

-Как тебя зовут? - Саша наклонила голову в другую сторону.

-Никита. Знаешь, - он внезапно начал злиться. - Может, ты ещё ногами болтать начнёшь?

Саша перестала улыбаться и села ровно.

-Ты всегда такой? Я хмурюсь?

Никита посмотрел на её лоб.

-Нет.

-А так?

Никита положил было руки на края стула, но дотронулся до чего-то липкого и убрал их на колени.

-Послушай, м-м, Саша. Я понятия не имею, кто ты в жизни, я с тобой даже не знаком, ужасно так с этим шаром получилось. Ну ты через восемь часов примерно исчезнешь, всё будет, как раньше.

-А тебе не страшно?

Никитины брови поползли вверх:

-Мне? Почему мне должно быть страшно?

-Мне не страшно. Страх же не могли выдумать просто так? Кому-то должно быть страшно? Вот мне, наверное...

Теперь Саша действительно нахмурилась:

-Мне наверняка рассказывали... Я ничего не могу вспомнить, но я уверена, что эти страхи не просто так.

-Ты вообще ничего про себя не помнишь? А имя?

-Я случайно сказала, пока не начала думать. Теперь так пусто в голове.

Она повернула голову, глядя на стены комнаты:

-А что здесь за место?

-Я же говорю, ты исчезнешь через восемь часов. Здесь такие шары, люди приходят и задумывают кого-то. Общаются, не знаю, дерутся. А потом шары исчезают, люди идут домой.

-А они грустят?

Никита почесал щёку:

-Грустят.

-А мандарины ты почему не любишь?

-После них руки пахнут кожурой. Мне не нравится.

-А ты не пробовал на руки пакеты надевать?

-И чистить в пакетах? - Никита улыбнулся. - Надо бы как-нибудь устроить, и правда.

Саша тоже заулыбалась.

-Кстати, Витебск в Беларуси.

-Ну здорово, я ни разу там не был. В Украине много раз летом, в Чехии, не знаю, в Польше.

-Я не очень люблю ехать куда-то. Такое ощущение, что едешь-едешь, захочешь обернуться, а все твои воспоминания кто-то выкинул в приоткрытое тамбурное окно.

-И ты поэтому нигде не бывала?

-Не знаю, я же не помню. Париж красивый, наверное. Париж в огне! Интересно, откуда эти слова?

-А мы могли бы погулять? Здесь так неуютно.

-Я же несколько раз говорил.

-Ну Никита, ты сам устал, пойдём, я обещаю – никуда не подуй без тебя.

-Нет.

-Никита.

-Нет!

-Ты опять злишься на меня?

Никита схватил пустую коробку и кинул её в стену:

-Что тебе не ясно?! Я сто раз повторил! Ты задаёшь идиотские вопросы, да кого это волнует?! Я сижу с тобой и трачу это время, да я бы поспал прекрасно, да кто ты вообще? Меня просто бесит, мне все эти твои мысли, блин, ни о чём в голову врезаются и складываются одна на другую. Я не хочу слушать об этом! Я хочу нормально заниматься своими делами! Мне плевать, где находится Витебск, Саша, мне плевать!!!

Этот туман опять встал перед глазами – ни отогнать, ни отмахнуться. Витебск, да почему Витебск?

Никита сел обратно на стул; Саша смотрела в другую сторону, держа руки на коленях.

-Саша, мне приснился такой сон, я даже не могу объяснить, в чём дело. Это ощущение... Ты теряешь. Ну. Это так пафосно звучит, конечно... Просто мне снилось, что тебя кто-то увёз далеко-далеко, я тебя больше не увижу, а это так дорого всё мне. Как когда тебе что-то настолько дорого, что смотреть больно и лучше больше никогда не видеться, злишься на других, когда они имя произносят. На себя. И ты сильный, веришь в себя, а ничего не получается, понимаешь?

Когда они вышли на улицу, было три часа ночи.

-Куда ты хочешь пойти?

-А что есть в этом городе? Деревья красивые очень.

Почистив зубы, Ольга Игоревна полила цветы и поставила разогреваться сковородку. Она даже не удивилась, что Никита не пришёл ночевать – эти молодые, они столько работают, взять хоть её племянницу. Жалко, конечно, она хотела альбомы показать, рассказать про дом. Надо бы включить телевизор, скоро программа начинается.

Дверь на балкон была приоткрыта; день ещё не набрал силу, так что медленная прохлада покачивалась на антресолях и и веточках клёнов. Около подъезда кто-то играл на гитаре, и несколько голосов пели.

Ольга Игоревна села в кресло и прикрыла глаза.

Знаешь, мне нравится, как ты молчишь, думая о своём я ни разу не видела, но несложно представить если бы не сомненья и чувство, что всё не так, я не читала бы про горы, гоняя по тарелке мак

знаешь, мне нравится всё, что ты знаешь и не знаешь, я ищу слова в каждой букве, меняя весь алфавит это безумно глупо, но я не стыжусь себя, ведь не останется мыслей в пряностях января

и нечего думать, нечего ждать смотри, как стекают капли дождя и нечего думать, нечего ждать смотри, как стекают капли дождя

послушай, как кончится песня неясным и тихим щелчком мне так несказанно весело я смеюсь золотым порошком

они лучше всех вместе взятых, да только никто не возьмёт и каждому есть, что ответить, втолкнув слова в чужой рот если бы не метели и пробки до самой луны, то все бы окаменели, ведь лучше их всех только мы

и всё так прозрачно, что мы молчим стекая, как капли дождя друг другу совсем не нужны стекаем, как капли дождя

#рассказ

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

Дон Кристал, или Барберный Гость

Маленькая трагедия в 4 сценах Сцена 1 (Вечерняя испанская улочка. Сумерки. Почти все окна закрыты ставнями, кроме нескольких, за которыми горит тусклый свет. Тихо и прохладно, вдалеке с большими перерывами слышится медленная испанская мелодия) Дон Кристал Дождёмся ночи здесь. Ах, наконец Достигли мы ворот Мадрита! Скоро И Барселона будет пред тобой И мной, мой друг задорный Лепарчелло! Я столь давно мечтал сюда попасть, Чтобы вручить народу дар языкознания, Что не могу глазам поверить. Но Я здесь, со мною книга. Лепарчелло Хороша ли? Дон Кристал Да прекрасная! Столь многое сокрыто в душном мраке От жителей испанских городов, Корпящих среди стен, покрытых мохом, Над пыльными пергаментами Церкви. Тентакли догматов нам не дают увидеть Ни снов, ни красоты; ни музыки услышать. Лепарчелло Вы, дон Кристал, уверены, что можно так сказать? Я раньше никогда не слышал... Дон Кристал Лепарчелло! Мой друг, и ты, и ты в оковах этих пут, Кои зовут здесь мудростью церковной. Они сжимают дух и мысли наши, Пытаясь спрятать правду. Но она – вот здесь! (трясёт книгой) Семь заповедей я услышал сердцем, Они спасут нас. Лепарчелло Мне уж не спастись. Дон Кристал Ты заблуждаешься, такого не бывает! Лепарчелло Вчера во сне я видел что-то очень И странное, и... странное, но очень. Дон Кристал, Мне часто видится престраннейшее ночью. Дон Кристал Мне расскажи, попробую помочь. Ты помнишь этот сон? Лепарчелло Немного и неточно. Я шёл по улице, вверху плыла Луна, Отталкивая пальцами планеты И звёзды. Улица была пуста. И вдруг раздался шум, навстречу – вспышки света. Я закричал. «Счастливый маскарад!» -- Услышал я, как с радостью пропели, Нестройно, голоса. Мне дали в руки маску -- Зверёк-кагор с улыбкой на усах! Надел её я, смех сдержав едва ли, И растворился в шествии. Дон Кристал Пока что всё окай. Лепарчелло Но дальше слушайте, – всё дальше, дон Кристал! Мы шли по улицам, вбирая и вбирая В толпу всё больше полусонных горожан, Разбуженных призывным стуком в двери. Так сама Весна тревожит ветви, что застыли В печальной неге холода. Но в миг, Когда они сердито выглянут из пыли, Едва ли вновь желая жить, – Их взгляд уже покорной почкой зеленеет И рвёт кору, вкушая нежный луч С лимонным звоном! Да, с лимонным звоном!.. Дон Кристал Лепарчелло, ты шарманишь! Лепарчелло С лимонным звоном! Но – ах, дон Кристал, – Мы подошли к нему – к страннейшему. Толпа та Текла всё дальше, я чуть-чуть отстал... Дон Кристал Ага! Шаги раздались где-то рядом, Изящные и робкие? Лепарчелло Отнюдь. Так ходит только Этот Человек: усталый, Достоинства он полон всё равно. Единственный, кто знает, Дон Кристал Значит, путь Твой повторял, наверное, прекрасный Кого-то силуэт из тех, кто в масках? Лепарчелло Нет, к счастью, нет – это опасно, Под маской прячут лишь жестокость, а не ласки, К другим что рвутся с кончиков ресниц. Дон Кристал Бл... Лепа! Лепарчелло! Лепарчелло Нет, дон Кристал, я был один, Хотя меня и окружали люди. Калашнио, знакомый паладин, Тарелки бил на радостях, что будет До утра радостных часов ещё пяток, И запускал, как фризби, в ухо блюдца Мадридцу каждому, который в маске шёл, И кто без маски – тоже. Разминуться Хотели блюдца с головами, но – никак. Кому-то по спине досталось бутсой С эмблемой Барселоны, кто-то козинак Поймал нечистой пастью, не успев пригнуться. Летели блюдца, блюдца, блюдца, блюдца. И этот звон напомнил шелест мне, С которым празднично гирлянды звёзд мерцали, Я поднял взгляд. Всё небо сплошь в угле, А прямо надо мной созвездие, молящее, на нём чтоб поиграли. Дон Кристал Клавир? Гитара? Скрипка? Лепарчелло Вовсе нет! Вот в этом-то дело: я смотрю И не могу понять, что это. В тот момент Я так и встал, всё глядя вверх, узнать пытаясь В чертах, строении и форме инструмент, Который знаю. Дон Кристал Ты, друг, лет уж пять Придворный музыкант и теоретик музык, Насколько помню; да и сомневаюсь Я, откровенно говоря, что мир Способен был создать заморский крендель, Которого не знал бы ты! Лепарчелло Но вот! Как скрипка – раз – два – три -- Четыре – струны, как у гитар – один и длинный – гриф. Как бритва

острый, штык щекочет небо, Пытаясь обойти смычок в своей длине. Осколки блюдец, слов��о замедляясь, Сложились в низкий и глубокий звук, Соблазну все дома на улицах поддались Дрожать, как он, и вместе с ним, от рук Какого-то неведомого ветра, Водящего по струнам влево и Обратно вправо, после – снова влево, И снова вправо, снова влево, и... Дон Кристал Постой, постой! Вот это напугало, Ты говоришь, тебя? Каков шутник, Тогда пусть на концерте завтра Услышит каждый то, что слышал ты. Откажешься от слов? А, Лепарчелло? Я столько времени потратил только что Твои выслушивая пламенные бредни, Помочь желая честно, от души, А ты меня поднять на смех замыслил? Лепарчелло В сто сотен раз я подниму вас выше Тебя, и город! Этот Человек -- Да, даже он – невольно свои брови Сведёт, нахмурит, весь дрожа от терций, Которыми наполню я концертный зал. Да будь хоть площадь! Пусть весь мир услышит То новое созвездие, я буду... Калашнио (голос за сценой) Дверь запилил мне! Запилил мне дверь! Дон Кристал О Боже мой! Вот это, к сожаленью, Правдивее в сто сотен раз всего, Что кроме этого ты рассказал мне. (визгливо кричит) Дарьо! Калашнио (голос за сценой) Забили щель мне сучии мадридцы Дверную чем-то, и не вставить ключ. (барабанит в дверь) Проклятые мадридцы, как я выйду! Дон Кристал Закрой свой рот! Калашнио Открой мне дверь! Дон Кристал Не смей командовать! И правильно, что заперт, -- Ты вечно хлопаешь! Иди лежи в постель! Калашнио Не видишь, кроме мелочей Ты ничего! На помощь! Дон Кристал Не ори! Умолкни! Хорошо, Но чем? Калашнио Снаружи возле вазы для ключей Лежит топор! Дон Кристал Я так и знал! Тот белый? Но зачем? Калашнио (после звука падения некоторого количества посуды) Что-о? Что ты там орёшь? Ты думаешь, я слышу? Дон Кристал Ты что, идиот? Я понимаю там, забыть перчатку, Забыть свой зонт! Но потерять топор?! Калашнио Que?! Кристал! (колотит в дверь) А-а-а! Te jode! Дон Кристал Сам тэ ходэ! Ходэ в хо-хэ! Калашнио Кристал! Eres un idiota?! Открой мне дверь! Возьми уже проклятый... Дон Кристал Топор?! Да кто топор теряет, покажи мне Хоть одного такого! Зря, не сможешь надурить! Я знаю – это Хорхе оставляет Его у стенки, и никто – никто! Его взять не посмеет, он же с этой, С белою ручкой, или как она там, -- Дарьо, А? -- как называется? Да он меня убьёт! Сиди и дальше! Калашнио Дон! Y tu no lo ves?! Один удар! Я отблагодарю! Да я клянусь посудой Во всех окрестностях, что это не его! Дон Кристал А чей?! Калашнио Alguien lo he dejado por aqui! Оставили, ничей! Лепарчелло (всё это время писавший и чертивший что-то на стопке листков) Я назову её – «виолончель». Дон Кристал (топая за пределы сцены, откуда кричит Калашнио) Nada! De nadie! Слушай сюда, Дарьо, я откупорю тебя, ладно, ладно! Но посмей хоть раз разбить тарелку об мадридца после одиннадцати вечера – этот топор (кричит уже за сценой) прилетит тебе прямо в нос! Tu nariz barselonesa! Лепарчелло (рассматривает пальцы левой руки, держа их у самого лица) Скрипка для гигантов! Гитара без ладов! Ми вместо ре диез в том месте, где должно быть ми, с пятой попытки! (уходит со сцены, напевая) Сцена 2 (В глубине сцены стоит дона Анна. Чуть ближе к залу, спиной к нему стоит молочно-белая статуя низкого, но крепкого мужчины в военном мундире. Дона Анна некоторое время что-то едва слышно шепчет, затем тревожно оглядывается. Подходит к статуе и встаёт перед ней на колени, лицом к залу. Слева у самых кулис стоят несколько целых и разбитых колонн, за ними несколько мемориальных плит и крестов. За одной из целых колонн стоит Лепарчелло и быстро пишет, периодически останавливаясь и вглядываясь в бумагу. Когда раздаётся голос Женщины за сценой, он вздрагивает и заглядывает за колонну, после чего незаметно следит за доной Анной) Дона Анна (кутаясь в тёплую клетчатую шаль) Не холодный, но промозглый день сегодня. Отчего? В нашем крае нет ни снега, ни печали, ни тоски. Может, ветер манит север, из-под неба сыплет град; Град не тает, не летает – воздух весит тяжелей. Только стрелки держат руки, обещая летний день. Говорят о снах и волнах, но молчат об

их тени: Накрывает, обвивает и на шеях прячет лёд. Оттого мои молитвы не спасают целый год От того, что каждой ночью раздаётся топот ног, Или шорох, или пляска, или слышится едва Как на цыпочках к кровати, на которой голова Утром только тяжелее, чем была день до того, Кто-то близится неспешно и зовёт меня. Женщина (голос за сценой) Анна! А ну извинись! Дона Анна (вздрогнув) Ах, показалось. (вздыхает, опустив взгляд, перебирает края шали) И как так вышло. Что я сделала не так? Что кто-нибудь сделал не так? Ни лучшее образование, ни счастливое детство не спасли меня от этого. А ведь я должна была быть такой... счастливой и дальше, ни у кого это не вызывало сомнений. Он. Такой странный и смешной, но сильный, звонкий. (со смущённой улыбкой) Умный. Он так шутил, что я смеялась над его шутками. Был и другой, второй. Они были друзьями, но потом... И так понятно... Всё было мило и легко, пока тот, другой не сказал, что уезжает учиться дальше, в Сорбонну, а я не услышала этого... Можно было вернуться с ним в Польшу, стать его женой, другом, помощником. Анна Омич, а? Меня могли бы так звать в замужестве... Но я не вышла замуж за Кшиштофа Омича, даже не ссорилась с ним, только раз поцеловала на прощание в его тонкие польские губы. (перестаёт улыбаться; пауза в несколько секунд, с надрывом) То ли дело Гонсало. Гонсало де Рудо-Коко! Он ездил на военные учения и потом шутил: «Должен ехать, там гоняю сало!» И смеялся, будто кто-то шуршит бумажкой. Лепарчелло (заслушавшись, роняет один листок из стопки – тот с тихим шелестом падает на землю) О... Дона Анна (ничего не заметив) А потом он сказал: «Анна, выходи за меня.» И я вышла ему за сигаретами и плиткой шоколада «Фридка». (хмурится) А потом он сказал: «Анна, ты выйдешь за меня?». Я ��ак хотела этого, что от волнения закричала: «Перламутровый крекер покатится!». Так я стала доной Анной Рудо-Коко... Красная Коко – то есть красивая Коко. Так объяснила мне однажды его мать Иходелапута. Помню, я любила её волосатые волосы... И вот теперь я здесь. (встаёт с колен, подходит к статуе и гладит по руке с улыбкой, затем вдруг перестаёт улыбаться и отдёргивает руку) Я люблю тебя. Я буду всегда к тебе приходить. (ёжится) Прощай. (быстрым шагом уходит со сцены) Лепарчелло (подождав несколько секунд, выходит из-за колонны) Так это и есть дона Анна! Мне столько Рассказывал, помню, всегда дон Кристал. Жаль только, что дона за где-то десяток Тех лет, что живёт уж в Испании, так и Не стала к испанскому ближе. Хотя Учить языки – очень сложное дело, Не каждый их прячет в свой лобный карман. Будь мной она, может, звалась бы – о Боже – (с ужасом взглянув на листки) Рудококончитой ты, Виолончель! Но полно – пора доложиться Кристалу И вызнать о планах его на неё. (уходит) Сцена 3 (крохотная захламлённая комнатка, слева на сундуке, не закрывающимся от количества тряпья внутри, сидит цыганка Полоз; почти вплотную к ней на боку лежит конусообразный моток метром высотой, на нём, с трудом балансируя, сидит дон Кристал и бесстыдно рассматривает пол; его руки на коленях, через несколько мгновений Полоз бьёт его по рукам, и он кладёт руки на свои колени) Дон Кристал Ещё крайне важна пятая заповедь из моей книги... Куда же я её дел? (растерянно, затем сердито) Полоз, опять! (книга вылетает из-за кулис с его стороны и ударяет в спину, сбивая с мотка) Полоз Перестала! Дон Кристал (садясь обратно) Пятая заповедь, э... А! Да: не учи да не учитель будешь. Что скажешь? Полоз А четвёртая вытекает из пятой? Дон Кристал Почему четвёртая из пятой? Скорее пятая из четвёртой или шестая из пятой, нет? Полоз (доставая его книгу из-под юбки и листая) Всё возможно. Дон Кристал Да сколько можно! Я проповедую духовное языкознание, а ты делаешь из меня шута! Полоз (крайне удивлённо) Ma da-a-ai?! Дон Кристал (крайне грозно) Отда-а-ай! (забирает книгу и прячет между собой и мотком) Что-нибудь известно о доне Анне? Полоз (ходит по комнате, подметая и вытирая кое-где пыль) Сумасшедший! Близится день Святого Барбера, лучше бы тебе уехать. (стоя в дальнем левом углу комнаты спиной к дону Кристалу, достаёт

его книгу с полки). Да, да, exact. Лучше уехать, лучше нам всем уехать. А потом мы бы ехали, ехали, бывали в разных странах, моего медведя снова вырвало бы на тебя гречкой... Дон Кристал (думает о своём, поднимается и направляется к двери) День Святого... Прекрасно. (Полозу) Мне нужно скорее провернуть одно дельце. (останавливается, что-то вспомнив) Ты уже написала статью о родстве беларусского и хинди? Полоз (жестикулируя правой рукой) Это-не-так-про-сто! Ступайте, дон... Ах, жаль, это слово не имеет значения «вымойте мне ступу», руки всё не доходят... Надо будет как-нибудь написать об этом главу в Вашу новую книгу о языковых припадках и категориях чечевичности. Сцена 4 (концертный зал; очень шумно, много людей в нарядных длинных носках. перед началом сцены среди людей начинает плакать мальчик, крича: «Он слишком длинный! Он щекочет мне подмышки!»; мать в коричневом платье-носке с вырезами для рук и головы, негодуя, вытаскивает его за руку из зала. после этого в зале быстро наступает тишина, не считая перешёптываний, поскольку на сцену выходит Лео) Лео (с обворожительной улыбкой) Уважаемые доны и доны! То есть, фактически, один раз доны! Дорогие друзья! Ссаные мадридцы! Мы рады приветствовать вас на концерте-презентации нового музыкального инструмента – это туба. (аплодисменты) Ну а другим немаловажным событием является достижение виодона (он попросил так его называть) Лепарчелло. Он вырастил кое-что – это как гигантский овощ, только музыкальный. Поприветствуем – виодон Лепарчелло! (жидкие аплодисменты) Лепарчелло (садясь на стул на сцене, но расположенной на настоящей сцене – уж нас-то не проведёшь; вздыхая, тихим голосом) Мне было трудно, но я постарался выполнить невероятную... Люди в зале (развязно перекрикивая его) Давай играй! Э! Сколько можно болтать, это всё равно обрежут для тутуба! Да-а! Ma da-a-ai! Кто-нибудь видел мой кошелёк? А ну держите её! No цыгано! No no no! А куда делась виолончель мужика со сцены? Э! Держите её! Всё, перестала! Я сказала же – ВСЁ! Ой, а можно взглянуть на вашу инквизицию? Лепарчелло Итак, кончерто в ми-густа для виолончели со струнами. В нескольких частях я могу сыграть не ту ноту. И, как говорил великий Фердинанд де Хулахуп: «Сами пришли – не все сами уйдут». Начинаем. (начинает играть, в зале раздаётся песня Софии Ротару «Лаванда». Лепарчелло вздрагивает и останавливается, песня тоже. Пожимает плечами, снова начинает играть; звучит песня Софии Ротару «Хуторянка». Лепарчелло плюёт на сцену перед собой со словами «ну и плевать». Песня тихо звучит дальше) Дон Кристал (сидя в зале, наклоняется к доне Анне) Как насчёт жужу? Дона Анна (с невероятным отвращением) Что?! Дон Кристал (доставая из кармана игрушку) Для Вашего мальчика! Дона Анна (взяв игрушку, сжимает её, заставляя пищать её и дона Кристала в так музыке) Но у меня нет мальчика... Барберный гость (возникая на сцене позади Лепарчелло, отбирает у него виолончель, песня умолкает; щёлкает пальцами, начинает играть песня группы Ленинград «никого не жалко») Лепарчелло (убегая) Что я наделал! Вот тебе и ми-густа! (скрывается за кулисами) Барберный гость Вы все провалитесь в ад! Или в унитаз поезда на повороте. (все пропадают со сцены, дым. когда он рассеивается, на сцене стоит только Барберный гость) Потому что если не умеешь – не делай. Это я всем вам – женщинам, не знающим свой предмет, женщинам, не узнающим дэйтив, да и просто тем, кто проворнил своё счастье, не став сычом. Как сказать? Не умеешь – проваливайся к чёрту. Я вот финал красивый не уме... (проваливается в ад) Конец

#пьеса #пародия #юмористическаяпроза

0 notes

leba-vafelnikova · 3 years

Text

Голая пьеса

Сцена 1

Наверное, это особая форма мазохизма, хот это слово глупо звучит. Мне просто так пусто и хочется отчего-то просить прощения, хотя не за что и не у кого. Да и слава богу, что перед глазами всё, что может расстраивать, это ведь даже не причина для грусти, просто что-то неправильное внутри, какая-то подтекающая деталь. Всё могло бы быть иным, но песни, которые заставляют меня улыбаться, покачивая головой в такт, ни в чём не виноваты.

Ни в чём.

Знаешь, меня будто режет изнутри. Один раз я разговаривал со своим другом, он сказал, что если это продолжится ещё хоть месяц, нужно пойти к врачу.

И как?

Прошло два года.

И как?

Мне хочется упиться чем-нибудь, но быть в себе, лежать на летней кры��е и смотреть вверх. Это так скучно и так пошло. Лучше бы мне дать себе волю и сделать то, что хочется.

Ты сам не знаешь, сам не знаешь, сам не знаешь.

Ничего этого нет. В моей памяти крупными осколками серебрится зеркало.

Всё, что нас терзает — зеркала. Я не вампир, но лучше к ним не приближаться.

Ох, как же мне грустно.

Перестань, ты мучаешь себя.

Я люблю гулять, да это же весна, и я думаю обо времени, проведённом в школе, с такой вот улыбкой (улыбается), я рад, да, я рад, всё как надо.

Когда растает снег, тебе будет проще. Настоящая весна! Говорят, лето самое несчастное время в году. Неправда: ты — самый несчастный человек.

Когда ты говоришь так, я даже немного злюсь на тебя. Иногда я сажусь и вспоминаю, вспоминаю. Я подумал, что если бы сейчас поговорил со своим другом, он посоветовал бы мне рассказать о таких вещах, знаешь, абстрактных.

Я ни о чём не жалею.

Я жалею, что не начал учиться в 5 лет, и что думаю, и что мне есть, с кем поговорить, потому что себе я уже устал рассказывать — мы молчим, как старые знакомые, знающие друг друга настолько хорошо, что остаётся только молча чокаться, даже не произнося тост.

Я так и не заметила перехода от детства к этой грусти. А ведь мне уже столько, что можно всё.

Когда-то я думал о том, чтобы коллекционировать шляпы. Но потом я сказал себе — ты всё равно не соберёшь всех шляп, в чём тогда смысл? Даже если ты объявишь на весь мир о выплате денег каждому, кто отдаст свою шляпу, один тугоухий старикан заупрямится её отдавать, а может, и в самом деле забудет, что за коробка пылится на антресолях. В этом нет смысла.

К тому же, так трудно определить, что такое шляпа. Должен ли ты собирать треугольные шляпы из газеты? А кукольные шляпы? Если ты остановишься только на мужских фетровых шляпах, рассчитанных на людей, и там найдётся тысяча причин, чтобы чёрт ногу сломал.

А если какой-нибудь дурак начал бы собирать перчатки, отдал бы я ему свои? Думаю, что нет, и даже определённое вознаграждение не исправило бы ситуации.

А я вот думаю — мы могли бы разыгрывать с тобой сцены из античной истории. Ты так любишь играть, почему бы тебе не выбрать чего-нибудь?

Тиберий, Калигула, Клавдий? Я ни секунды не сомневаюсь, что эти имена первыми пришли тебе на ум.

Славные имена, я никогда не понимала, чего в них зловещего.

В них действительно нет ничего зловещего. Но, впрочем, всё это довольно затёрто; не думаю, что тебе составило бы труд придумать что-нибудь позанятнее.

Греческие загадки? Сфинга? Ей-богу, я сейчас не настроена на сочинение загадок!

Откуда же тогда взяться таинственности, которая всегда последней питает взаимный интерес?

Мы здесь не для того, чтобы развлекать друг друга — я здесь не для этого.

Пару раз меня тошнило в детстве из-за переживаний — чувство, будто из тебя сыплются сухие листья.

Это просто отвратительно. Хотя, о детях или хорошо, или никак. (весело) Я придумала кое-что для тебя. Осталось только попросить тебя вытянуть руку и не уходить никуда в течение пары минут.

Представить даже страшно, что может прийти в твою голову.

Боже, так тяжело, так тяжело. Знаешь, иногда такое чувство, что разорвёт изнутри, а потом понимаешь, что всё вот-вот провалится внутрь тебя — там чёрная дыра, падающая сама в себя, затягивающая внутрь все лучи, оказавшиеся в непосредственной близости. Мы можем поиграть в чёрную дыру.

Что нужно для игры?

Всё просто и ясно: сделай так, чтобы у кого-то в груди взорвалась звезда, оставляя вместо себя чёрную дыру.

Это просто и ясно. По рукам.

По рукам. Чтобы начать играть, тебе нужно прочитать заклинание.

я нападу на тебя чёрным зверем сзади

ты не будешь знать почему так спокойно

ты не будешь знать почему так случайно

ты запомнишь тот дым хотя так не захочешь

опрокинешь три сотни столбов по дороге

и придёшь с чёрным зверем за пазухой в нежность

в этой нежности дом твой уют и приборы

с отколовшейся ручкой и отблеском счастья

ты придёшь с чёрным зверем за пазухой в радость

и опустится тьма

И опустится тьма.

Сцена 2

(сверля взглядом) О-о-у.

Что, простите?

Я капнул горячим на штаны, или мне показалось?

Вы со мной разговариваете?

С Вами, вероятно, нет?

Какая глупая попытка познакомится.

С чего Вы взяли, что я хочу познакомиться?

Почему тогда Вы со мной заговорили?

Почему тогда ты со мной заговорила?

О-о, ну всё понятно. Спасибо, я уже скоро ухожу и всё такое.

Вы любите чёрные дыры?

Я не вполне физик.

Не обязательно быть специалистом в чём-то, чтобы что-то любить. То, что Вы не занимаетесь анатомией, не мешает Вам наслаждаться красотой человеческого тела.

Я занимаюсь анатомией.

Это невероятно! Может, Вы врач?

Нет, я пока ещё не врач. А Вы чем занимаетесь, раз уж на то пошло? Вы наверняка поэт?

Очень жестоко с Вашей стороны.

Думаю, не Вам судить о жестокости — Вы своим взглядом уже просверлили во мне дыру.

У меня тяжёлый взгляд.

Не поспоришь.

Знаете, мне сегодня снился такой сон — простите уж за тавтологию — там был я и кто-то из моих преподавательниц, ещё из института. Мы нашли какую-то простую женщину, крестьянку? Из неё родился ребёнок, его надо было спрятать, а повсюду люди в милицейской форме. Я спускаюсь по березе, растущей у балкона, этажа с 6 скольжу на неё и вниз, а там засовываю ребёнка под свою майку — чёрную, делаю вид, что это пакет семечек, и ем семечки двумя руками. Иду по улице, грызу семечки, ребёнок под майкой, и тут у палатки, к которой я иду, появляются люди в форме. Здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь. Сейчас меня схватят! Я развернулся и пошёл с ребёнком обратно. Не скрыться! Я проснулся и долго удивлялся себе, весь день. Это было пять лет назад.

У Вас хорошая память.

Почему Вы такая неприступная?

Отгадайте загадку. Ответите верно, и Вы проведёте пряный сиреневый вечер. Только учтите — не отгадаете, так не видать Вам любви.

Не томите меня!

Змейка поднялась по твоей ноге

скользнула нежно вверх, в твою кожу

ты исчезла в чужих лесах

сколько змеек под твоей кожей?

Это и есть загадка?

Вы должны ответить, а не переспрашивать.

Наверное, сейчас нужно повторить этот стих и поцеловать Вас, он же о Вас? Изумрудные змейки у Вас в ушах, или мне кажется?

Отвечай.

У Вас две серёжки. Две змейки. Два.

Два?

Да, пусть будет два. Это определённо два.

Возьмите меня под руку. Сейчас мы пойдём в гости к моему другу.

Сцена 3

(с порога) Кто меня встречает?

О, кто пришёл! Я так рад. Да ты и не одна, что это за зачарованный путник с тобой?

(пожимая ему руку и улыбаясь) Путник справился с драконом.

Проходите, налью Вам выпить. (уходит на кухню)

Здесь мило, не так ли?

Безусловно. (пытается приобнять)

(улыбаясь и плавно извившись в бок) Ах вот и картины. Посмотри, он сам их рисует. (кому-то) Здравствуйте. (в другую сторону) Привет-привет, моя дорогая.

(повторяя) Здравствуйте. (ей) А долго мы здесь будем?

Поверь, тебе не придётся жалеть о том, что пройдёт.

(возвращаясь со стаканами) Как любишь, с тоником.

Спасибо. Очень красивая новая.

В сиреневых тонах?

Да, хорошая.

Да.

Попробуйте абсент, привёз из Чехии. Если захочется, конечно.

Попробуем, дорогуша.

Сцена 4

(очень пьяно, сидя в кресле и с восторгом глядя ей прямо в лицо, наклонившись к ней) У тебя очень красивые ресницы и брови как у котика.

(сидя на полу, смеясь и отодвигая его рукой от себя) Да перестань. (тянет за край рубашки-поло и усаживает рядом. оба сидят по-турецки) Сказочный вечер?

(зачарованная рассматривая её скулы) Безумно.

Нам пора, мой хороший. (встаёт, поднимает за руку его, идёт к двери) Сейчас уже уходим.

Прямо сейчас? Хорошо.

Одеваемся и идём. Хороший вечер.

Очень хороший.

(выйдя за дверь на улицу, останавливаясь) Ты такая красивая.

Застегну тебя, а то простудишься. Чего ты сам не застегнул молнию?

У тебя такие пушистые... Ресницы. Я потер��л там несколько седых одуванчиков.

(улыбаясь) Ну перестань.

В королевстве зелёных гусениц был цветок, он рос, и рос, и рос. Глупые смотрели на него часами и радовались, а цвета отражались в городском фонтане. У тебя этот цветочек запутался где-то в волосах, иначе почему от тебя идёт запах летнего вечера, росы на придорожной траве, нежной заботы...

(ведёт за руку по улице, перестав улыбаться) Ты просто не знаешь, о чём говоришь.

Я собирался быть сегодня таким распутным, а сейчас иду рядом с тобой и шёлк скользит по лёгким. Ты улыбаешься, как восточная царевна. Я не очень люблю Восток, но ты такая, какой она должна быть. И я тебе верю.

Ну что, я ухожу. Тебе вот сюда.

(удержавшись от вопроса, как им встретиться вновь, не посмев спросить, раз она не сказала) Прощайте.

(с улыбкой на замершем лице) Ты хороший малыш. Прощай.

(разворачивается, чтобы спуститься в метро) Да...

(окликая) Постой!

Что?

(подходя с улыбкой и, положив руку на плечо, шепча на ухо) Правильный ответ — двадцать три.

Сцена 5

(просыпаясь в кровати, кашляя) Что? Сколько?

(входя со стаканом и кувшином воды, налив, даёт стакан ему, а кувшин ставит на пол рядом) Достойная попытка!

Боже, можно так не кричать на меня. (пьёт и откидывается обратно, отдав стакан)

Вернуться в три часа ночи одному и настолько пьяному — достойное поражение!

Перестань. Это всё было глупо. Я согласился на эти все твои штучки, но это же шутки, игры, перестань поэтому, ладно?

Да мне всё равно. Лишь бы тебя почаще из дома выпихнуть. Сидишь здесь как сумасшедший.

М...

И кто она?

Кто?

Перестань, ты же не пил один вчера? Даже не...

(резко садясь в кровати) Я не знаю, как её зовут. Я вчера познакомился с девушкой.

И где она?

Дома. Не знаю, в магазине. Мало ли.

Ты просто жалок. Ах, боже мой. Вот, пей.

Сцена 6

(ходя по магазину) Кабачки, кабачки... Морковь, петрушка. Салат, что ли? Сыр вот. (оборачиваясь на проходящую мимо продавщицу, улыбаясь) А я и не думал, что снова... Ой, простите. (идёт дальше) Что же это. Триста две или сколько, двенадцать? Вот же не вспомню.

(догоняя его) Я взяла фасоль. Ну что ты всё грустишь, плохо совсем? Или ты опять вспоминаешь сон свой?

(рассеянно) Да, да.

Сцена 7

(выходя на сцену) Он искал её три месяца, писал в сообщества, давал объявления. Звонил в газеты, делал заказы на радио. Мой брат, мне так его жаль, он всё же мой брат. Он искал её, не зная даже имени, совсем устал, тяжело вздыхал только раз в день — больше я ничего от него не узнавала — и умер, умер две недели назад. Эта сучья чёрная дыра просто пожрала его. Шучу, никто не умер. Продолжаем!

Сцена 8

(идя за ней) Почему ты не дала вчера свой номер?

Я знала, что найду тебя здесь.

Откуда ты столько про меня знаешь? Послушай... Слушай.

Я и так слушаю тебя.

Я подумал с утра, что всё приснилось. Ещё сестра с утра смеялась, когда я рассказал.

Но я же тебя здесь жду.

(ходят кругами) Я не спорю, всё хорошо, я даже скорее ошеломлён, потому не выражаю свои эмоций от твоего присутствия. Вчера, когда мы ехли остановку в автобусе, я смотрел на синюю мглу и на то, как ты светишься в отблеске фар. Я хотел бы говорить так спьяну, но это правда, ты просто воплощённое волшебство. Тайна бытия, посыпанная блёстками.

(смеясь) Ты дурачок, вчера ответ на загадку был дан неверный.

Я знаю. Я качаюсь на волнах, когда ты рядом, а когда тебя нет, море шумит вдалеке и не для меня больше.

Глупый мальчик.

Забери всё, что тебе нужно, что я потеряю.

Нет-нет, так дело не пойдёт.

(шепчет) Я так тебя люблю.

Я возьму другое.

(шепчет) Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я так тебя люблю.

(кладёт палец ему на губы) Т-с-с-с. Мой милый. Я заберу у тебя это. (кладёт ладонь ему на лоб)

Сцена 9

(кричит) Катайся в грязи! Катайся! Ты червь.

(дрыгается, лёжа на асфальте на животе) Куо! Куо!

Дёргайся, ты почти с жука размером! Ты боишься дыма и ищешь корень!

(восторженно) Куо! Куо!

Вставай, дерево!

(раскидывая свои ветви в стороны) Ап-ш-ш. Ветер шуршит.

(за ухо тащит его к дороге) Ты дурацкий и глупый. Я брошу тебя под машину.

(поджав руки, сгорбившись и скуля семенит за ней) У-у-у. У-у-у.

(резко останавливается и отпускает) А ну. (кладёт ладонь ему на лоб) Возвращаю всё и говорю с тобой.

(чихнув) Вот это я по��имаю лучшая вечеринка. Я сейчас будто в картину в синих тонах попал. С ума свернуться можно.

Я предлагаю пойти вечером в кафе.

У тебя в ушах змейки, змейки со сверкающими глазами.

В семь около метро. (в один шаг исчезает, он стоит несколько секунд на сцене один)

Сцена 10

Я так скучаю, так грущу.

Дальше.

Я бы написал, если б мог.

Дальше.

Я столько думаю об этом. Будто перебираю фотографии, всё затягивает в кисельный вечер, когда всё обретало тени.

Да.

Я бы сейчас просто хотел оказаться рядом, почувствовать запах, увидеть, как лёгкий порыв ветра отброил её волосы...

Да. Да, всё верно.

Кто-нибудь всегда закрывает тебе обзор на часть картины. Потому что он стоит к ней ближе и считает себя хозяином.

Верно.

Я бы просто хотел смотреть издалека (руками показывает подзорную трубу) Э-хэй, нежность на горизонте!

Где любовь, там и нежность.

Нежность там, где пустота.

Потом он увидит её в автобусе, но уже не решится подойти. Выйдет на своей остановке, ещё пару минут повспоминает былое, а потом и пойдёт дальше, выкинув из головы.

Это так ничтожно.

Неверно. Отчего же ты так думаешь?

Да так.

Сцена 11

(выходя на сцену, пионерским голосом) Говорят, если так, то и всё. Он не верил и хотел по-другому! Больше они — не виделись! Он, конечно, мучился! Но всё это ранние глупости!

А теперь вопросы на дом. Первое. Почему автор использует таких персонажей? Второе. Влюбляется ли читатель по ходу пьесы? Если да, то во что? И третье. Каков смысл концовки? В следующий раз — "Король и земляника". На сегодня всё, хороших выходных, ребята. (уходит, улыбнувшись залу, со сцены)

#пьеса

0 notes