meowsaqqqrr

[meowsaqqqrr]

Храм пах не мёдом — тленом. Маленький Липа прижимал к груди пчелу с оторванным крылом.

«Она умрёт?» — спросил он. Хани Би смотрела сквозь него, как сквозь пыль на витражах.

«Всё умирает. Или становится сильнее».

В пять лет его научили молиться.

«Бог — это свет», — говорила Хани Би, зажигая свечи.

«Где он?»

«В каждой искренней молитве».

Но молитвы Липы были тише шагов в пустом храме. Хани Би хвалила Нимбуса, к��торый пел так громко, что рвал голос.

В семь он увидел Его: потрескавшаяся фреска с золотыми волосами, улыбкой мягче мёда и бездонными глазами.

«Кто это?»

«Чистая Ваниль. Тот, кто жертвует собой».

«Почему он светится?»

«Потому что он — совершенство».

Липа тер пальцы о краску, пока не остались синяки. «Я тоже научусь светиться», — думал он, глядя, как Хани Би чистит алтарь Нимбуса.

В десять он украл осколок Души Чистой Ванили.

«Это грех», — шептал он, сжимая кристалл. Камень жёг ладонь, оставляя узоры как трещины на глазури.

«Бог видит тебя», — сказала Хани Би, найдя его в чулане.

«Он одобрит меня?»

«Только безупречных».

Когда она ушла, Липа смотрел на фреску. Ваниль улыбался. «Я стану лучше Нимбуса. Я буду светиться для тебя».

Этой ночью ему снилось: Чистая Ваниль гладит его по голове, а чёрный мёд течёт из его глаз, заливая храм.

«Ты несовершенен», — говорил святой, но рука его не отдергивалась.

Проснувшись, Липа вырезал из воска фигурку Ванили.

«Подарю тебе целый мир или сожгу его дотла. Лишь бы ты смотрел».

На полу у кровати темнела лужа чёрного мёда. Он назвал это «благодатью».

Даже тогда он знал: его «бог» — не спаситель. Это зеркало, отражающее его боль.

...

The temple smelled not of honey but decay. Young Lipa clutched a bee with a torn wing.

"Will it die?" he asked. Honey Bee stared through him like dust on stained glass.

"All things die. Or grow stronger."

At five, he was taught to pray.

"God is light," Honey Bee said, lighting candles.

"Where is He?"

"In every true prayer."

But Lipa’s prayers were quieter than footsteps in an empty sanctuary. Honey Bee praised Nimbus, who sang loud enough to crack his voice.

At seven, he saw Him: a cracked fresco of golden hair, a smile softer than honey, and bottomless eyes.

"Who is that?"

"Pure Vanilla. The one who sacrifices himself."

"Why does he glow?"

"Because he is perfection."

Lipa rubbed his fingers raw on the paint. "I’ll learn to shine too," he thought, watching Honey Bee polish Nimbus’s altar.

At ten, he stole a shard of Pure Vanilla’s Soul Jam.

"This is sacrilege," he hissed, fist tightening around the crystal. It burned his palm, leaving patterns like glaze cracks.

"God sees you," Honey Bee said, finding him in the closet.

"Does He approve of me?"

"Only the flawless."

As she left, Lipa stared at the fresco. Vanilla smiled. "I’ll be better than Nimbus. I’ll shine for you."

That night, he dreamed: Pure Vanilla stroked his hair while black honey seeped from his eyes, flooding the temple.

"You are broken," the saint said—yet his hand never pulled away.

Lipa woke and carved a wax figurine of Vanilla.

"I’ll give you a world or burn it to ashes. Just keep watching."

A puddle of black honey darkened the floor. He called it "grace."

Even then, he knew: his "god" was no savior. It was a mirror for his own pain.